Книги

[DimProsh]

Ну собственно сабж... А то подфорум давно превратился в Фильмы и Фильмы...

 

Жена интересуется, чего бы почитать, детективного желательно... А то, говорит, в последнее время за что не берется, все какой-то шлак... 

[Золд]

"Шантарам" моя читает, ей рекомендовали сестры и подруги, все в восторге вроде. )

[DimProsh]

Шантарам уже читан (спасибо еще раз Висту за рекомендацию)...

[Дмитрий 82]

Хмм а  я чет поймал себя на мысли что давно чистых детективов и не читал

Все больше всякий крышеснос и фантастика. А раньше нравилось ведь, так шты, да, советуйте что нить хорошее детективное

 

ЗЫ А, кстати вот. "Купе смертников" француза какого то Жапризе кажется, последнее что читал из "чистых" детективов. Очень интересно и необычно развивается.

Изменено 24 сентября, 2015 пользователем Дмитрий 82

[13th]

я сейчас всякие ренобе почитываю... Что-то всё надоело.. а там что-то новенькое. Но всё, в лучшем случае, среднего пошиба.

[Konst]

@DimProsh, "Афинские убийства" Хосе Карлоса Сомосы весьма хороши. Но это такой же детектив как Имя Розы

[DimProsh]

Про Жапризе жена говорит, что очень однообразен он... В том смысле, что прочитав одно произведение считай, что прочитал все...

[WiSt]

 

 

Шантарам уже читан (спасибо еще раз Висту за рекомендацию)...

??? ты меня с кем-то путаешь

[Takeda]

всякий крышеснос

всякий крышеснос

Это как?

 

_______

 

Детективы... Терпеть их не могу почему-то после курса криминалистики

Не в тему, но недавно прочитал Обещание на рассвете Ромена Гари. Первая половина крайне забавна. Действительно, грустный клоун

Изменено 24 сентября, 2015 пользователем Takeda

[WiSt]

 

 

Это как?

Тоже хочется?

[Takeda]

Тоже хочется?

Угу, само собой

[DimProsh]

??? ты меня с кем-то путаешь

Разве не ты советовал как-то? Ну тогда извини и спасибо тому, кто советовал... Года два назад...

 

Я тоже детективы не лю, ни читать, ни смотреть...

[Дмитрий 82]

Это как?

 

Ну что то такое безумное по сюжету и развитию событий, с сумасшедшинкой.

 

"Танцы с чемоданом вуду" - просто феерия вышесказанного. Переводчику еще удачно вдалось передать хаотичный процесс повествования ну и да, все это безумие вполне таки удачно завершено.

"Войны некромантов" и "Померкнувший свет" Дашкова, концовки как всегда у него слабоваты, но процесс чтения был весьма охренительным в обоих случаях, особенно в первой, во втором там больше идея работающего механизма который вследствие хаоса уже нет технологии отключить.

"Дом в котором..." - первая половина однозначно понравилась, во второй слишком уж затянули достаточно ожидаемую развязку и не особо что разъяснили, но написано хорошо.

"В финале Джек умрет" - ну тут конечно совсем уж треш и на троечку, больше интересно было насколько в таком же бюджетно-трешевом фильме сокращена история, так в фильме то пожалуй ее даже лучше сделали притом что финалка все равно одинакова.

 

 

Про Жапризе жена говорит, что очень однообразен он... В том смысле, что прочитав одно произведение считай, что прочитал все..

 

Ну не знаю. Я после купе смертников две книги пытался его читать, как то не пошло, так что возможно таки именно эта особенная если она ее не читала

 

А так да, детективные авторы обычно повторяются, я как то совершил такую ошибку и читал авторов "остросюжетного детектива" папками в которых были их книги и все подряд После второй книги неизбежно идут самоповторы и даже если нет главное уже предугадываешь события т.к. образ мышления автора уже понятен

Изменено 25 сентября, 2015 пользователем Дмитрий 82

[Wolfenshtein]

Годная, можно сказать, детективная книжка Эллеанор Каттон "Светила". Говорят, неплохо. Сам не читал, но эта книга Пулитцеровскую премию по литературе в этом году получила. 

[Клин]

@DimProsh, "Афинские убийства" Хосе Карлоса Сомосы весьма хороши. Но это такой же детектив как Имя Розы

 

Развязка очень неожиданная, да.

 

По сабжу рекомендую Вердона "Загадай число", если еще не читали.

[Konst]

@Клин, ну не сказал бы, что прям неожиданная, да и не в этом суть, но читал я с большим удовольствием.

[Тарпин]

Детектив не детектив
 
Иржи Марек, "Паноптикум города Пражского".
 
Сборники рассказов про Пражскую уголовную полицию 1920-30х.
 
Чернуха, но добрая. Такое бывает.
 

как-то совершенно случайно надумал пройтись, прихватив с собой первого попавшегося полицейского, отправился просто так, случайно, на Жижков и решил заглянуть наудачу в ресторанчик "У Тихого". А там, как нарочно, веселье в самом разгаре - гулял вор-чердачник по кличке Полмешка со своими дружками-приятелями. Поскольку полиция тщетно разыскивала Полмешка вот уже несколько месяцев, можно считать чертовски счастливой случайностью, что на его гулянку явился лично сам пан главный полицейский советник. Но только этот Полмешка был олух: нет чтобы дать себя забрать и потом всю жизнь гордиться, что за ним изволил пожаловать такой высокий чин, - так нет же! - он выскочил в окно, прибежал домой и спрятался под кровать, а жене наказал говорить, что его нет дома. И для большей убедительности велел ей привести фрайера-соседа и лечь с ним на эту кровать, как будто это ее любовник.
 
Тут и пан советник прибыл к Полмешкам. Он ворвался в комнату, откинул стеганое одеяло - и вместо Полмешка обнаружил совсем другую личность. Кого другого это бы, может, и сбило с толку, но только не пана главного полицейского советника. Он прикрыл одеялом хозяйку дома с этим ее гостем, приподнял в знак извинения шляпу, а потом прогремел ужасным голосом:

- Вылезай по-хорошему, Полмешка, не то схлопочешь у меня двойной срок! Сам знаешь, судьи меня всегда уважат!
И действительно, Полмешка, позеленевший от страха, выполз из-под кровати, призванный с улицы полицейский надел на него наручники, а пан советник, вновь проходя мимо супружеского ложа, вежливо приподнял шляпу и даже бровью не повел. Когда через шесть месяцев злополучный Полмешка вернулся домой, он первым делом изметелил жену: зачем, мол, лежала с тем любовником в постели без всякого толку. Потом уже стал
молотить ее, как только про то вспомнит. Рассказывая об этом случае, пан главный советник всякий раз приговаривал: - Да уж, каждой вине - свое наказание.

Кирст, "Фабрика офицеров".
 
Военное училище вермахта, 1944. Во время обучения фендриков взрывным работам погиб офицер. Начальник училища предлагает заменщику погибшего разобраться и наказать виновных. Понятно что хорошего финала ждать не надо, но автор так заострил, что даже не знаю.

 

капитан Федерс, многоопытный преподаватель тактики, заявил своим внимательно слушающим соседям:
– В самое глупое положение попадет на этот раз тот, кто будет изображать из себя дежурного офицера.
– Дежурный офицер, – зачитал адъютант с листка, покрытого заметками генерала, – обер лейтенант Крафт.
Крафт с трудом подавил вертевшееся у него на языке крепчайшее выражение. И он, будучи старым служакой, сразу же понял, что ему выпала самая неблагодарная задача этой учебно тренировочной игры. Он, по видимому, попался на глаза генералу, и это беспокоило Крафта.
– Могу я получить инструкцию дежурному? – спросил он.
Генерал кивнул головой. И адъютант передал обер лейтенанту Крафту эту инструкцию. Офицеры с интересом разглядывали жертву сегодняшнего вечера. При этом они не проявляли никаких фальшивых чувств – кто то же должен был быть ею: а на этот раз такой жертвой оказался Крафт. Нельзя вмешиваться без спросу в разговор генерала за столом!
Адъютант зачитал длинный список участников – никто из присутствующих не был забыт. Каждый получил более или менее важную роль: или задачу контроля за той или иной функцией, или же особую, подробно не расписанную функцию. Офицерам становилось жарко. Ловушки были расставлены – кто еще, кроме Крафта, влетит в них?
Адъютант зачитал исходную обстановку:
– Предположительно в районе расквартирования четвертого потока произошел пожар. Причина его неизвестна. Размеры пока тоже неизвестны. День – воскресенье. Время – один час тридцать восемь минут. Учебно тренировочная игра начинается.
Капитан Федерс ухмыльнулся счастливо: он сразу же обнаружил опаснейшие моменты и позиции этой игры. «Четвертый поток, – шепотом сообщил он своему окружению, – расположен почти в центре казармы – какая прекрасная возможность распространения огня! И к тому же именно в воскресенье, ранним утром, когда вряд ли кто из фенрихов вернется из увольнения. А это связано с осложнениями! Вот дыма то будет. Я уже сейчас чувствую его зловоние».
– Пожалуйста, господин майор Фрей, – сказал адъютант по взгляду генерал майора Модерзона, – игра началась.
– Тревога, – объявил майор Фрей слегка сдавленным голосом. Начало было таким образом положено. Фрею оставалось лишь найти теперь того, кто продолжил бы игру. – Итак, пожар в расположении четвертого потока. Что делает личный состав четвертого потока?
– Я передам сигнал тревоги дальше, – ответил офицер, на которого была возложена эта функция. – Я оповещу в свою очередь дежурного офицера.
Все глаза были теперь устремлены на обер лейтенанта Крафта. Тот откинулся на спинку стула. Он был полон решимости не дать обскакать себя так просто и не быть барашком, которого должны подвести объединенными усилиями под нож. И поэтому он спросил:
– Является ли инструкция действующей?
– Конечно, – сразу же ответил майор Фрей. – Инструкция есть инструкция.
– Значит ли это, – настойчиво задал Крафт следующий вопрос, – что я должен руководствоваться этой инструкцией?
– Да конечно же! – воскликнул Фрей с некоторой жесткостью в голосе и чрезвычайно невоздержанно. – Что предписано, тем и следует руководствоваться. Любой приказ имеет такую же силу, как и закон. А письменный приказ тем более является законом.
Выражение лица Крафта не оставляло никакого сомнения в том, что он относится к формулировкам майора как к чрезвычайно избитым. Офицеры почувствовали сенсационное развитие событий. Они бросали слегка озадаченные и в то же время полные надежды взгляды то на Крафта, то на майора Фрея, то на генерала Модерзона.
И генерал заявил, не меняя выражения лица:
– Инструкция дежурному является руководством к действиям, господин обер лейтенант Крафт.
– В таком случае, господин генерал, для проигрыша этой учебно тренировочной игры не хватает необходимых достоверных источников. – Это было заявление, равносильное в глазах присутствующих самоубийству. – Поскольку эта инструкция дежурному не соответствует положению дел ни в начале, ни в конце.
В зале установилась тишина, как перед ударом грома. Лицо капитана Федерса застыло в ухмылке. Не выдержав напряжения, вскрикнул капитан Катер. Следующий кульминационный момент этого вечера был достигнут.
А генерал спросил подчеркнуто мягким голосом:
– Объясните, пожалуйста, поподробнее свою мысль, господин обер лейтенант Крафт.
Крафт устало кивнул. Мужество грозило покинуть его так же внезапно, как и появилось. Его охватило давящее чувство, что он зашел слишком далеко.
– Итак, – спросил генерал уничтожающе вежливо, – я слушаю.
– Господин генерал, – сказал наконец обер лейтенант Крафт, – эта инструкция не только неточна в отдельных разделах, но и противоречит сама себе в важнейших пунктах. Это касается, например, последовательности включения гидрантов, данных под номерами один, два, три и четыре, что является абсурдным, исходя из их реального расположения. Если дежурный офицер станет придерживаться этой инструкции, он будет мотаться по помещению взад и вперед, бесполезно тратя драгоценное время. Поскольку правильная последовательность включения гидрантов должна быть: четыре, один, три, два.
– Что нибудь еще, господин обер лейтенант Крафт? – спросил генерал все так же мягко.
Крафт привел еще четыре примера, которыми старался доказать недостатки инструкции: неполнота системы оповещения по тревоге, неправильное описание огнетушителей, складирование взрывчатых веществ не в том месте, где они должны бы быть, недостаточность оборудования караульного помещения баграми, лопатами и топорами. Таким образом, если дежурный офицер будет следовать этой инструкции, казарма сгорит полностью, прежде чем даже будут подключены пожарные рукава.
– Пожалуйста, дайте мне инструкцию, – сказал генерал.
Инструкция была передана Модерзону. Он перелистал ее и просмотрел те места, о которых только что говорилось. На лице его не отразилось ничего. Оно оставалось таким же неподвижным и безучастным, как и во время ужина. Глаза всех присутствующих были устремлены на него, однако генерал воспринимал это так естественно, как если бы его освещало солнце.
Затем он поднял голову, посмотрел на Крафта и спросил:
– Когда вы обратили внимание на недостатки инструкции дежурному, господин обер лейтенант Крафт?
– Три дня назад, – ответил Крафт, – когда я был дежурным офицером.
– В таком случае, – сказал генерал Модерзон, – я должен был бы знать об этом еще два дня назад. Вы не дали соответствующего рапорта. Будьте у меня завтра в десять часов для доклада.
– Слушаюсь, господин генерал!
– Впрочем, что касается этой инструкции, – сказал затем генерал, – она действительно является сплошной чепухой. По ней нельзя действовать. Через несколько дней она будет переработана. Учебно тренировочная игра в связи с этим переносится. Доброго вечера, господа.

 
 
Анатолий Азольский, "Затяжной выстрел".
 
1950е, ЧФ, морские офицеры разных поколений, байки, проблемы боевой подготовки    Внезапно, это соцреализм, но интрига есть.  
 

Жилкин испытывал к бумагам ненависть: в трехсуточном сражении, идя концевым кораблем эскадры, он вынужден был четко и грамотно фиксировать в вахтенном журнале места гибели миноносцев и транспортов. И размышляя над боевой подготовкой кораблей бригады и флота, не умея чеканно формулировать итоги размышлений, Жилкин все же пришел к не удивившему его выводу. Корабли обучались бою, и обучение шло от простого к сложному, поэтапно, по задачам курса подготовки, по учебным стрельбам, торпедным атакам. И — волей— неволей — корабли расслаблялись в паузах, не могли не расслабляться. От искусственного разделения боевой подготовки на этапы, самым важным из которых был осенний, зачетный, командиры и штабы весной снисходительно смотрели на огрехи электронно— механических устройств, зато тщательно пересчитывали ложки и миски, проверяли порядки в рундуках. Осенью же всем было наплевать на то, сколько бачков приходится на кубрик. Так происходило каждый год, и не по чьей— то злой воле, а потому, что срок службы матроса много меньше неопределенно долгой жизни корабля, рожденного муками судоверфи. И обученный личный состав смешивался с необученным. Изменить этот порядок Жилкин не мог, да и никто не мог. Он приспособился к нему. На корабль брал самых грамотных матросов, сам отбирал их в учебных отрядах, не разбавлял новобранцами боевые посты, а сводил их в одно подразделение, в одну боевую смену, в один боевой расчет, и наваливался на салажат — опытными матросами, еще более опытными старшинами, самыми злющими офицерами, за несколько недель превращая их в зрелых и выносливых воинов. К стрельбам, к выходам в море «пираты» готовились, как к парадам, к экзаменам, и, сдав экзамены, тут же забывали выученное. «Бойкий» никогда к стрельбам и походам не готовился, потому что всегда был к ним готов. Но ни проверяющие, ни специалисты штабов, ни просто наблюдающие никак не могли этого понять, привыкнув к легкому испугу экзаменуемого корабля. По их мнению, «Бойкий» хорошо выполнял и стрельбу, и атаку, но не чувствовалось ответственности, не видно было должного горения, все происходило как— то вяло, неспешно, хотя и укладывалось в нормативы.
--
В редкую для него минуту откровенности он рассказал жене о капитане 1 ранга, о постоянной готовности к бою, о пенсии, о домике, куда долетает шум прибоя. Жена расхохоталась ему в лицо и воскликнула: — Эсеровская программа в действии! В блокаду он служил на «Кирове», командиром башни, и жену нашел на улице, зимой, поднял ее, полумертвой притащил на буксир, который не забывал, который был клочком земли, отданным в аренду другому командиру. Он отогрел незнакомую девушку, откормил ее, вытащил из смерти и братьев ее, которые сейчас прыгали танцовщиками в Мариинке и знать его не хотели. Он и женился на ней, не смея и не желая сближаться с ее родней. Семья была знатная, петербургская, иконостас имен, прославивших русское искусство и юриспруденцию. Когда же миновал блокадный шок, ленинградская студентка увидела себя матерью, осужденной на уход за больными детьми, на сожительство с деревенщиной, бубнящей о призвании спасти флот. «Гуси Рим спасли!» — выкрикнула она в бешенстве. Зубами скрипела, с ног валилась, но университет окончила. А той жизни, о которой грезилось девчонкой, взойти уже не дано было. Сопротивлялась, цеплялась за Ленинград, но врачи постановили: детям — юг. Жилкин выписал из деревни мать, сопящую и гневную старуху. Жена исчезла куда— то на два месяца, сказала, что не может жить рядом с пыхтящей свекровью. Потом она исчезала много раз, и девочки привыкли к исчезновениям матери, к отъездам отца, решив, наверное, что у всех взрослых есть плавучие дома, увозящие их надолго от детей. Куда пропадала жена, с кем встречалась, на что жила — он не спрашивал, боясь точного ответа. От матери он знал, что Евгения изредка появляется в кардиологическом санатории, куда поместили девочек, пылко ласкает их и улетает в неведомые края. Чужая, в сущности, женщина, восстановившая девичью фамилию, одинокая и озябшая, по— своему помогавшая ему выстраивать домик на берегу моря. Во всех анкетах Жилкин писал: «Жена в настоящее время учится в аспирантуре ЛГУ и проживает у брата своего там же, в Ленинграде». Что это было не так — знали и те, кто изучал анкеты, но, видимо, их вполне устраивала такая семейная жизнь. Однажды Евгения возникла в Севастополе, ночью, по— блокадному голодная и худая. И опять Жилкин накормил ее, приодел, пригласил в дом замполита с женой, чтоб утвердить у того мнение о благополучии в семье своей. Жена произвела нужное впечатление на приглашенную в дом образцовую семейную пару, вновь умчалась в неизвестном направлении, не оставив даже записки. Степан Иванович Жилкин утешал себя подсчетами: жене сейчас двадцать восемь, мужики и водка состарят ее, пройдет три— четыре года — и она вернется к девочкам, то есть к нему. А ему исполнилось уже тридцать восемь, ему недавно присвоили капитана 2 ранга, и звание это (так считали многие) было потолком, выше которого не прыгнешь. Путь в штабы преграждало отсутствие академического диплома да резко выраженная неспособность общаться с людьми. Приглашения на семейные праздники сослуживцев он отклонял неизменно, в рот не брал ни капли, курить бросил девять лет назад, в год, когда родились его дочери.

 

 

 

Вспоминался март 1943 года, пирушка в гулкой и холодной квартире на Литейном, Евгения Владимировна, утром того дня ставшая Жилкиной, сразу надевшая свадебный подарок, подбитый мехом бушлат. Так было холодно, так продувало, что Жилкину снять шинель, а Евгении бушлат — гибельно было, невозможно, спать поэтому пошли на буксир, а ночного пропуска у Жени не было, пришлось показывать патрулям свидетельство о браке. Свет в каюте горел дежурный, синий, невыключаемый, с тоской и жалостью смотрел Жилкин на Женину худобу, на острые ключицы, на полосы реберных дуг, на грудочки, вдавленные в плоскость и обозначенные коричневыми точками. Ему тогда стало тревожно, ему тогда припомнился третий день перехода в Кронштадт, когда матросы выловили такое же худенькое тело, не прожившее и часа. Зря, быть может, он припоминал тогда, в первую ночь, такое вот — жуткое, оплетенное белыми руками плывущих, гребущих и молящих? Может, от них и девочки зачались подсиненными? (Степан Иванович Жилкин, от матери и штабов прятавший свои беды и несчастья, и от себя самого скрывал невероятное потрясение, испытанное им майским днем 1953 года. Врач санатория сказал ему, что девочки будут здоровыми, они могут выдержать операцию, такие недуги в Москве уже вылечивают. Радость полнейшая охватила Жилкина, и в радости этой он увидел вдруг. пятнышко, набухавшее, наступавшее на радость, оттеснившее ликование. Надрезалась ниточка, связывавшая Жилкина с женщиной, шаги которой могли проскрипеть на песочной аллее санаторного парка, зашелестеть на лестничной площадке севастопольского дома… «Завтра же в Москву!» — заорал Жилкин, а врач пояснил, что лучше уж в следующем году, так надежнее.) Телефонные звонки были редкими и однообразными. Старпом оповещал о самовольных отлучках, самоволках. Матросы наловчились покидать корабль в робе, где— то переодевались и столь же скрытно возвращались на эсминец. В командирской каюте Жилкин принял бы рутинное решение: предупредить, наказать, арестовать. В квартире же все выглядело иначе, в квартире беспутная жена оставалась все той же ленинградской студенткой. Жилкин спрашивал себя: почему матросы бегут в самоволку? И начинал понимать, что корабль — это живой организм, требующий свежей пищи, и важным элементом ее, этой пищи, является берег, земля, матросам интересно поглазеть на иной уклад жизни, протекавшей в сотне метров от стенки, понаблюдать за людьми в штатском, матросы насыщались береговыми впечатлениями, как эсминец — боезапасом и соляром. «Матросам нужен берег!» — решил Жилкин. Вода в Южной бухте — вся в радужных пятнах соляра, купаться в бухте запрещено. Жилкин, ко всеобщему удивлению, стал в 11.30 выстраивать команду на стенке, с офицерами, со старшинами — и вел всех на пляж, через город, если, конечно, позволяла объявленная степень готовности к выходу в море. Самоволки сразу пошли на убыль.

 

 

. Еще раз глянул издали на вахтенного. Да, Манцев, и первое впечатление — а оно, по опыту, оправдывалось впоследствии — смел и умен. Впечатление еще не обосновалось в душе, еще усаживалось и устраивалось, когда к Долгушину подкралось воспоминание, Манцевым навеянное. Такой же двадцатидвухлетний мальчик, лейтенант, без юношеского румянца, правда, потому что из блокадного Ленинграда — к ним направлен, в бригаду ТКА. Сережа Иванин — так и представил его Долгушин офицерам своего дивизиона, да никто и не расслышал даже, не до Иванина всем было. Назревал выход в море, отмечали цель — конвой — на картах, уточняли координаты, время, у кого— то пропала ракетница, кто-то доказывал, что торпеды сегодня надо поставить на большее углубление, папиросный дым до потолка, по телефону — матерная перебранка: срывался выгодный обмен, сало на спирт. И к каждому с ладошкой совался Иванин, в ответ получая беглое рукопожатие да невнятное бурчание, пока, обиженный, не дошел до Гришки Калашникова, командира 123-го катера. Гришка и брякнул: «Ну, чего ты ко мне лезешь? Нужно мне знать, как мама тебя нарекла! Живым после боя будешь — тогда и познакомимся!» Негромко брякнул, одному Иванину, но услышали все, замолкли на мгновение, а потом вновь продолжили галдеж. Вот тут Сережа и залился румянцем, и Долгушину тоже стало нехорошо, как перед первым боем. И Гришку винить не за что. Люди хотели жить, в бой уходили, не желая стеснять душу, и пожар на катере справа был для них «огнем от попадания немецкого снаряда», а не гибелью человека, с которым утром забивался «козел».

 

 

…А Хомут свое тянет, приходи да приходи вечерком в «Золотой Рог». Ладно, отвечаю, приду, но с условием: девочки будут?.. (Командир — и «девочки»? Ну, чем не хохма?.. Олег не удержался, хмыкнул.) Будут, отвечает он уверенно. И что ты думаешь? Прихожу и вижу: семьдесят пять девчонок за банкетным столом! Весь кордебалет Большого театра приволок, театр тогда на гастролях во Владике был. Семьдесят пять! Пресновато получалось у командира, подумал Манцев. Нет размаха, нет деталей, оживляющих повествование. Командиру бы походить в каюту No 61, послушать, поучиться травле. Или сейчас разрешить Олегу показать свое искусство. Оба каперанга окарачь выползли бы на палубу, сломленные хохотом. — Пожалуй, столько они в гастроли не берут, — возразил нетерпеливо гость и посучил ногами. — Оставим балетную труппу. Да и не мог Юрка закатывать званые ужины в «Золотом Роге». На него не похоже. — Ну уж, — возразил командир. — А Кнехт? Кто бы мог подумать. После войны решено было перевести его на десантные баржи, что Кнехту весьма не понравилось… Командиру понадобились спички, он нашел их рядом с локтем Олега, и командир глянул на Олега так, что все в нем зазвенело до боли в ушах и, отзвенев, напряглось и напружинилось. Взгляд командира был — как на мостике в самые опасные моменты маневра, и Олегу стало ясно, что военно— морские байки командира — истинные происшествия, что Хомут, Маркиза и Крюйс — офицеры одного с командиром ранга. Все мы, лейтенантами, были шалунами и проказниками — такой смысл вкладывал командир в рассказанные им эпизоды из довоенного прошлого. И страх испытал он, легкий, быстрый и жаркий, вол ной прошедший по всему телу и через пятки ушедший в палубу. Раз уж командир хочет увольнения 5-й батареи представить молодецкой шалостью, то плохо, очень плохо складываются дела,. и гость этот, насупленный капитан 1 ранга, начальник политотдела, за его, Манцева, головой прибыл сюда. — Тогда бравый катерник Кнехт бурно запротестовал, что во внимание принято не было, да и ранение серьезное перенес катерник, медкомиссия рекомендовала десантную баржу. Попытки пробиться к командующему флотом успеха не имели. Тогда катерник решился на отчаянный шаг. Ворвался среди бела дня, то есть поздним вечером, в ресторан «Полярная звезда», бабахнул из пистолета по люстре и — «Всем под стол!». Все, разумеется, полезли под столы… Это мне Аркашка рассказывал, — повернулся к Олегу командир, будто тот знал, кто такой Аркашка, и, зная Аркашку, мог подтвердить истинность излагаемого. — Аркашка из— под стола потянул Кнехта за брючину. Ваня, говорит, даме дурно, подай сюда вина… Катерника — на губу. Дикий случай. А дикие случаи положено разбирать самому командующему. Так и добился Ваня своего, попал на прием, от крутился от десантной баржи. Но загремел в политработники. Эта история с пальбой в «Полярной звезде» известна была всем офицерам Балтики и Севера, и теперь Олег знал, кто сидит справа от командира. Понял, что начальник политотдела эскадры и командир дивизиона ТКА в годы войны — один и тот же человек. Сколько легенд ходило о нем! Сколько басен! Десятки книг написаны о катерниках, но о Долгушине в них почти ничего. Зато есть неопровержимый документ, хроника войны на Северном флоте, где показан каждый день войны, все победы и поражения флота. И везде Долгушин. Дважды представлялся к Герою, и дважды что-то останавливало руку последней подписывающей инстанции, — это уже не из хроники, это курсанты додумывали в курилках, домысливали

 

Изменено 25 сентября, 2015 пользователем Тарпин

[Клин]

@Клин, ну не сказал бы, что прям неожиданная, да и не в этом суть, но читал я с большим удовольствием.

А Зигзаг того же автора читал? Очень интересная книга, но уже в жанре научной фантастики.

[Konst]

@Клин, Не читал. Но думаю еще вернусь к этому автору.

[Тарпин]

 

— Я спрашиваю вас, Манцев, какой сигнал поднят на тральщике? — Я отвечаю вам: «Иже»! — И все— таки мне кажется, что…

— Никак нет!

Между Милютиным и Манцевым — рулевой, не отрывающий взгляда от картушки компаса. Будто ничего не слышит и помощник вахтенного, что-то высчитывая на своем столике. Закрыты глаза командира. Из боевой рубки — ни звука, там — полная тишина и священнодействие. — И все все слышат, и все все понимают. Старпом улыбнулся… Это была дружелюбная, как при встрече с приятнейшим человеком, улыбка, начавшая вскоре увядать, жухнуть. Громко и презрительно Милютин отчеканил:

— Вы самонадеянный мальчишка, Манцев! Вас надо отправить в госпиталь проверить зрение. И не только зрение. Не пора ли понять, что к моим словам надо прислушиваться чутко! Таких, кстати, старпомов, как я, всего четверо в военно— морских силах. Он, конечно, имел в виду то, что Военно— Морской флот СССР обладал всего четырьмя линейными кораблями. —

— В таком случае, товарищ капитан 2 ранга, более чутко я буду прислушиваться к словам командира 1-й башни. Таких, как он, всего три человека: на линкоре «Петропавловск» 1-й башни нет, еще с войны. Кто-то в рубке не выдержал, коротко хохотнул. Старпом заорал:

— Какой сигнал на тральщике?! Манцев увидел, что Милютин свирепеет натурально, последнее слово всегда оставалось за Юрием Ивановичем, это было корабельным законом. Олег еще раз глянул в бинокль на тральщик и вдруг испуганно закричал:

— На тральщике поднят флаг «како» — «не могу управляться»! Словно выстреленный катапультой, взлетел командир над шезлонгом, взвился над палубой, упал на мостик и вцепился в ручки машинного телеграфа, переводя его на «стоп». И старпома сдуло со стульчика. «Не могу управляться» могло означать и следующее: руль на тральщике заклинен, и тральщик сейчас поворачивает вправо, столкновение с линкором неизбежно. В два бинокля командир и старпом смотрели на тральщик. На нем желто— черным флагом «иже» обозначалась боевая тревога, обычный сигнал перед заходом в базу и постановкой на якорь.

Бинокли опустились. Ни слова не было сказано. Звякнул телеграф, возвращаясь на «средний вперед». Всем все было ясно. Что бы с линкором в ближайшие минуты ни произошло, ответственность понесут командир и старпом, десятикратно будут наказаны, ибо весь мостик был свидетелем того, как оба они сознательно и преднамеренно вводили в заблуждение вахтенного офицера, причем делали это в момент, когда близость берега суживала маневренность линкора и ограничивала его возможности избегнуть столкновения с тральщиком, если бы столкновение это произошл

 

Изменено 25 сентября, 2015 пользователем Тарпин

[Тарпин]

 

 

Насилие, физическое и психическое, пронизывает классическую русскую литературу, именно с середины столетия (с, условно говоря, 1848 года). И "Гроза" Островского, и "Муму" Тургенева, и практически все каноничные тексты Достоевского, И "Господа Головлёвы" Салтыкова (Щедрина), и "После бала" Льва Толстого (этот короткий рассказ, который состоит, собственно, из подробного описания садистского избиения) специально изучался в школе - он именно выделенно изучался, особенно углублённо, причём его чуть ли не наизусть полагалось заучивать) - всё это пристальный показ садизма на грани порнографии.

Интересно сравнивать в этом отношении русскую литературу с европейской, например, с Диккенсом. У Диккенса всегда есть выход из садистской ситуации, обязательно находится кто-то, кто ужасается и прекращает насилие, или жертва сбегает и оказывается в локации, где никакого садизма нет, а есть гуманность. То есть, в европейской литературе садизм и агрессия всегда маркируются как эксцесс, выверт, отклонение от нормы. А в русской именно такая ситуация навязывается, как норма. Читателю усиленно внушают: так везде, бежать некуда.

Неслучайно Шаламов назвал классиков русской литературы духовными отцами ГУЛАГа.

 

Вот, к примеру, шедевр криптологии «Гуттаперчевый мальчик» Григоровича. Не того Григоровича, который Большой Театр, а того, который «Антон Горемыка». На вид – непритязательная повестушка, как всегда в русской литературе, без сюжета, просто «кусок жизни, как есть», трогательная до оскомины. Но начинаем смотреть внимательней: батюшки! Во-первых, «гуттаперчивыми мужьями» в то время называли годемише, искусственные фаллосы для дамского самоудолетворения, во-вторых, повесть битком набита эмблематическими описаниями, не имеющими никакого отношения к сюжету, но едва-едва маскирующими (не называющими прямо!) педофильскую эротику. Но если бы эта отлично продуманная, изобретательно описанная садо-мазохистская эротика была вписана хоть в какую-нибудь интригу! Тогда повесть получилась бы немножко патологическая, однако литературная. А тут ничего не происходит. Бедного мальчика отдали в цирк, один сильный дядя его обижал, другой сильный дядя его... хм... жалел, а потом мальчик упал и разбился. Всё, конец.

[еремей зонов]

 

 

Всё, конец.

Хм, что по поводу этой фразы думают последователи Фрейда?

[1kvolt]

Хм, что по поводу этой фразы думают последователи Фрейда?

я думаю, они думают, что иногда огурец - это просто огурец .

 

Ну и чтобы не оффтопить: прочитал тут по наводке Такеды "Основы метафизики нравственности" Канта и еще несколько его же произведений меньшего масштаба (очерки? эссе? в общем, что-то типа маленьких статеек). Общие впечатления: оно того не стоило. Я читал в своей жизни (37,5 лет между прочим уже!) много книг, но такого дичайшего словоблудия, бессмысленных отступлений, размытых "определений" и т.п. еще не встречал. Основная суть произведения ("ОМН") заключается в следующем:

1) каждый должен поступать так, как он хочет чтобы поступали с ним;

2) каждый сам определяет для себя правила своих поступков, но если они не сответствуют п. 1), то он либо дурак, либо м#дак.

У Канта эти древнейшие и простейшие сентенции выдаются за какие-то удивительно новаторские и глубокофилософские мысли. Бесспорно, он пытается, местами успешно, местами - не очень, подвести под них некий логический базис, что, конечно, нельзя не поставить ему в заслугу. Но! Сделано это настолько ужасно, настолько много- и пустословно, что общее впечатление от книги - фтопку! Не стоит тратить свою жизнь на прочтение этого опуса, продираться через этот поток разума, изрядно петляющий и изрядно замутненный.

Я не буду писать за другие его книжки, но помимо вышеозначенного опуса, я прочел несколько его эссе - и все они были выдержаны в этом жутком стиле кромешного словоблудия и "растекашися мыслию по древу". Из этого я предполагаю, что и остальные, не удостоенные моего внимания, произведения ничуть не лучше. Даже если в них и окажутся какие-то оригинальные мысли (в чем я сильно сомневаюсь!), то поиски их не стоят потраченного времени, ибо объем и глубина этих мыслей будет ничтожно мала по сравнению с количеством словоблудия, через чащу которого придется продираться.

Изменено 27 ноября, 2015 пользователем 1kvolt

[еремей зонов]

@1kvolt,

ИМХО, по поводу Канта хорошо высказался, устами Воланда, тов. Булгаков

[Takeda]

Основная суть произведения ("ОМН") заключается в следующем: 1) каждый должен поступать так, как он хочет чтобы поступали с ним; 2) каждый сам определяет для себя правила своих поступков, но если они не сответствуют п. 1), то он либо дурак, либо м#дак. У Канта эти древнейшие и простейшие сентенции выдаются за какие-то удивительно новаторские и глубокофилософские мысли.

А у тебя есть что добавить?

 

Кроме того сентенции то, конечно, древнейшие, но многие их до сих пор не только вы соблюдают, но и не выполняют.

 

Про "дурака" и ":cens:а" - это я так понял, сознание читателя оказало влияние.

 

Сделано это настолько ужасно, настолько много- и пустословно

Дружок, а ты чего ждал? Комикса 18 века, удобного для размякшего об современной масс медиа кашки?