1919

[Аналитик]

Перелом ч.1

 

Последняя свеча испустила длинный дымный завиток и погасла. Впрочем, и без нее в блиндаже было достаточно светло – еще днем тяжелый снаряд поднял на воздух примерно половину бетонированной коробки, открыв путь солнечным лучам. Или мутной луне и вспышкам осветительных ракет, как сейчас.

Хейман откинулся на спинку стула, чувствуя, как щепки колют спину даже сквозь китель. Но менять положение и тем более вставать – нет, сейчас это было выше его сил. Чуть позже, но только не сейчас. Офицер чувствовал, что если не отдохнет хотя бы четверть часа, здесь, в одиночестве, то просто упадет и умрет на месте.

Воды, все бы отдал за ванну… нет, просто за ведро воды. Даже малая плошка сойдет, хотя бы ополоснуть лицо и руки. Грязь не просто «покрывала» его, как и всех остальных «штосструппен» - она проникла во все уголки одежды, пропитала каждую нитку, высохшей коркой забила мельчайшие поры. Теперь солдаты походили на негров.

Хейман сжал правую кисть, чувствуя увесистый овальный предмет. Поднес к глазам, хотя и так прекрасно знал, что держит в руке – зажигательно-дымовую гранату, французскую трофейную. Такая штука давала плотное облако дыма и вспышку пламени высокой температуры – особенно сильный эффект получался в помещениях и землянках. Но и в узких траншеях получалось тоже неплохо.

Последняя граната, что осталась у него. и последняя на весь батальон. Одна на девятнадцать человек, включая его самого.

 

Когда вражеская армада надвинулась на позиции отряда, лейтенант вновь призвал всех к бою, и его призыв был услышан. Так случается, хотя и редко – воины словно объединяются незримыми эманациями, «включаются» на одну радиоволну. Они уже не боятся смерти и не думают о жизни. Таких бойцов можно убить, но нельзя испугать или заставить отступить. И неважно – один «Либерти» впереди или весь британский танковый корпус – в тот час солдаты Хеймана были, безусловно, меньше чем богами, но больше чем просто людьми.

А затем произошло невероятное, немыслимое – их просто оставили в покое. Танки двигались как слоны на водопое – тесными группами, спойно и без суеты обходя недобитый батальон, за ними следовали большие грузовики с пехотой и пушки на гусеницах, но и те не обращали внимания на горстку немцев. Хейман бросил взгляд в дымное небо, но вражеские аэропланы целеустремленно пролетали над ними, иногда так низко, что можно было рассмотреть лица летчиков, обращенные к земле. Молчали пулеметы, не падали на землю бомбы.

Лейтенант стоял посреди поля боя на подкашивающихся, дрожащих ногах, пытаясь понять, уместить в сознании внезапно открывшуюся ему истину. Он помог Харнье, потерявшему сознание и истекавшему кровью. Проверил позиции, раздавая приказы, определяя новые огневые точки, считая снаряжение – благо, батальон за день боя снова сократился до размеров карликового взвода, и от лейтенанта больше не требовалось прыгать выше головы и своего опыта.

Но все эти действия он совершал механически, по привычке, не столько ради пользы, сколько чтобы заглушить оглушительную пустоту в душе. Чтобы заставить утихнуть гложущего червя вселенской обиды и разочарования.

 

Очередная далекая вспышка осветила сквозь пролом его убогое пристанище. Надо вставать, обходить окопы, проверять людей и оружие... но не хотелось. Хотелось сидеть и пялиться в доски, которыми блиндаж был обшит изнутри, рассматривая сучки и трещинки словно интересную книгу.

- Встать! - заорал Хейман и с размаху стукнул кулаком по доскам. Точнее, хотел закричать, но извлечь слова из высохшего горла оказалось не проще чем добыть воды в Сахаре. А вот удар вышел вполне настоящим, что-то хрустнуло, кажется, все-таки доска. Боль разбудила ощущения и помогла зашевелиться.

... окоп... по нему надо идти. Для этого надо переставлять ноги. Левую. Правую. Левую. Правую. В голове, казалось, перекатываются шрапнельные пули. Или это мысли такие?

Наблюдатель у смотровой щели в обшивке бруствера добросовестно пялился в сторону противника. Хейман постоял около него, потом помахал ладонью у солдата перед глазами. Тот не среагировал.

«Убью скотину! Заснул на посту!» - командир батальона развернул солдата к себе и замахнулся ... но, поглядев в лицо наблюдателя, понял - бесполезно. Он не спал, он просто был ... не здесь. В раю? В аду? Неважно

- ... Господин лейтенанант, - заученно произнес солдат, заикаясь и мешая буквы неверным языком. - За время вашего отсутствия никаких происшествий не произошло. Не произошло…

- Наблюдаешь? – едко осведомился офицер.

- Так точно, наблюдаю

- Что-нибудь видел?

- Ничего. Тихо.

... что с ним делать? Сменить? Расстрелять? Сменить некем. Расстреляют его атакующие.

- Продолжай наблюдать

Солдат повернулся к щели и уставился в сторону врага пустым бессмысленным взором.

«Господи» - неожиданно подумал Хейман, бредя по окопу, подволакивая потерявшие чувствительность стопы. – «Тебе, наверное, уже надоело смотреть на Землю, и Ты мне не ответишь. Но скажи мне, Господи, что я сделаю с этими людьми? У нас почти не осталось ни патронов, нет гранат, а в рукопашном бою половина не справится и с чучелом для уколов. У Гедеона было триста человек, у меня нет и двух десятков. Люди Гедеона лакали воду, как псы, мои, приведи я их к реке, упадут и уснут. А все войско филистимлян разбежалось бы, едва завидев одну роту наших врагов. Мы сделали все, что было в человеческих силах и даже больше, но этого оказалось мало. Что еще я могу, Господи?»

Он настолько увлекся своей беседой, что даже остановился и стал ждать знака. Но ничего не происходило - ворчала вдали артиллерия, вздрагивала земля, да постреливал изредка «беспокоящий» пулемет со стороны врага. Видимо, Ему действительно обрыдло смотреть на ад, который устроили неразумные люди посреди опрятной, такой благоустроенной Европы...

Все, за исключением нескольких дозорных, собрались в траншее, обозначенной на карте как «К-3». Теперь это был скорее неглубокий ров с остатками фанерного и проволочного перекрытия – убежище и лазарет в единой ипостаси, потому что среди немцев не осталось ни одного человека, избежавшего ран.

Рош сидел в углу, тренькая на близнеце своей крошечной гитары из консервной банки. Нашли ведь где-то… Черная повязка прикрывала оба глаза бразильца, но и вслепую он ловко перебирал проволочные струны, извлекая тихую-тихую мелодию. Напротив него, при свете свечи в стеклянной банке, фельдшер колдовал над Эмилианом, растянув края раны металлическими крючочками.

- Зашей ты ему голову, - посоветовал кто-то в дальнем углу.

Вместо ответа врач неожиданно запустил в советчика каким-то инструментом и, подскочив к нему, завопил:

- Пасть себе зашей! Чтобы не молол чушь! И другое тоже зашей, чтобы не размножал идиотов!

Похоже, все напряжение, скопившееся у бывшего ветеринара за этот безумный день, наконец прорвалось вспышкой безудержного и неконтролируемого гнева. Он потрясал кулаками прямо перед лицом «собеседника», нависая над ним с угрожающим видом.

- Грязную рану шить нельзя! Поначитались Мая , мать вашу! А в приключенческих книжках пишут про инфекции и менингит? Ее даже просто промывать нельзя, простое промывание не удаляет инородные тела, а способствует миграции вглубь. Нужен физраствор, а его нет! Поэтому можно только открыть рану и облегчить сток гноя!

Припадок ярости закончился так же внезапно как и начался. Фельдшер отошел от ошарашенного солдата, бурча под нос окончание речи:

- … еще молиться, чтобы в ближайшие сутки рядом вдруг случился нормальный госпиталь… И бразильянцу вашему можно гляделку сохранить, только бы доставить к хорошей медицине…

Хейман выступил из темноты бокового ответвления в крошечный пятачок света от свечи. Внимательно оглядел свой крошечный гарнизон.

«Надо же, скольких убило, а наш херувим выжил», - мимолетно подумал, заметив живого Кальтнера.

Лейтенант надеялся, что увидит в глазах солдат обычную усталость, пусть даже страх, обычный привычный страх. Но… случилось самое страшное. Днем штурмовики и простые пехотинцы чувствовали себя героями, которые превозмогают полчища врагов. За ними был дом, родина, а впереди – гнусный и злобный противник. Именно здесь, на развалинах, среди воронок и обломков, решалась судьба если не всей войны, то уж участка фронта как минимум. Но вид следующих мимо врагов – многочисленных, вооруженных до зубов и, самое главное, безразличных – сделал то, что не получилось у атакующих, несмотря на все их «Либерти» и огневую мощь.

Каждый воин ощутил себя не титаном, но всего лишь мелкой пешкой, ничтожной и бесполезной на невообразимо огромной шахматной доске. Песчинкой, которая не в силах остановить тяжкий маховик Антанты. Они сожгли целых два танка, но что толку с того, если из каждых десяти солдат девять уже мертвы, а у противника не убавилось?

И никто не придет на помощь, никто не выручит.

Завтра их добьют, и отчаянное сопротивление ничего не изменит, ничего не исправит. Никто не вспомнит о погибших, их трупы присоединятся к тысячам прочих, гниющих по всей Европе, а каток Антанты пойдет дальше.

- Друзья мои… Кайзер и фатерлянд ждут от нас стойкости… - начал говорить лейтенант и осекся.

Раньше его слова зажигали огонь в душах, теперь они падали на землю подобно высохшим листьям. Фридрих говорил все то же, что и прежде, но теперь он сам не верил в свой призыв. И тем более не верили его бойцы.

- Командир… - это сказал Харнье. Ему, как и в предыдущие годы, повезло, хотя, как обычно – странно и сомнительно. Осколок не убил гренадера, а произвел чистую и аккуратную ампутацию руки, фельдшер только развел руками и заметил – «Как хирургической пилой, только зашить осталось». Обычно с такими ранениями больные очень тихи и малоподвижны, но эльзасец был в сознании и даже смог сесть на подстилке, кусая губы при каждом движении.

– Лейтенант… Посмотри на меня… - Альфред провел вдоль тела трясущейся левой рукой, и Фридрих против воли вспомнил все увечья гренадера, обильно скопившиеся с начала войны. – Разве я мало отдал фатерлянду?.. Разве мы мало отдали кайзеру?

Лейтенант молчал. Он должен был пресечь, оборвать Альфреда, любым способом, вплоть до расстрела на месте. Как офицер и командир гарнизона в осаде – должен был. Но Хейман молча смотрел на увечного.

- У меня есть сын, - говорил Харнье. – Ему три года, и я хочу вернуться к нему… Лейтенант, мы хорошо сражались, никто не может нас упрекнуть или обвинить. А если кто и решится – его не было здесь. Но … я устал. Я хочу домой, к своей семье, к … моему Карлу.

Хейман стоял, и смотрел на своих солдат. На своих товарищей по оружию, с которыми, бок о бок, прошел сквозь преисподнюю, не убоявшись французов, англичан, танков и всего остального. В их потухших глазах, на грязных вытянувшихся лицах он читал только одно – безмерную усталость, апатию и единственное желание - чтобы все, наконец, закончилось.

Фридрих привалился к краю бруствера, прикрыв ладонью лицо, словно во всем мире не осталось никого и ничего – только он, наедине со своими тяжелыми мыслями.

Прекративший было играть Рош взял инструмент поудобнее, тихая мелодия полилась из-под его музыкальных пальцев. В такт плавным переборам Франциск запел.

 

Mar de magoas sem mares

Onde nao ha sinal de qualquer porto

De les a les o ceu e cor de cinza

E o mundo desconforto

No quadrante deste mar que vai rasgando

Horizontes sempre iguais а minha frente

Ha um sonho agonizando

Lentamente,

Tristemente…

 

- Что это? - глухо спросил из своего угла Харнье.

- Это «фаду», - ответил Франциск. – Так называются грустные песни про одиночество и любовь. Вообще то, они португальские, у нас такие почти не поют, но моя няня была родом из Коимбры, я научился у нее.

- Переведи, - попросил эльзасец.

- Не надо, - вдруг произнес Кальтнер, трудившийся над ним фельдшер едва не выронил от неожиданности инструменты. – Не надо переводить, пожалуйста… Она очень красивая, но непонятная. И каждый может думать о своем. Как в сказке. А если сказать – о чем, то сказки не будет… больше.

Хейман неожиданно рассмеялся. Коротко и зло, хриплым лающим смехом.

- Весной прошлого года, - заговорил он, ни к кому не обращаясь, словно самому себе. – Мы уже сбрасывали понтоны в Марну, казалось, до Парижа было совсем рукой подать… «Завтра будем в Париже!» - так говорили пленному французскому командиру. А он вдруг встал, выпрямился и сказал: «Non, Monsieur, a Paris! Jamais! Pensez a 1914! La Marne!». Мы, конечно, поначалу ни черта не поняли, но кое-как сообразили. «Нет месье, Париж! Никогда! Помните 1914! Марна!» - вот что он тогда сказал… Четырнадцатый год… Как мы тогда входили на окраину Парижа, ведь почти его взяли.

Фридрих махнул рукой в коротком жесте, словно отметая призраков прошлого, качнул головой, на его губах застыла кривая злая усмешка.

- Найдите мне тряпку, большую, - снова, как прежде, уверенно и жестко приказал он. – И чтобы почище.

 

...

[Аналитик]

Перелом ч.2

____________________________________

 

- Здравствуйте, Уильям, - церемонно приветствовал лейтенанта майор Натан.

- Приветствую, - так же сдержанно ответил Дрегер.

- Друг мой, вы решили записаться в негры? – осведомился майор.

Поначалу Дрегер не понял, но в следующую секунду провел ладонью по лицу, словно стирая что-то и неожиданно широко улыбнулся.

- Я тоже рад вас видеть, майор, - искренне ответил он. – А это… Я провалился в бошевский подземный ход, а затем его засыпало. С трудом откопали, и не сразу. Так что можно сказать, что большую часть боя я трусливо отсиживался в крысиной норе.

- Если и скажут, это в любом случае буду не я, - так же искренне и тепло произнес майор.

Они сошлись на узкой площадке, которую с большой натяжкой можно было бы назвать «нейтральной» - Джордж Натан и Уильям Дрегер. Майор остался безоружен, лишь пистолет в кобуре на поясе. Лейтенант держал в руке кривую палку с примотанной к ней грязной тряпкой. Палка изображала белый флаг и, хотя от белого в ней было разве что название, только благодаря этому сигналу сохранил жизнь сначала немецкий посланник, а затем и сам лейтенант – дозорные стреляли без предупреждения по любому силуэту.

- Я рад, что вы живы, - признался Натан, и эта короткая фраза была произнесена так, что стоила иной часовой речи прирожденного оратора. – Под честное слово? – уточнил он.

- Да, - сказал Дрегер. – Они боялись, что парламентера-гунна вы застрелите сразу.

- Что им нужно?

- Их командир хочет говорить. Полагаю, будет капитулировать.

Майор помолчал, сощурившись не то в хитрой улыбке, не то в гримасе усталости.

- Это было бы… хорошо, - произнес он, наконец. – Очень своевременно.

- Позвольте вопрос, пока не перешли к делу?

- Конечно, Уильям, но дайте я сам угадаю. Кто планировал атаку?

- Да. Нам… - Дрегер замялся, но все же продолжил. – Приходилось тяжело. И мы ожидали большего.

- Понимаю. Но если бы вы видели, что здесь творилось… Перекрестное подчинение и стандартный армейский раздрай во всей красе. Сначала появился американский полковник и решил поиграть в Дикий Запад с кавалерийской атакой индейцев.

- Это когда полезли те гусеничные «блохи»? – уточнил лейтенант.

- Да. Я настаивал на общей атаке, но этот чванливый индюк решил, что гуннам достаточно погрозить пальцем, а после можно собирать трофеи и пленных.

Дрегер нервно усмехнулся.

- Если бы не ваш Шейн, я бы очень плохо думал о янки, - продолжил майор. – А дальше начался полный бардак, да простится мне это сравнение, оскорбительное для представителей старинного почтенного ремесла.

- Да уж, - искренне согласился Дрегер. – Было напряженно.

- Это какие-то неправильные немцы, я думал, у Вилли уже закончились такие жесткие парни. Уильям, хотя бы примерно, сколько их там осталось? Или ваше честное слово запрещает вдаваться в такие подробности.

- Не запрещает, но я не могу сказать с точностью, - замялся Дрегер. – мы там мало что видели, в основном просто отбивались. Я бы сказал, что там изначально был или очень «худой» полк, или средненький батальон. Теперь, конечно, их не прибавилось. С оружием тоже плохо, нас выбивали почти что штыковыми атаками в стиле «бега к морю». Те, кого я видел сейчас – измождены и вымотаны до предела, но дезертиров или истериков я не заметил. Если не придумывать, то… - лейтенант задумался, добросовестно собирая воедино свои наблюдения и мысли. - … То думаю, они надломились, но кусаться еще могут и будут.

- Тогда самое время выслушать их командира. Будете присутствовать?

- Нет, я, пожалуй, пойду, - с большой неохотой ответил Дрегер. – честное слово есть честное слово. Если вы договоритесь, я не понадоблюсь. Если нет… Нас осталось семеро и двое очень плохи, у одного сильные ожоги. Я нужен там.

- Идите, - напутствовал его майор. – Надеюсь, еще до утра мы встретимся и поговорим в более располагающей обстановке.

 

Немец был почти таким, как и ожидал увидеть Натан – среднего роста, худой, можно сказать, на грани истощения – с впалыми щеками и глубоко ввалившимися глазами. Рассмотреть подробнее черты лица, знаки отличия, определить возраст не представлялось возможным – по степени «чистоты» гунн был близнецом Дрегера. Он очень сильно хромал, но двигался сам, без палки или костыля.

Натан заложил руки за спину, стараясь унять легкую дрожь пальцев и скрыть нервозность. Ему очень хотелось поскорее закончить затянувшуюся эпопеею с «Фортом» - слишком дорого она стоила ему и его бойцам. Майор буквально всем телом чувствовал сквозь мундир взгляды скрывавшихся во тьме бошей, держащих его на прицеле. Неожиданно ему подумалось, что поза может показаться чрезмерно вызывающей, высокомерной. Секунду другую Натан думал, не принять ли другую, но решил, что в конце концов это немец пришел просить о мире, а не наоборот. Vae victis и пусть все остается как есть.

- Я есть… - немец решил начать первым, но слова чужого языка с трудом вырывались из его уст. – Есть лейтенант…

- Говорите по-немецки, я хорошо понимаю ваш язык, - предложил Натан. – Я майор Натан Хейг.

- Я лейтенант Фридрих Хейман, - с видимым облегчением ответил немец и умолк, напряженно шевеля губами, словно проговаривая невысказанное. Майор терпеливо ждал, но Фридрих Хейман молчал, по его лицу буквально волнами ходили валики мышц, выдавая крайнее душевное смятение.

- Что вы хотите? – Натан решил, что пауза затянулась и пора положить ей конец.

- Мы… хотим закончить баталию, - с усилием проговорил немец. Каждое слово давалось ему с огромным трудом, словно забирая с собой часть души говорившего. – Мы хотим уйти.

- Что? - не понял майор. – Вы сдаетесь?

- Нет, - резко ответил Хейман и повторил. – Мы хотим уйти.

Натан в замешательстве потер подбородок, щетина чувствительно уколола подушечки пальцев.

- Вы просто хотите уйти? – уточнил он, решив, что ослышался, или давно выученный немецкий оказался не так хорош, как ему думалось.

- Да, - ответил немецкий офицер и быстро заговорил, нанизывая торопливые слова на нить мысли как бусины на короткую нить. – Мы устали воевать, мы хотим уйти. Если будете штурмовать дальше – сомнете, но мы заберем еще многих ваших. Пропустите нас, мы уйдем.

Хейман махнул рукой за спину, туда, где приглушенно грохотала артиллерия и мириады вспышек расцвечивали чернильное ночное небо яркими цветами.

- Мы уйдем, - повторил он. – Забирайте шверпункт.

Наверное, никогда майор не испытывал столь сильного искушения поддаться на самое простое и легкое решение. Никогда…И так же как тяжело гунну было просить о пропуске, так же тяжело Натану было ответить ему единственно возможным образом.

- Нет.

Лейтенант склонил голову, исподлобья рассматривая оппонента пытливым взором.

- Вы устали, а вот нам нравится воевать, - уточнил майор. – Мы примем капитуляцию и обойдемся с вами по правилам и обычаям войны. Но на большее не рассчитывайте. Да и некуда вам уходить – ваш «шверпункт» уже в глубоком тылу.

Хейман помолчал, нахмурив брови, его черные пальцы стиснули пряжку ремня.

- Не можем, - произнес он, наконец. – Честь немецкого солдата не позволяет просто взять и сложить оружие.

- Увы, вы ошибаетесь, - вымолвил Натан. – Честь – это привилегия победителей. Побежденный может сохранить лишь немного достоинства.

Немец метнул в него взгляд, полный яростной ненависти, так, что Натан едва не отшатнулся, лишь невероятным усилием воли сохранив внешнее спокойствие и невозмутимость.

- Тогда мы устроим вам кровавую баню! – прохрипел лейтенант. – Мы погибнем, но и вам мало не будет! – он резко взмахнул руками, словно охватывая все поле боя, черными контурами проступавшее вокруг. – Смотрите, сколько ваших трупов и техники. Будет больше!

Майор без лишней спешки посмотрел налево. Затем так же внимательно посмотрел налево.

- Действительно, - согласился он. – Немало наших полегло сегодня, и немало погибнет завтра. Впрочем, «у короля много» . Но… Я не вижу здесь немецкой техники. Наверное, вы бережете ее для утра?

Словно незримая нить, невидимая глазу, но прочнее стали, соединила их взоры. Офицеры прожигали друг друга огненными взглядами, в которых явственно читались угроза, смерть, отчаянная решимость и горячая надежда. Это было настоящее единоборство, измерение двух воль, где на одной стороне оказалась сила, готовая идти до конца, невзирая на потери. А на другой - отчаяние безнадежности, способное в любой момент взорваться безумием последнего безнадежного боя.

Хейман опустил глаза первым. Он молча развернулся и зашагал в темноту, раскачиваясь из стороны в сторону. Натан склонил голову и украдкой вытер со лба пот. Оба не проронили ни слова – исход их поединка был очевиден для обоих.

«Тяжелый день» - подумал майор, превозмогая неистовое желание сесть прямо на землю и дико расхохотаться, сбрасывая напряжение минувших суток. Штурмовать «Форт» ему было уже нечем и некем, сегодняшний штурм стоил батальону огромных потерь, а технику у него забрали, перебросив на другой участок, где дела шли еще хуже. Поэтому грядущий день обещал стать гекатомбой и британских солдат, и союзников, если у тех еще остались силы.

Теперь не станет, потому что даже если нет ни солдат, ни техники, остается британский дух, но он вечен . И не бошам, вдребезги проигравшимся, растерявшим славу и силу, ставить условия…

____________________________________

 

Vae victis - горе побежденным.

 

"У короля много" - традиционная формула, которой англичане сопровождали гибель судна в бою.

 

"Британский дух" - здесь Джордж Натан вспоминает знаменитую фразу из письма генерал-майора сэра Хью Уилера, военного коменданта Канпура, сэру Генри Лоуренсу, от 24 июня 1857 г. При этом в оригинале фраза имеет обратный смысл: «Остался лишь британский дух, но и он не вечен…»

[Аналитик]

Участь побежденного

 

«Второй раз я уже встречаюсь с этой свиньей» - подумал Вильгельм Кёнен, неосознанным жестом потирая шею под воротником. – «И второй не лучше первого».

Впрочем, если вдуматься, вторая встреча была гораздо мрачнее, тревожнее первой. И проходила в истинно спартанских условиях – вместо уже почти что традиционного поезда, собеседники уединились в «Мерседесе» ставки, одиноко прижавшемся к стене кирпичного дома на улице Принца Альберта. За окнами машины хлестал проливной дождь, потоки воды стекали по толстым стеклам, искажая вид до полной неузнаваемости. Дробный стук множества капель по крыше сливался в однотонный шум, словно множество маленьких барабанчиков выбивало одну и ту же ноту.

Кёнен нервничал, он не привык ни к таким «встречам», ни к такой обстановке, но в данном случае положение обязывало. Генерал-фельдмаршал нервно скосил взгляд на пустое сидение шофера. Припарковав машину, тот дисциплинированно покинул ее, предоставив пассажирам полную свободу общения. Офицер ожидал, что собеседник начнет разговор первым, но Гош молчал, устремив взгляд вперед, через лобовое стекло, на размытые очертания окружающих домов. Теперь подручный Кюльмана отнюдь не походил на упитанного поросенка, барон был собран и схож скорее со сжатой пружиной, готовой в любой момент распрямиться.

Под хлещущими сверху потоками пробежал прохожий, прикрывающий голову газетой – наивный и смешной в своей попытке защититься от хлябей небесных. Кёнен проводил его взглядом и уже решил было выразить возмущение – барон предложил и организовал встречу, но сам, похоже, решил играть в молчанку. Но Гош внезапно заговорил.

- Вы проиграли.

Дипломат не спрашивал и не предполагал, он констатировал факт, поджав тонкие губы и уставившись на генерал-фельдмаршала холодным немигающим взглядом. Разумеется, Кёнен был не один, вокруг хватало незаметных, тихих людей, готовых защитить его в любой ситуации, при любом развитии событий. И все же, от ровного тона Гоша, лишенного даже тени эмоций, офицера пробрал холодок.

- Не все еще потеряно, - ответил он, разрываясь между необходимостью поддерживать разговор и оскорбленной гордостью. Но… Сам по себе барон был сущей мелочью, незначительной величиной, сущей мошкой в сравнении с фактическим военным диктатором. Однако, его устами говорили те, с кем приходилось считаться даже первому военному Рейха. И не только считаться, но очень внимательно прислушиваться к их мнению. От этого Кёнен злился еще больше.

- Вы теряете выдержку, это плохо, - все так же ровно и сдержанно констатировал барон. – Оставьте уязвленное самолюбие и не пытайтесь блефовать. – Итак, война проиграна, Антанта наступает по всему фронту. Десант в Зеебрюгге оставил армию без резервов, а флот без бельгийских баз субмарин. С блокадой Британии покончено, английские и американские капитаны могут спать спокойно.

- Мы еще можем попробовать все исправить. Отступим, перегруппируем силы…

- Не забывайте, вы не единственный человек в мундире, который может сообщить нам о состоянии дел на фронте, - губы Гоша сложились в подобии саркастической улыбки. - Наши доблестные солдаты перешли свой рубеж стойкости, они бегут или сдаются в плен целыми батальонами, надеясь, что их хотя бы накормят. Останавливать противника нечем. И никому. У Рейха был шанс. У вас был шанс. Но вы его упустили, и теперь перед нами встает весьма любопытный вопрос – каким вы видите свое дальнейшее будущее?

- Ближе к делу, - отрезал Кёнен. – Мы сидим здесь не для упражнений в словоблудии.

- Как пожелаете, - согласился Гош. – Я хотел убедиться, что вы достаточно хорошо понимаете положение дел и свой весьма скорый удел. Все о чем я говорил ранее, в нашу первую встречу, остается в силе. Только теперь нам понадобится гораздо больше жертвенных агнцев, чтобы умилостивить торжествующих победителей. Полагаю, не стоит указывать, что вы в начале списка?

Кёнен сжал кулак, охваченный лишь одной мыслью, одним всепоглощающим желанием – изо всех мил ударить подлого хряка, размазать эту поганую улыбку по всему лицу. До крови, до хруста. Он вожделел этого и одновременно стыдился, а барон все так же наблюдал за генерал-фельдмаршалом с таким видом, будто мог читать его мысли как открытую книгу.

- Надеюсь, мы обойдемся без мирского рукоприкладства? – уточнил Гош. – Цивилизованные люди решают свои проблемы соответствующими методами.

Странным образом эти слова успокоили Кёнена. Офицер криво усмехнулся.

- Ближе к делу, - вновь произнес он. – Вам определенно что-то нужно от меня. Поэтому не пытайтесь сбить цену, выкладывайте.

В узких невыразительных глазах дипломата промелькнуло нечто схожее с проблеском уважения, промелькнуло и погасло вместе с движением век.

- Германия проиграла и дорого заплатит за это… - Кёнен отметил, что говоря о поражении, Гош всегда употребляет третье лицо, не «мы проиграли», а «вы» и «Германия». – Но с окончанием этого конфликта история не закончилась. Время думать о послевоенном мире. Перспективы не радужны, но и не безнадежны. Сейчас перед нами три основные задачи. Первое – сохранить территорию страны, не допустить ее раздела, как требуют французы… Трудно, но возможно, если сыграть на противоречиях британцев и французов. Ненавязчиво намекнуть английскому льву, что поглотив Рейх, галльский петух слишком много возомнит о себе. Особенно если учесть, что на России можно поставить крест. Этой страны нет, и русский паровой каток больше никогда не проедет по Европе, защищая английские интересы. Второе – договориться о надлежащих контрибуциях. Выплаты будут огромны, наши противники открыто говорят, что «немец оплатит все». Пусть говорят, главное – договориться о деньгах, сохранив заводы. И последняя задача, третья по списку, но первая по очередности – продемонстрировать Антанте наше смирение. Стране и народу предстоит унизиться, упасть в грязь ниц и облобызать чужой сапог. Армии в том числе.

Кёнен стиснул зубы с такой силой, что казалось, хруст слышен даже в машине. До синевы сжал кулак, загоняя подальше иррациональный всплеск ненависти и злобы.

- Что поделать, - произнес Гош от которого не укрылась реакция собеседника. – Участь побежденного всегда незавидна. Это была новая война нового века, и перемирие в ней тоже будет новым – для всех. Новым и горьким, для Германии – особенно. И это подводит нас к необходимости правильного выбора искупительных жертв… К сожалению, значительной частью генералитета придется пожертвовать. Конечно, до казней дело не дойдет… Наверное. Но публичные суды, репрессии, конфискации, поражение в правах и все остальное в том же духе – неизбежно.

- Барон, а вы понимаете, что говорите с человеком, который может двинуть в любом направлении миллионы солдат при оружии? – с интересом вопросил Кёнен. – Не забывайте, я все еще тот, кто я есть.

- Понимаю, - отозвался Гош. – А вы понимаете, что эти солдаты уже не те, что пять лет назад? Теперь они пойдут за тем, кто покажет им кусок хлеба с колбасой, им и их семьям. С любой колбасой, а то и без. Вы тот, кто вы есть, но, господин начальник Генерального Штаба, вы не единственный человек, носящий мундир с широкими погонами. Если вы готовы договариваться о будущем с учетом вышесказанного – продолжим. Если нет – на этом закончим.

- Говорите, - мертвым голосом произнес Кёнен.

- Мы остановились на том, что высшее армейское руководство придется списать в расход… Конечно, фигурально выражаясь. Это станет символом национального подчинения и данью торжествующим победителям. Когда враг жаждет мести, лучше заранее подготовить отступное, иначе он может захотеть большего. Но… Торгуясь о настоящем, следует думать и о будущем.

Кёнен молча приподнял бровь, всем видом изображая предельное внимание. Гош слегка понизил голос и наклонился чуть ближе к собеседнику, хотя подслушивать их было некому, разве что одинокому велосипедисту, который катил посреди дороги, вздымая буруны воды по обе стороны переднего колеса.

- Германия падет в прах, но так будет не всегда, - вымолвил дипломат. – И если нам суждено будет вновь подняться, державе понадобятся герои. Подлинные примеры стойкости и выдержки…

«Нам», впервые он произнес «нам», заметил военный.

- … нам придется черпать достоинство в прошлом, в том числе и недавнем. И как знать, быть может, взгляд на эту войну переменится?

Гош склонился почти вплотную к Кёнену, теперь он почти шептал на ухо, а генерал-фельдмаршал жадно ловил каждое слово.

- Быть может, мы проиграли не от того, что разинули рот на необъятный кусок? Может быть изменники и вражеские наймиты в критический момент всадили нам в спину отравленное жало?.. Подумайте над этим… коллега.

- Жало… прошептал Кёнен. – Да… Нет!

Он резко выпрямился, буквально отшатнулся от Гоша. Барон так же вернулся в прежнее положение, гораздо медленнее, без спешки

- Подумайте, мой друг, - с почти интимной задушевностью промолвил Гош. – Хаос неизбежен. И репрессии против армейской верхушки – так же неизбежны. Только в одном случае они приведут к гражданской войне, которая добьет страну окончательно, а в другом – все можно сделать более организованно, и с пользой для вполне конкретных персон. Обдумайте эту мысль и примите правильное решение.

- Вы хотите, чтобы я предал своих собратьев, - медленно, выделяя каждый слог, сказал Кёнен. – Чтобы я помог вам превратить нашу славную армию в труп, на который каждый прохожий сможет плюнуть. И чтобы я сам стал старым облезлым чучелом, которое может быть когда-нибудь достанут из чулана.

- Это вопрос субъективного восприятия, - с ледяными иголками в голосе ответил Гош. – Если вы хотите смотреть на вещи под таким углом – дело ваше. И выбор тоже ваш. Я не стану вас уговаривать, сказанного – достаточно. Решайте.

Казалось, это невозможно, но дождь все усиливался, теперь он бил по крыше автомобиля как кувалдой. Окружающий мир исчез в призрачной дрожи мириадов водяных капель, слившихся в сплошную стену воды. Минуты шли одна за другой, растягиваясь как сладкая патока за ложкой.

- Если… если я… - произнести слово «соглашусь» оказалось выше сил Кёнена. - Приму к сведению ваше пожелание… Что нужно будет в первую очередь?

- Это просто, - сразу же откликнулся Гош. – Наш любимый кайзер на днях сменил охрану, теперь он больше доверяет своим верным солдатам, нежели личной охране и полиции. Есть основания полагать, что он готовится покинуть страну. Военные выполнят ваш приказ, снимите охрану, когда это понадобится.

- Его надо арестовать, нужно подготовить процедуру, - задумчиво произнес Кёнен, чуть закусив губу.

- Не надо никаких процедур, - бесстрастно сказал Гош. – Просто отзовите солдат и офицеров, без шума и лишнего внимания.

Вильгельм Кёнен провел ладонью по лицу, словно снимая с него что-то липкое и грязное, его пальцы чуть дрогнули. Самую малость дрогнули, но дипломат заметил, заметил и усмехнулся, тщательно скрывая за движением губ презрение.

- Скажите, барон, а как вы спите? – поинтересовался после очень долгой паузы генерал-фельдмаршал. – Вас не мучают кошмары или бессонница?

- Нет, я сплю спокойным крепким сном, - ровно ответил Гош. – Как и подобает человеку, который много и плодотворно трудится на благо общества. А вы до сих пор не понимаете, что довоенное прошлое закончилось. Впереди новое будущее, которое еще только предстоит создать. Быть может, в этом будущем найдется место и вам, но лишь в том случае, если перестанете забивать голову бесполезными комплексами. Или вы действительно хотите, чтобы наш тезка предстал перед публичным судом и подробно разъяснил – кто и как планировал войну? Что ему обещали, в какие сроки? Кому пришла в голову идея наплевать на нейтралитет Бельгии? Кто именно приказывал брать и расстреливать заложников, бомбардировать города, топить все, что плавает? Кто баловался снарядами с цветными крестами , грабил побежденные страны почище Аттилы? Желаете, чтобы против вас свидетельствовал самый высокопоставленный подсудимый в мире?

- Когда? – кратко спросил Кёнен.

- Сегодня. Время не терпит.

[Аналитик]

Спина и ноги зудели, мелким, противным зудом, который, казалось, пробирается в самую сердцевину костей. Мартин благословлял Бога за то, что у людей нет глаз на затылке, огнеметчик боялся даже представить, во что превратилась его спина и ноги до колен. Впрочем, следовало признать, что он очень дешево отделался. Не зря австралиец страдал в защитной душегубке, все-таки костюм сделал свое дело. Толстая, пропитанная огнеупорным составом кожа прогорела не сразу, на несколько секунд защитив хозяина от воспламенившейся горючки. Эти секунды, да еще героизм Шейна стали гранью, отделившей увечье от ужасной смерти.

На свое счастье австралиец потерял сознание и провел самые тяжелые часы в беспамятстве. Он не видел и не чувствовал, как янки по мере сил очистил раны и неумело забинтовал их. Его коллега по взводу, получивший рану в живот, сошел с ума, обреченно созерцая свои кишки и прикидывая возможность скорой медицинской помощи. Жаль, потому что помощь действительно пришла, и весьма скоро.

Никто не верил, что немцы сдадутся, особенно после целого дня непрерывного боя такого адского накала, что даже обстрелянные ветераны могли перечесть подобные по пальцам одной руки. И все же невероятное случилось – под утро гунны выбросили белый флаг.

Они брели к вражеским позициям, точнее, ковыляли - худые, изможденные люди, доведенные до предела умственного и физического истощения. И при виде этого «марша мертвецов», как назвал его Шейн, опустились винтовки даже у самых яростных германофобов. А сам Мартин оказался в госпитале прежде чем орда болезнетворных микробов населила его раны, убивая с надежностью пули выпущенной в упор. О вреде микроорганизмов и специфических опасностях для ожоговых больных ему после рассказала симпатичная медсестра Красного Креста. Для самого же австралийца первые дни прошли в зыбком беспамятстве морфийного забытья.

На седьмой день лечения он уже вполне оправился, только смертельно доставал зуд в подживающей плоти и скованность движений – приходилось лежать на специальной койке-станке под проволочным каркасом с электрическими лампочками, прогревающими раны. Но самым неприятным стало отправление естественных физиологических потребностей, учитывая, что Мартин был лежачим, а персонал госпиталя составляли главным образом молодые женщины из метрополии. Раненый настолько смущался и крепился, что поначалу врач даже испугался, не анурия ли у пациента? Тщательная пальпация обнаружила переполненный пузырь, и врач-француз продемонстрировал неожиданно отменное знание английского в области редких и специфических идиом.

Так дни сменяли друг друга один за другим, похожие как патроны в обойме. Бальзамические повязки, глицериновые пластыри, уколы, подкожные вливания физраствора, все по заданному кругу с постоянством восхода и захода солнца.

Зуд особенно усилился, Мартин стиснул зубы, преодолевая острое и неконтролируемое желание извернуться и наконец почесать спину. От внутренней борьбы его отвлек шум шагов, легких и быстрых.

Наверное, сестра милосердия… Поначалу они всегда носили красивую изящную обувь, все без исключения. Так же без исключения, на второй день нелегкой службы они надевали куда более соответствующую обувь. Поэтому в военном госпитале почти никогда не слышно перестука женских каблучков.

- Здравствуйте, мистер Беннетт.

- Добрый день, мисс Бетти…

Хотя уже можно было привыкнуть, Мартин густо покраснел, пряча лицо в подушку. Живое воображение живо нарисовало картину его голого опаленного зада, представшего взору юной и несомненно впечатлительной фемины. Как назло, лампочки над спиной снова включили, так что картина наверняка еще и хорошо подсвечивалась. Раненый не видел грустной и слегка снисходительной улыбки, которую вызвали его телодвижения у девушки в белом халате. Мужчины всегда остаются мужчинами, подумала она, с этой глупой стеснительностью и условностями. Бедняга чудом выбрался с того света, но ведет себя так, будто они не на войне, а на приеме в светском обществе. И ему даже в голову не приходит, что служащая этого заведения наверняка видела вещи гораздо страшнее обожженного парня без штанов.

- У меня для вас сюрприз, - с улыбкой сообщила она.

На стул рядом с изголовьем койки с шуршанием опустился какой-то предмет, широкий, прямоугольный, завернутый в желтую оберточную бумагу перевязанную шпагатом.

- К вам заходил ваш друг, веселый разговорчивый янки. К сожалению, его не пустили, а ждать он не мог, их переводили на другой участок фронта. Он передал вам пожелания выздороветь, от себя и всего батальона. И вот это…

- Шейн, - тихо проговорил австралиец, повернув голову в направлении подарка..

- Да, он так и представился, - сказала девушка. – Давайте, посмотрим, что там.

Она развязывала узлы нарочито медленно, с дотошной аккуратностью, стараясь продлить мгновения ожидания. Мисс Бетти хорошо знала, что раненые совсем как дети – страдают от недостатка внимания и рады любому событию, которое хоть немного скрашивает серую госпитальную жизнь. Предвкушение хорошего события было для них столь же значимо как и само событие.

Наконец, последний оберточный лист аккуратно сложен и присоединился к общей стопке, взору раненого и сестры открылся деревянный ящик, красиво разрисованный разноцветными красками. Девушка наклонила коробку, чтобы Мартину было лучше видно. На лакированной крышке нарисованный черный паровозик пускал из трубы завитки очень натурального дыма, за ним выстроились вагончики – пассажирский, для перевозки лошадей и даже бочка-цистерна.

Игрушечная железная дорога, настоящий «Marklin», наверное, еще довоенный.

- У вас очень хорошие друзья, - заметила Бетти. – Это для вас?

- Нет, моему сыну, - севшим голосом ответил Мартин, горло перехватило спазмом.

 

- А ты-то как сюда попал?

- Поехал за железной дорогой… У меня сын только-только говорить начал. Вот он вдруг и попросил игрушечную железную дорогу, причем не обычную, деревянную, а настоящую, железную. И откуда только слова взял? Так и получилось, что я вроде как за игрушкой для сына отправился. Не скажешь же – «папа поехал на войну».

- Помню, видел как-то в Нью-Арке, в дорогом магазине. Как сейчас помню – мерклиновская, сам бы в такую играл. Только здесь ты ее вряд ли достанешь.

 

«Спасибо тебе, Даймант – «Бриллиант»!», - подумал Мартин, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы.

- «Спасибо, друг…».

____________________________________

 

Анурия - отсутствие мочи, первый признак тяжелого поражения почек. Частый спутник ожогов – выделительный аппарат «забивается» продуктами распада тканей.

[Цудрейтер]

2Аналитик

Однако много. Ты из Кенена потом канцлера сделаешь?

[Аналитик]

2Цудрейтер

Однако много. Ты из Кенена потом канцлера сделаешь?

Пока не знаю :-) Точнее, не определился с детализацией.

В конечном итоге будет полный социализм с элементами здоровой кап.конкуренции (но это уже в 50-х), Шетцинг - премьер, а Хейман - начальник ГенШтаба. Недаром он уязвлен до глубины души своей несостоятельностью комбата, происходящей от недостатка знаний.

А вот что в промежутке - это еще надо подумать.

[Аналитик]

Эпилог

 

Скрипели половицы, скрипело кресло-качалка. Это был не уютный домашний скрип, приятный уху и свидетельствующий о домашнем уюте. Дерево тоскливо скрежетало, надсадно и уныло, словно тоскливо жалуясь на тяжелую жизнь.

Скрип забытых, брошенных вещей, голос нежилого дома.

Как быстро приходит в упадок жилье, подумал Рудольф. Дом словно подпитывается энергией жизни от хозяев, но стоит им съехать, и самая прочная постройка приходит в упадок за считанные месяцы, а то и недели. Но кто мог предположить, что такая судьба постигнет и фамильную резиденцию Шетцингов?..

Рудольф откинулся на изогнутую спинку кресла, снова пронзительно скрипнувшего. Вставать не хотелось, сейчас бы сидеть и сидеть, положив слабые руки на гладкие подлокотники, вытянув ноги. Несчастные ноги, которым тоже нужен отдых… Но холодок пробирался сквозь тонкую шинелишку, понемногу покусывая озябшее тело. Шетцинг закутался плотнее, сложил на груди руки, сберегая драгоценное тепло.

 

Его спас материнский дар - мешочек монет по двадцать марок, в каждой почти восемь граммов золота. Рудольф передал записку через санитара, умоляя товарищей доставить драгоценный груз в больницу. Счет шел на часы, больной метался на койке, кусая губы от все усиливающейся боли и представлял множество способов, каким могут пропасть деньги. Он больше не верил в людей.

Деньги принес Рихтгофен. Шетцинг не помнил, как тот пришел, просто в момент очередного просветления сознания он ощутил, что боль ушла. И увидел товарища, спокойно и невозмутимо дожидающегося его пробуждения.

Манфред Рихтгофен сидел рядом, на том же самом стуле, что ранее занимал доктор. Или на очень похожем. На этот раз прославленный летчик был без коляски, к кровати прислонились костыли.

- Здравствуй, - сказал барон.

Рудольф скосил глаза вниз. Он не чувствовал ног и в первое мгновение испугался, что их уже ампутировали.

- Сделали укол, - Рихтгофен перехватил его взгляд и правильно истолковал. – Я принес все, что нужно и обо всем договорился. Не обманут.

- Я… боялся…

- Знаю. Знакомо. Вот, выпей, - с этими словами Манфред поднес к губам Рудольфа выщербленную чашку, полную воды.

Вода! Шетцинг пил, глоток за глотком, с жадностью человека выбравшегося из самого сердца пустыни и никак не мог утолить лютую жажду.

- Все, хватит, - Рихтгофен отнял сосуд от жаждущих губ. – А то будет плохо. Понемногу.

Казалось, влага мгновенно впиталась в иссушенную глотку, не достигнув желудка, жажда не исчезла, но отошла куда-то на второй план. В голове немного прояснилось. Рудольф лежал и смотрел на товарища больным, но уже вполне осмысленным взглядом. В глазах Манфреда читались печаль, сочувствие. И боль.

- Знаешь… Я понял, - произнес Рудольф. – Ты был прав. Я тебя понял… Жаль, слишком поздно.

- Это моя вина. Отчасти, - все с той же печалью сказал Барон. – Надо было быть красноречивее. И лучше объяснять. Но… я тогда не в том состоянии, чтобы составлять красивые и убедительные речь. Говорил как сумел. Видимо, плохо…

- Тогда все равно не получилось бы, - вымолвил, поразмыслив, Рудольф. – Чтобы понимать такие вещи, нужно, чтобы хорошо ударило по голове. То есть, чтобы жизнь хорошо ударила. Теперь я тебя понял. А тогда… вряд ли.

- Нет. Я виноват, - упрямо повторил Манфред. - Надо было говорить логично, рассудочно. Я попробовал от сердца. А ты для этого слишком рассудителен и патриотичен.

- Да… А знаешь… - Шетцинг снова поразмыслил. - Хорошо, что мы не политики. С такими талантами ораторов получилось бы плохо.

- Да уж, - Рихтгофен впервые за весь разговор чуть улыбнулся. – Политика нам пока не по плечу.

- Все хотел спросить… Слушай, а почему ты обозвал наши машины «яблочными баржами»?

Рихтгофен задумался.

- Ты знаешь… - сказал он, наконец. – Я просто не помню. «Баржи» - потому что большие и неуклюжие. А вот почему «яблочные»… хоть убей – не помню

Летчики рассмеялись, негромко и искренне.

 

Золото сохранило Шетцингу ноги, даже обошлось без инвалидной коляски, хотя костыль все же стал его неизменным спутником. Воспоминания о госпитальной жизни Рудольф загнал в самые глубины памяти, но они прорывались каждую ночь, возвращаясь в немыслимых ночных кошмарах. Если ад и существовал, то германские госпитали конца войны были его филиалами на Земле.

Шетцинг покинул лечебницу поздней осенью девятнадцатого, уже после подписания мира. Война, наконец, закончилась, под овации и ликование во всем мире. Даже немцы, униженные и ограбленные, чувствовали облегчение. Напрасно, их удел оказался столь печален, что вскоре даже тяготы войны вспоминались как благо. Давно устоявшаяся традиция подразумевала, что проигравший лишается каких-то земель, выплачивает контрибуции, в общем, расплачивается за поражение. Чувствительно, но в разумных пределах. Но эта война стала совершенно иной, не похожей на предыдущие. И мир тоже обрел крайне специфический вид…

Торжествующие победители грабили поверженного противника, совершенно не скрывая, что намерены залезть в каждый карман, и вытащить последнюю монету. «Немец заплатит!» - и из страны вывозилось все, от жалких остатков золотого запаса до фуражного зерна. Для спекулянтов наступила эра благоденствия, военные пайки казались лукулловым пиром по сравнению с тем, что можно было купить по новым ценам. Города превращались в огромные барахолки, где измученные недоеданием жители распродавали последнее имущество за горстку муки или десяток яиц. Впрочем, селянам жилось не лучше – две трети их продукции просто конфисковалось в уплату контрибуций, остальное предлагалось продавать по твердым ценам.

Надежды хотя бы отчасти поправить положение за счет России и Украины не оправдались – пламя гражданской войны пожрало и так расшатанный сельскохозяйственный механизм бывшей Российской Империи как соломенный домик. Вместо изобильного потока зерна в закрома Рейха пролилась лишь тонкая, прерывистая струйка. А затем большевики заявили, что все прежние договоры отменены. Беспредельно наглое заявление от тех, кто контролировал лишь жалкий клочок некогда огромной страны, отчаянно отбиваясь от многочисленных врагов. Но принудить русских к исполнению обязательств, равно как и выжать украинский хлеб - было уже нечем и некем.

Впереди все отчетливее проглядывал Голод.

Шетцинг вернулся к заколоченному дому и холодному очагу. Родителей забрал тиф - вместе с туберкулезом и сифилисом зараза собирала щедрую дань с европейцев, возрадовавшихся было уходу «испанки».

Опустевший дом разграбили мародеры, они не побрезговали даже шторами и резными панелями. Часть мебели сожгли, остальное просто разломали, чудом уцелело лишь старое кресло-качалка, в котором Шетцинг-старший любил сидеть вечером и читать сказку маленькому сыну.

 

Нахлынувшие воспоминания разрывали Рудольфу сердце. Он никогда особенно не любил отца, но воспоминание о сказке на ночь отозвалось нестерпимой душевной болью. Шетцинг был бы рад заплакать, но слезы давно высохли, он разучился рыдать еще в госпитале, когда первый раз дрался за драгоценную склянку с лекарством.

За окнами смеркалось. Холодный ветер проникал в разбитые стекла, выдувая последние крохи тепла их худой шинели. Рудольф вздохнул и достал из кармана клочок бумаги, наспех исчерканный карандашом. Листок дал ему Рихтгофен, в их вторую и последнюю госпитальную встречу, написав свой берлинский адрес. Манфред обещал помочь, если станет совсем плохо. Рудольф до последнего стыдился обратиться к нему, стараясь обойтись своими силами, но сегодня понял, что так очень скоро протянет ноги. Работы не было, бесплатные супы закончились почти месяц назад – благотворительность стала непозволительной роскошью.

Шетцинг с трудом встал и оперся на костыль. Тот тоже скрипел при каждом шаге, и Рудольф старался не думать, что будет, если опора сломается – ходить без костыля он пока не мог. Так же он старался не думать о том, как доберется до столицы – всяко не пешком, а на билет денег не было.

Покидая дом он задумался, стоит ли запереть дверь, и не стал. Мародерам и грабителям это все равно не помеха. Да и вряд ли он еще вернется сюда. Но ключ выкидывать не стал, спрятав поглубже в карман как память о прошлой жизни. Все вокруг стало серым. Серое вечернее небо, пепельное солнце, мрачно глядящее на мир сквозь тучи, грязный затоптанный снег. В этом году зима пришла рано…

Шетцинг стоял у ворот, опираясь на костыль, оборванный и замерзший. Вокруг было людно, все как один – одинаково изможденные, с печатью нужды и невзгод на злых лицах. Почти у всех мужчин и многих женщин на шее висели таблички со словами: «Ищу любую работу» или «Готов на все». Безногий нищий сидел прямо в луже, подернутой тонким льдом, и безнадежно просил милостыню. Оборванная проститутка хриплым надсадным голосом без стеснения предлагала себя. Она презрительно скользнула взглядом по сгорбленной фигуре Шетцинга – наверное, его кредитоспособность не внушала ей доверия.

До Шетцинга донеслись громкие голоса. Он прислушался.

Слева, на небольшой импровизированной трибуне выступал уличный оратор, вокруг собирались слушатели. Один человек, затем другой, минута за минутой их число умножалось, словно один кристаллик льда притягивал окружающие, а те в свою очередь третьих.

Оратор был невысок, с узкой полоской усов и припухшими веками, невзрачный внешне, но живой и яркий как огонь. Внешнюю невзрачность с лихвой искупали живые, естественные манеры и голос. Нет, даже не голос, а Голос, подобный иерихонской трубе. Он вещал о предательстве грязных евреев и их приспешников, о происках гнусных французов, об унижении и ограблении страны, и каждое слово было произнесено с бешеным жаром и абсолютной искренностью. Оратор вещал о необходимости жестокой кровавой мести, о страшном возмездии, неизбежном и неотвратимом. Его слова прожигали душу, заставляя плакать собравшихся вокруг от унижения и стыда, сжимая их пальцы в бессильные кулаки. Пока бессильные.

Рудольф долго слушал, забыв про холод и усталость, даже про голод. А затем решительно похромал к усатому. Толпа почтительно расступалась перед инвалидом войны. Даже сам оратор склонил голову и протянул красивым жестом обе руки, предлагая герою занять место рядом с собой - как ветеран ветерану.

Шетцинг расставил ноги пошире, чтобы не упасть, перехватил костыль поудобнее и с силой ударил им усатого в грудь. Руки у больного летчика были уже не те, что прежде, удар получился слабеньким, скорее несильный толчок, усатый пошатнулся, скорее от неожиданности, и устоял. Вокруг Рудольфа мгновенно образовалось кольцо – из толпы выступили трое или четверо незнакомцев, до поры скрытых среди обычных прохожих. Неброско одетые, плечистые, в одинаковых котелках, низко надвинутых на глаза, с высоко поднятыми воротниками, прикрывающими лица. Одинаково сытые лица.

Один из них ловко подшиб Рудольфу ноги, тот повалился на землю, в раскисшую снежную кашу. Взгляд упавшего встретился с немигающим взором оратора, и Шетцинга бросило в холод – столько ненависти, безумной, сжигающей ненависти было в глазах невысокого человека с аккуратной и узкой щеточкой усов над губой. Тот молчал, наблюдая за происходящим. Молчали люди, словно завороженные колдуном из злой сказки. Молчал и Шетцинг, понимая, что мгновенный порыв будет стоить ему жизни, и никто не поможет. Ближайший громила в котелке достал из кармана кастет и воровато оглянулся, словно кто-то мог ему помешать. Рудольф зажмурился.

- О, хорошая драка, это я люблю.

Летчик приоткрыл глаза.

Толпа расступилась, пропуская вперед одинокого человека, тот казался близнецом Шетцинга – такая же поношенная шинель, худое лицо с запавшими глазами. Пришелец слегка косолапил и при каждом шаге кривил губы, словно движения причиняли ему боль. В правой руке он прокручивал nahkampfmesser , на первый взгляд небрежно. Неискушенному в пехотных делах Рудольфу манеры и оружие нового действующего лица ничего не сказали, но весьма опытные в человекоубийственных делах охранники усатого все поняли правильно.

- Кто-то ветерана обижает или как? – осведомился косолапый с ножом. Опять таки летчик услышал всего лишь весьма вежливый вопрос, а люди в котелках вычленили главное – хладнокровную и безжалостную готовность, которая не нуждается в разогреве и предварительных ритуалах. Дело принимало неожиданный оборот, вместо привычного забивания толпой слабого одиночки впереди забрезжила возможная схватка с настоящим волком, который всяко не будет размениваться на синяки и царапины.

Они нерешительно оглянулись, ожидая команды от патрона. Усатый оказался не только красноречив, но и умен, он вовремя ощутил, как симпатии толпы качнулись подобно маятнику в другую сторону – к инвалиду и его одинокому защитнику. Оратор моргнул и это легкое движение век стерло без остатка ненависть из его взора. «Котелки» как по волшебству испарились, а усатый простер вперед руки в жесте исполненном благородства и радушия.

- Заблудшие души, - искренне и тепло провозгласил он. – Они обмануты и не ведают, чью волю исполняют! Но мы…

Дальше Шетцинг не слушал. Неожиданный спаситель помог ему подняться и проводил к ближайшему столбу, на который можно было опереться. При этом он держал наготове оружие и ничего не упускал из виду. Косолапый даже сходил за костылем и, ощутив под мышкой привычную угловатость упора. Шетцинг, наконец, почувствовал себя живым.

- Спасибо, - летчик схватил свободную руку спасителя и порывисто сжал. – Спасибо!

- А, пустое, - махнул косолапый. – Вояки должны держаться друг друга. Особенно такие хромые как мы.

Оба глянули на ноги друг друга и одновременно криво усмехнулись.

- Вот ведь мудила, - сказал косолапый, злобно глянув на усатого, который снова входил в раж. – Мало мы повоевали, неймется продолжить кое-кому. А ведь вроде сам ветеран. Да… Я Фридрих. Фридрих Хейман, из пехоты.

- Рудольф фо…Шетцинг. Рудольф Шетцинг, - летчик спохватился на полуслове, вспомнив, что в нынешние времена лучше не упоминать аристократическое происхождение. Пехотинец кольнул его умным проницательным взглядом, но никак не прокомментировал оговорку..

- Вот и познакомились, - подвел итог Фридрих. – У меня осталась целая марка, и неподалеку есть одно местечко, где за эти деньги можно хлебнуть по кружке русса .

Шетцинг замялся, он был воспитан в старых традициях и сама идея о том, чтобы угощаться за чужой счет без перспектив ответного жеста казалась невыносимой.

- Не жмись, дружище, - хлопнул его по плечу пехотинец. – Холодно и хочется жрать, но после пива думать легче. Что-нибудь придумаем.

- Да, - несмело улыбнулся Шетцинг, вспоминая о листке в самом дальнем углу кармана. – Действительно, что-нибудь обязательно придумаем!

И они зашагали по грязной улице к «одному местечку», где на марку все еще можно было купить целых две кружки русса. Два увечных и нищих ветерана, без денег, без работы, без будущего. Будущий премьер министр и начальник Генштаба Deutsche Sozialrepublik .

Хотя, конечно, скажи им об этом кто-нибудь сейчас, Шетцинг и Хейман расценили бы пророчество как глупую и неуместную шутку.

 

***

 

Посмотрим же, как сложилась жизнь других персонажей этой истории.

 

Уильям Дрегер вернулся домой, целым и невредимым. Лейтенант сдержал обещание, данное дочери, слово шахтера оказалось крепче всех превратностей войны. Увы, на родную землю он ступил вдовцом. Скоротечный грипп унес жизнь Мелиссы Дрегер всего за три дня.

Уильям демобилизовался и запер военные воспоминания в самый дальний уголок памяти, надеясь, что никогда более мундир не ляжет на его плечи. Вместе с дочерью он переселился в Бирмингем и жил одинокой жизнью холостяка до сорок третьего года, пока новая война не пришла уже на Остров…

 

Эмилиан Кальтнер и Франциск Рош так же остались в живых, благодаря капитуляции гарнизона Хеймана и медицине милостивой Антанты. Рош даже сохранил глаз, хотя и незрячий. Бразилец уехал на родину, надеясь обрести покой и, быть может, благосклонность прекрасной Ангелики. Старый Свет более не прельщал его, так же как и мальчишеское доказательство своей состоятельности.

Франциска ждал дом и большая семья, Эмилиану повезло гораздо меньше. Переболев гриппом, его мать стала инвалидом. Впервые в жизни юноше пришлось принимать настоящие решения, заботиться о ком-то, искать пропитание и средства к существованию - для себя и близкого человека. Все, что у него было – умение складывать стихи и однодневный военный опыт, но в послевоенной Германии этот товар не стоил ничего. В полном отчаянии, без гроша в кармане, Эмилиан решился на крайний поступок.

Далеко на востоке огромная, разорванная на множество кусков страна истекала кровью в чудовищной братоубийственной смуте. Там странные люди сражались за непонятные вещи, до которых Эмилиану не было дела. Однако те, кто выступал под красным флагом, были готовы платить за услуги опытных солдат-инструкторов, хотя бы хлебным пайком для членов семьи. Немного блефа, демонстрация шрамов, и поезд унес Кальтнера, выдавшего себя за матерого «штосструппена», в Россию.

Через пятнадцать лет они снова встретятся, в стране желтолицых узкоглазых людей, в краю, где давно забыли, что такое мир. Бразилец, ставший профессиональным наемником, один из лучших снайперов мира. И немец, искушенный воин, опытный наставник пехотного боя. Эта встреча будет радостной для обоих, но, увы, недолгой…

 

Еще более причудливо судьба связала Питера Беннетта Мартина и Альфреда Харнье. Питер вернулся на свой родной континент и более никогда не покидал его. Дальнейшая жизнь инженера-шахтера протекала предсказуемо и спокойно.

Изувеченный Альфред добрался до родного города как раз к началу Великого Голода. В стране не было работы для тысяч здоровых молодых людей, тем более – для больного однорукого ветерана. Семью Харнье ждала неизбежная голодная смерть, если бы не сундучок, который Альфред сохранил и пронес через войну, французский госпиталь и плен. В сундучке лежал мешок швейных игл – в Германии двадцатого года им не было цены. Харнье меняли иглы на продукты и выжили.

Австралиец и эльзасец никогда не встречались, они даже не подозревали о существовании друг друга. Но вражда, которая изранила отцов, горьким наследством передалась их детям. Спустя четверть века пришло время окончательно разрешить затянувшийся конфликт между британским империализмом и континентальной гегемонией. В дымном небе Острова, за штурвалами стремительных стальных птиц сошлись Микки Мартин и Карл Харнье, сыновья Питера и Альфреда…

 

***

 

Даймант Шейн потянулся, не вставая, привычно провел ладонью по затертой ткани двух вещевых мешков, проверяя – на месте ли поклажа. Предосторожность излишняя – пирс был пуст, только одинокий демобилизованный солдат сидел на скамье. Но привычка – великая сила.

Атлантик-Сити бурлил ночной жизнью, крупнейший игровой центр восточного побережья захлебывался весельем, суетой и деньгами. Множеством шальных денег, которые лежали буквально под ногами, в ожидании когда кто-нибудь не поленится наклониться и подобрать их.

Шейн взглянул на переливающийся огнями город. Со знаменитой набережной доносился громкий шум. Даймант поежился, после войны он нервно воспринимал резкие звуки, в том числе и человеческую речь. Ему казалось, что выкрикивают слова команды, и вот-вот начнется бой. Но это были всего лишь голоса подвыпивших гуляк и женский смех. Люди веселились…

Шейн не спеша распутал завязки на горловине одного из мешков, достал пергаментный сверток с куском хлеба и портсигар. Так же не спеша, обстоятельно, достал сигарету, постучал о дно портсигара, утрамбовывая табак, прикурил от собственноручно сделанной зажигалки. Дым наполнил легкие, согревая тело и разгоняя мрачные мысли. Что-то прошуршало совсем рядом. С обманчивой неторопливостью Шейн повернул голову в направлении звука.

Из-за соседнего кнехта сверкнуло глазами странное существо, похожее на лепрекона, только без горшка с золотом и одетое в неописуемые лохмотья. Шейн положил руку на рукоять ножа – на мгновение ему показалось, что за тумбой притаился немецкий пехотинец. Но то был не немец. Подросток, грязный как кочегар на пароходе, наверняка бездомный, заворожено смотрел на хлеб, временами бросая опасливый взгляд на его владельца.

Шейн усмехнулся, отломил небольшой кусок и бросил его на землю. Оборванец злобно зыркнул, но не двинулся с места.

- Неплохо. Себя уважаешь, - одобрил Шейн, и отломил куда больший ломоть. На этот раз он положил хлеб рядом, на скамью и приглашающе махнул рукой. Мальчишка не заставил просить дважды. Несколько минут они сидели рядом, поедая каждый свой кусок.

- Как зовут? – спросил Шейн, пережевывая хорошо прожаренную корочку. Оборванец посмотрел на него, похоже, он не понял невнятный вопрос.

- А, не из наших, - понял Даймант. - Как тебя зовут? – повторил он, отчетливо выговаривая каждое слово.

На этот раз оборвыш понял и немедленно выдал порцию малопонятных звуков.

- Понятно, не из Европы, - оценил Шейн, немного подумал и заметил. – Нет, мне не нравится. «Потр Шноу» - разве это имя?.. Ну, допустим, «Потр» это почти как Поттер, но «снежный»… «Снежный Поттер», «Снеговик Поттер». Никуда не годится, это прозвище для черного, а ты вроде не негр, только надо отмыть как следует.

Даймант замолчал. Его сосед освоился, перестал испуганно коситься и даже болтал ногами. Теперь стало видно, что ему лет десять-двенадцать, не больше.

- Куда же мне податься? – задумчиво проговорил Шейн, уставившись на огни города. – Конечно, можно двинуть прямо в эту обитель греха, как в старые добрые времена. Там не меряно симпатичных серых бумажек с приятным зеленым отливом, и скорому на руку человеку всегда есть чем заняться. Но…

Сигарета догорела до фильтра и погасла, испустив на прощание тонкую струйку дыма, незаметного в ночном воздухе. Шейн закурил новую.

- Но вот ведь какая штука… - продолжил он свои мысли вслух. Утоливший голод мальчишка внимательно вслушивался в слова полузнакомого языка. – Щедрая и добрая родина призвала много молодых и смелых мальчишек, напялив на них мундир и вручив Спрингфилд . Теперь война закончилась, мальчишки возвращаются домой. Это я уже достаточно пожил на свете и понимаю, что никто не ждет меня с распростертыми объятиями и мешком денег в придачу. А они – вряд ли… Много юнцов, которые обижены на весь мир, хотят все сразу и знают, как легко вынуть из человека душу… Они превратят Новый Свет в такое же поле боя . А я уже нахлебался войны.

Слабый порыв ветра сорвал с сигареты хлопья пепла, невесомые крошечные огоньки вспыхнули как падающие звезды. Вспыхнули и погасли, влекомые вечерним бризом в сторону океана.

- Так что, наверное, старое доброе ремесло гангстера уже не для меня… Можно двинуть к брату, на север. Возьмут, куда денутся, с моим опытом и небольшой протекцией. Но брат – это та же армия, как ее не назови, хоть «тайными операциями», хоть еще что-нибудь. Солдатская лямка всегда одинакова – сначала кормят, и ты радуешься жизни, а затем прилетает пуля и тебя хоронят за казенный счет. К черту.

Он вновь умолк. Вечерняя прохлада прокралась под лохмотья маленького бродяги, тот завозился, словно закапываясь в них поглубже. Пауза затянулась, Шейн молча и задумчиво курил, хмуря брови.

- Не «Поттер», - неожиданно произнес он, отбрасывая докуренную сигарету. – Будешь «Питером», как один неплохой и смелый парень. «Шнова» тоже не надо, «Шейн» – гораздо лучше и почти то же самое.

Даймант строго посмотрел на мальчишку, тот ответил прямым взглядом блестящих умных глаз.

- Но чего-то не хватает… - засомневался Шейн. – А, придумал. Не Питер Шейн, а Питер Уильям Шейн, так солиднее, да и лейтенант был крут, глядишь, с его именем и тебе чего полезного передастся.

Даймант встал со скамьи, потянулся, пару раз подпрыгнул на месте, разминая мышцы ног.

- Обманешь или обворуешь – прирежу, - спокойно пообещал он спутнику.

Мальчишка спрыгнул вслед за ним, встал рядом с одним из мешков и замер в готовности.

- Неплохо, - снова одобрил Бриллиант. – Даром не ешь, порядок знаешь. Сойдет.

Он в сомнении покачал на ладони портсигар, прикидывая, не выкурить еще одну, но с видимым сожалением отложил. Бросил задумчивый, полный затаенной тоски взгляд в сторону расцвеченной набережной.

- Как сказал один умный человек, - проговорил Даймант. – В этой проклятой войне на свет родился новый мир. Черт его знает… Лично я не верю, что из этого может народиться что-нибудь путное и хорошее. Но мир действительно изменился, в этом лейтенант был прав. Это новый мир, пора искать себе в нем место. Возвращаться на тернистый путь непослушания закону неохота, да и опасно. Идти снова в армию – тем более. В лакеи или швейцары – уже слишком стар. Так что двинем на запад, к Дедуле и его ферме. Я хорошо копал могилы, а пахать – это почти то же самое.

Бриллиант подхватил мешок и закинул за спину. Новорожденный Питер Уильям Шейн взялся за второй.

- Надеюсь, - пробормотал себе под нос Даймант. – Старик не вспомнит, как я стащил у него серебряный доллар, когда свалил из дома… Пошли, дружище, дорога неблизкая.

 

КОНЕЦ

 

nahkampfmesser - стандартный немецкий многофункциональный нож, примерно 15 см в длину. Армейский, но годится на все случаи жизни.

 

Русс - смесь пшеничного пива с лимонадом, вошла в моду в 18-19 годах, когда у немцев стало не хватать денег на обычное пиво. Знаменитая немецкая инфляция в миллионы процентов – не миф, но развернулась она спустя несколько месяцев после войны, когда в полной мере проявились демилитаризация и первые выплаты контрибуций. Так что пока еще Хейман и Шетцинг могут купить на марку немного «демократического» пива для бедных. Скоро этой роскоши придет конец.

 

Deutsche Sozialrepublik - немецкая социальная республика (по формуле Карла Либкнехта).

 

В отношении "поля боя" Шейн оказался пророком. Вернувшееся с войны «потерянное поколение» вкупе с введением «сухого закона» обусловили взрыв преступности и расцвет классического гангстеризма, не боящегося ни бога, ни дьявола.

[Аналитик]

Осталась еще одна глава, но она описательная и сюжет не развивает.

Так что... Конец истории.

[Цудрейтер]

2Аналитик

Мои поздравления, получилось интересно, я ждал продолжения. Конечно я не Морис Дрюон но все же можешь считать это за спасибо от читателя.

 

Вот только концовка немного скомкана. Переговоры Хаймана и англичан вроде как закончились ничем (ну или так кажется) а потом плен, мир... И мне не хватает еще двух взглядов на сражение из штабов: англичан "вот я поставил все на карту и наступление сейчас остановится но тут наступает перелом ураура" и немцев: "бросаем последние резервы, сейчас мы их остановим, но чортовы союзники лезут как тараканы, все бежим, нам песец". Мне кажется, так было бы законченее. И не знаю стоит ли давать биографии. Будет же продолжение, зачем интригу раскрывать. Ну да НМ опубликован, ну и пусть те, кто читал догадываются сами.

[SergSuppa]

Да, это было отлично Жалко, что уже закончилось. В смыле роман, а не первая мировая

[Игорь]

2Аналитик

Осталась еще одна глава, но она описательная и сюжет не развивает.

честно говоря,описательности и не хватает.А как вписать в сюжет - это уже твои проблемы.

[AppS]

не помню проходила ли эта фигурка, но очень по теме:

отсюда

Изменено 16 февраля, 2012 пользователем AppS

[Аналитик]

Благодарю, пригодится.

[AppS]

И еще - я прочитал. Как отдельная книга мне понравилось. Как часть серии - не хватает полглавы периода "конец войны"+месяц.

==

 

И такой вопрос - тут Скоропадский продержался до 1919 года?

[Takeda]

Сумрачный американский гений времен ПВМ (по мотивам картинки Аппс)

 

http://awesome-elephant.com/wp-content/upl...sfgsdfgsdfg.jpg

[AppS]

Sabaton - The Price of a Mile, видео почт.по сюжету.

 

 

Сумрачный американский гений времен ПВМ

подобное видел в каком-то клипе на основе видео из какого-то фильма на музыку из песни вроде того же Сабатона.

[Аналитик]

2AppS

тут Скоропадский продержался до 1919 года

Пока под вопросом. В принципе, если ничего не случится, к осени с тем же автором напишем продолжение про Гражданскую, там разовьем тему.

[Аналитик]

Будет напечатано.

[AppS]

2Аналитик

Пока под вопросом. В принципе, если ничего не случится, к осени с тем же автором напишем продолжение про Гражданскую, там разовьем тему.

Думаю, что эта книга получит больше всего критики.

[Аналитик]

2AppS

За что критиковать будут?

[AppS]

2Аналитик

Как и тогда - за освещение социального и национального вопроса.

[Аналитик]

2AppS

Да насколько я помню, в прошлые разы социальность и национальность не поднимались. Злились и критиковали в основном за "неправильные" заклепки и политический момент. "Почему Сталин и Жуков вместо Троцкого и Муралова!"

[AppS]

2Аналитик

Я имел в виду, что как и тогда в гражданскую войну. Описывать и угодить всем в этих моментах будет трудно. А не описать - не полно.