1919

[PathFinder]

2Аналитик

Я читаю

[Игорь]

2Аналитик

А я жду,когда же, наконец, до гражданской войны дойдет.

[Аналитик]

2Игорь

А я жду,когда же, наконец, до гражданской войны дойдет.

Здесь России не будет :-(

Гражданская - это уже на лето, а пока я собираю материал.

[Цудрейтер]

2Аналитик

Я читаю и отписываю замечания по мере сил.

[Аналитик]

Три человека? Грустно сие есть.

Наверное, проще дать ссылку на СамИздат.

[Игорь]

2Аналитик

Наверное, проще дать ссылку на СамИздат.

возможно,и проще.Но не стоит.Не обязательно каждый читающий обязан отписаться.

[Аналитик]

2Игорь

Конечно, не обязан, но прикинуть общую аудиторию не мешало.

[Цудрейтер]

2Аналитик

Ты кстати можешь попросить админа чтобы он тебе дал статистику по посещениям ветки, например сколько посетителей задерживается дольше чем на n минут

[Аналитик]

...

[Игорь]

2Цудрейтер

Ты кстати можешь попросить админа чтобы он тебе дал статистику по посещениям ветки, например сколько посетителей задерживается дольше чем на n минут

а какой в этом смысл?

[Игорь]

2Аналитик

имхо,детская обложка.А-ля хоббит из властелина.Или американские комиксы.

У нас бруталят над Метро или над Зоной.

[AppS]

а какой в этом смысл?

Смысла никакого, так как, например, я читаю скопированый в doc текст на кпк.

[Аналитик]

2Игорь

имхо,детская обложка

Но как общая идея - близко к гениальности.

[Игорь]

2Аналитик

Но как общая идея - близко к гениальности.

это для креативных людей.Таких единицы.Твоя книга расчитана на какую аудиторию? Правильно - на взрослых мужчин,имеющих некое собственное мнение о событиях 1919 года.Уже круг читателей ограничен.Зато это качественные читатели.А такой обложкой ты можешь отпихнуть часть желающих читать книгу.

[Цудрейтер]

2AppS

2Игорь

Оставшиеся более чем на минуту (время для копирования счетчик скорее всего тоже за минуту посчитает) скорее всего читатели.

[Цудрейтер]

2Аналитик

Вполне себе мерзотная обложка. Апофеоз войны в аниме. Ну похоже на содержание, да. Вообще из 1919 получился бы знатный фильм в духе 300 спартанцев или город греха.

[Аналитик]

2Игорь

А такой обложкой ты можешь отпихнуть часть желающих читать книгу.

Это как нарисовать :-)

 

2Цудрейтер

Вполне себе мерзотная обложка.

Я же не хочу именно такую. Речь о духе.

[Аналитик]

С раннего утра прилетел «Бристоль», легкий двухместный биплан с одним мотором - самолет «куда пошлют» - и начал кружить над позициями на приличной высоте. Прошло минут пять, не меньше, прежде чем Шейн, распевавший на страх врагам «Янки из Коннектикута», хлопнул по лбу и заорал, что это, наверное, к ним. Проклиная себя за несообразительность, Дрегер приказал стрелять из ракетницы и быстро выкладывать опознавательный знак. Немцы запускали свои ракеты, чтобы сбить летчиков с толку, но «Бристоль» сориентировался на выложенный обрывками грязных простыней крест и, резко снизившись, почти точно сбросил несколько ящиков с припасами.

Наблюдая за падающими ящиками под трепещущими на ветру черно-бело-красными вымпелами , лейтенант Дрегер грустно вспоминал, что загружалось штатно в транспортный танк - десять ящиков патронов, пара мортир Стокса, ящик сигнальных ракет, семь ящиков гранат, канистры с водой, магазины к «Льюису», ящик сигналов SOS, полотенца, кирки, катушки колючей проволоки и полусотня упаковок рационов… Учитывая, сколько можно было втиснуть на четыре бомбодержателя биплана, всего этого ожидать точно не приходилось.

Сбросив груз, «Бристоль» ушел на юг, немцы почему то не стреляли. Может быть, экономили патроны, может быть, надеялись, что и им что-нибудь перепадет. Так и случилось – один ящик улетел к бошам, чему те, наверное, были весьма рады. «Кротам» досталось три, с патронами и «маканочи». Патроны немедленно раздали, несколько жестяных банок лопнули от удара о землю, но большая часть осталась цела. Вездесущий и всегда голодный американец немедленно прихватил наименее деформированную и начал вспарывать ее обломком немецкого штыка.

- Все бы тебе жрать, - заметил присевший неподалеку огнеметчик. Шутка была плоская и заезженная, но ничего более остроумного не придумывалось. Сам Мартин не мог смотреть на еду без отвращения, несмотря на тяготы минувшего дня. Он устал и замерз – проклятый кожаный костюм действовал как парилка только днем. Холодной ночью он словно вытягивал из тела последние крупицы тепла. От недосыпа огнеметчика ощутимо подташнивало, на аккуратно обернутый одеялами баллон огнемета он старался не смотреть – сразу представлялось, каково будет снова тащить на себе его тяжесть.

- Завистливый доходяга, - так же дежурно ответил Шейн, отгибая искромсанную крышку. – О, мясные…

С «немецкой» стороны донесся странный шипящий звук, далеко распространившийся над полем боя. С предупреждающим воплем американец выронил банку и бросился прямо на землю, заодно столкнув и Мартина. Мгновением позже, с характерным скрежещущим шелестом с неба свалилась мина. Над бруствером поднялся куст разрыва, дождь осколков хлестнул по траншее. К счастью никого не задело, но саперы еще некоторое время выжидали, укрывшись по углам и нишам.

- Свиньи! – с чувством сообщил Шейн, обозревая заляпанный бульоном и кусками мяса жилет «Кемико». – Новую открывать придется…

У американца слова, как правило, не расходились с делом, и он немедленно принялся реализовывать высказанное намерение.

- Что это было? – спросил ни к кому конкретно не обращаясь Мартин. – Вроде мина, а залпа не слышно.

- Духовой бомбомет , - просветил его один из саперов. – Редкая штука.

Шейн прекратил терзать вторую банку и наклонил голову, словно пытаясь расслышать давно умолкнувшее эхо пневматического «выстрела».

- А ведь этак мы его в бою не услышим, - мрачно заметил Даймант. – Откуда только достали такое старье?

- Да мало ли чего крохоборы к себе стащили. А вот шумит и в самом деле слабенько. Как змея – пошипел и укусил.

- Ну и черт с ним. Чего не видим, того и нет, - поделился с окружающими нехитрой философией Шейн и вернулся к потрошению «маканочи». Вскрыв, наконец, банку, он предложил Мартину, но австралиец страдальчески сморщился и отказался. Шейн пожал плечами, насколько позволили защитный жилет и дробовик на ремне, достал из кармана ложку и занес над аппетитно пахнувшим мясоовощным месивом.

- К бою! – трубно воззвал лейтенант Дрегер. Впрочем, он мог обойтись и без приказа – нараставший рык моторов повис над позициями «форта». Техника была еще достаточно далеко, но уверенно приближалась.

- Танки, хорошо! – порадовался Мартин.

- Опять без завтрака, - расстроился Шейн, аккуратно отставляя в сторону банку и прикрывая ее тряпицей. Повторил, неизвестно в чей адрес. – Свиньи…

Дрегер не сказал ничего, он посмотрел сначала на черный остов десантного танка, доставившего их сюда - сгоревшая машина была очень хорошо видна из траншеи. Затем лейтенант взглянул на позиции, отбитые обратно немцами, и промолчал, оставив соображения при себе. День обещал быть хорошим, даже воздух немного очистился от дыма, только остался смрад гари и мертвечины. Сквозь редкие облака вниз, к земле стремились солнечные лучи, неся свет и тепло.

В последние минуты перед боем Уильям неожиданно подумал, что несмотря на солидный военный стаж, ему никогда не доводилось сражаться обычным днем, при свете солнца. Работа саперов-взрывников проходила под землей, в душной тьме, нарушаемой лишь светильниками и фонарями. В те редкие моменты, когда схватки происходили на поверхности, всегда было пасмурно или дождливо. Скажем, как вчера, когда дым и сажа превратили день в сумерки.

«В жизни всегда есть место новым ощущениям», - подумалось ему, и эта элегическая мысль показалась на редкость неуместной здесь и сейчас, среди земли и обломков, в россыпях гильз и окружении множества трупов.

- Командир, вот кому и зачем все это нужно?

Несколько мгновений Уильям с недоумением смотрел на спросившего. Такой вопрос он мог ожидать от кого угодно – вдумчивого австралийца Беннетта, мрачно-пессимистичного Галлоуэя, упокой Господь его душу. Только не от бесшабашного и простого как топор Шейна, любителя подраться, хлопнуть кувшин ликера и вспомнить пару историй, всегда начинавшихся одинаково «Вот знал я одного парня…».

- Как тебе сказать… - начал Дрегер и запнулся, обнаружив, что на него смотрит почти весь взвод, все, кто оказался поблизости и услышал вопрос Дайманта.

Танки ощутимо приблизились, теперь их можно было увидеть невооруженным взглядом – серые угловатые короба, почему-то напоминающие обувные коробки. Пехота растянулась в редкую цепь между танками, по крайней мере, на части крошечных солдатиков были синие мундиры – французы. Сквозь шум моторов стало слышно специфическое лязганье гусеничных цепей.

- Это новый мир, друг мой, - неожиданно для самого себя произнес Уильям, делясь сокровенным, теми мыслями, что сам давным-давно обдумывал, задаваясь тем же самым вопросом – кому и зачем все это нужно. – Так всегда бывает, когда люди больше не хотят и не могут договариваться, когда уже никто не помнит, что такое улица вдов, и как воняет объеденный крысами труп, хорошо прожаренный на летнем солнце. Тогда все берутся за оружие, сначала осторожно, потом покрепче, а потом в полную силу. Начинается новая большая война. Старый мир заканчивается и новый появляется на свет из смерти и разрушения…Считай это все родами, ребенок тоже рождается в крови и боли.

- Дерьмовые получаются роды, - сплюнул один из баррикадиров. – Лучше бы все эти чертовы короли, министры и прочая сволочь сами решали свои договоры. Выходили бы как в цирке – на арену в спортивных трусах с дубинками, кто проломит башку противнику, тот и победил.

- Новый мир… - задумчиво повторил Шейн, необычно серьезный и сдержанный. – Хорошо получилось, мне нравится. Надо будет подсказать какому-нибудь газетчику, они любят, чтобы красиво и со смыслом…

Американец щелкнул затвором дробовика, проверяя его ход, вставил патрон и закончил:

- Может быть, из этого бардака получится действительно новый, хороший мир. Только вряд ли.

Гулко забухали минометы на территории занятой Антантой, в воздухе загудели мины.

- Головы ниже! – приказал Дрегер, и неожиданно его слова утонули в слитном реве множества глоток – волна атакующих штосструппенов разом выплеснулась из окопов, чтобы захлестнуть крошечный гарнизон осажденных «кротов». Их было много, казалось, целые сотни разъяренных бошей набегают со всех сторон, с оружием наперевес и яростной решимостью на перекошенных лицах. На мгновение лейтенант почувствовал невольное уважение к неизвестному командиру немцев – требовалось настоящее искусство, чтобы подготовить такую внезапную атаку. И безумная храбрость, чтобы решиться на нее в преддверии штурма сил Антанты. К уважению прибавилась весомая толика гордости – значит, взвод казался бошам слишком опасным, чтобы оставить его без внимания.

В следующий момент чувства растворились в огне боевой ярости, затопившей все существо Дрегера.

- Бей их! – рявкнул во все горло лейтенант. – Бей!

[Аналитик]

К исходу третьего часа сражения Рош даже перестал молиться. У него не осталось сил на связные мысли, а тело словно разламывалось на части. Казалось, «слонобой» прибавляет не менее килограмма веса с каждым выстрелом, а амортизатор уже не спасал от ударов отдачи.

Достать патрон, перезарядить, выстрелить. И снова, и снова. Среди «истребителей танков» вооруженных Т-геверами бытовала ехидная, но точная шутка: «Сколько раз из него можно выстрелить? Дважды, один раз с правого плеча и один раз с левого». Но Рош продолжал огонь.

Обычно расчет «клепальщика» составлял два человека, стреляющих по очереди. Напарника у бразильца не было, но, тем не менее, в этот день его сопровождала истинно королевская свита – группа поддержки в пять человек, лично отобранных лейтенантом и самим стрелком – для охраны и поддержки. Франциск полностью положился на них и действовал без оглядки на охрану, предоставив спутникам действовать по своему усмотрению.

Подбить – по настоящему повредить, а не просто попасть – танк очень трудно. Машина велика, плотность механизмов достаточно низкая, а пуля чудовищного для простого пехотинца калибра обладает ничтожным заброневым воздействием. Рош не обманывался относительно своей значимости для обороны от броневых сил. Но сегодня словно сам архангел Михаил коснулся его огненным перстом, удесятеряя силы стрелка и умножая мощь оружия. Боль от отдачи, уставшие руки, слезящиеся от напряжения глаза – все это воспринималось отстраненно, словно через преграду. Никто не поверил бы, что человек способен вести огонь из «гевера» в таком темпе и с такой точностью, но Рош даже не задумывался о том, что творит легенду.

Достать патрон, перезарядить, выстрелить. И вновь немеющие пальцы чувствуют тепло гладкой гильзы очередного патрона.

Атакующие отнеслись к немецкому гарнизону с должной серьезностью, выделив немалые силы, но саму атаку организовали странно, даже нерешительно. Коробки тяжелых танков - три или четыре штуки - остановились в отдалении, поливая позиции неприцельным пулеметным огнем, пехота так же залегла. Вперед, в промежутки между танками, выдвинулись машины, о которых немцы много слышали, но до сих пор не видели в деле. Странные, похожие на обычные, только сильно похудевшие Рено без башни, гусеничные танкетки устремились на батальон Хеймана. Большие ведущие колеса походили на огромные глаза насекомого, а узкие гусеничные ленты мелькали траками как лапки многоножек, разбрасывая рыхлую землю. Шустрые машины, похожие на огромных жуков, деловито огибали провалы воронок, лавировали между столбами и бетонными надолбами. Время от времени, с коротких остановок, они выпускали одну-две пулеметные очереди, скорее для устрашения, чем для реального ущерба.

Стрелять по танкеткам было гораздо проще, чем по обычным «Маркам» или даже «Уиппетам» - маленькие машины не могли преодолевать значимые препятствия, выбирая обходные пути и удлиняя маршрут. Да и бронированы были скорее символически. Строго говоря, Рош не столько подбивал сами «трехтонники», сколько пугал экипажи, чувствующие себя очень неуютно в жестяных банках, которые пробивались хорошо навазелиненным пальцем. Но три танкетки – невероятный результат для одного стрелка - уже замерли неподвижно, а остальные, судя по все более удлиняющимся петлям, которые они выписывали, совершенно не горели желанием продолжать наступление.

Рош был далек от заблуждения, что он единолично отбил атаку бронетехники, «клопов» забрасывали гранатами, обстреливали из всего оружия, какое собрали «штосструппены». Но сейчас бразилец вполне обоснованно мог считать себя главным орудием лейтенанта Хеймана.

 

***

 

Шейн перезаряжал винчестер и витиевато, с душой ругался в адрес горе-спасителей, мешая обычные проклятия с каким-то жутким жаргоном, в котором угадывались «шлюхины дети» и «выродки скунса». Американец только что попытался повторить старый трюк со сбиванием гранат дробью, но неудачно, только зря растратил патроны .

Дрегер, хотя и не поощрял в своем взводе ругань, был с ним полностью согласен. Если бы внешние силы атаковали немцев сразу, всей массой, скорее всего они добились бы победы – боши вынужденно разделили силы, одновременно удерживая внешнюю оборону, и блокируя «кротов». Немцы нападали на осажденный взвод яростно, но безуспешно, растрачивая солдат и боеприпасы. Но то, что должно было стать решительной атакой, выродилось в чертову неразбериху, дикую по меркам девятнадцатого года. Да что там, выпускать вперед легкую технику мелкими порциями без поддержки пехоты и артиллерии считалось ошибкой уже в семнадцатом. Дрегер был абсолютно уверен, что атаку планировал и организовывал не майор Натан, хорошо заучивший военные уроки, но легче от этого не становилось.

Натиск гуннов они пока удерживали, по прикидке лейтенанта, его маленький взвод оттягивал на себя не меньше роты, но и цену саперы платили соответствующую. Траншейную пушку со всем расчетом все же накрыло из духового бомбомета. Два своих и два трофейных пулемета не позволяли немцам добраться до рукопашной, в которой они наверняка задавили бы «кротов» числом, но «косильщики» потратили почти все патроны. Люди были измотаны и держались уже на исконно британском упрямстве.

И еще на американской бесшабашности, подумал Уильям, увидев, как Шейн вставил в магазин последний патрон и ласково похлопал приклад. Винчестер и его стрелок собрали богатый урожай бошевских жизней, без них было бы гораздо труднее. Недаром немцы пытались добиться запрещения американских дробовиков как бесчеловечного оружия .

Очередная граната взорвалась, не долетев до траншеи, похоже, оружие у гуннов стало совсем плохое – то осечки, то преждевременное срабатывание. Осколки забарабанили по импровизированному перекрытию из фанерных щитов и проволочной сетки. Прямо под ноги Дрегеру молча свалился один из баррикадиров, над правым глазом у него зияло черно-красное отверстие, нижняя челюсть конвульсивно дергалась, страшно щелкая зубами. Лейтенант отвернулся, убирать тело не было ни сил, ни возможности – боши, по-видимому, собирались с силами перед новым броском.

Дрегер глянул в сторону, где находились основные силы Антанты, затем на Мартина Беннетта. Огнеметчик сгорбился в нише под бруствером, в полной выкладке, но без шлема, по черному от сажи лицу катились крупные капли пота, оставляя размытые дорожки. Беннетт пока не вступал в бой, огнемет был последним резервом взвода, и как бы тяжело не приходилось, Уильям берег этот козырь на самый крайний случай.

Дрегер устал, его мучил голод, еще больше – жажда, но лейтенант содрогнулся при мысли о том, что должен чувствовать австралиец, запертый в кожаном огнеупорном костюме. Уильям молча протянул Мартину свою фляжку, на дне которой плескались последние капли. Тот так же молча, с благодарным кивком принял дар.

- Снова идут! – крикнул один из «кротов», но Дрегер уже и сам все видел. На мгновение он испытал суеверный ужас перед врагом – казалось, немцы не знали ни страха, ни сомнений, раз за разом бросаясь на приступ.

«Майор, пора нас выручать», - подумал Дрегер, чувствуя, как отчаяние подступает все ближе.

 

***

 

Командовать батальоном, пусть изрядно потрепанным, оказалось неожиданно интересно. Интересно и … страшно, потому что Хейман не привык нести ответственность за такое число людей. Успех минувшего дня воодушевил его, окрылил подчиненных и заставил поверить, что новые обязанности лейтенанту вполне по плечу. День сегодняшний принес Фридриху не разочарование, а скорее горькое понимание – насколько он ошибался. Попытки выбить закопавшихся в землю английских окруженцев раз за разом заканчивались неудачей - под шквальным пулеметным огнем немецкая пехота откатывалась назад, оставляя за собой трупы. Хорошо хоть раненых удавалось оттащить. «Томми» на совесть укрепили захваченный участок траншеи с боковыми ответвлениями, по уму британцев следовало выкуривать минометами и целыми ящиками гранат, но не было ни того, ни другого. Минометов удалось собрать целых три, но один – древнее пневматическое барахло - сдох после первых трех выстрелов, резко упало давление в баллоне, и орудие превратилось в бесполезный хлам. Ко второму, нормальному, девятисантиметровому, оказалось всего пять зарядов – разве что попугать наступающих. Третий приспособили как противотанковую пушку, Хейман сомневался, что из затеи что-нибудь получится, но Зигфрид клялся, что штука надежная – он сам такую видел под Аррасом. Фельдфебель долго черкал на чудом уцелевшем клочке бумаги огрызком карандаша, потом целое отделение сколачивало станок из кое-как набранных досок, выбирая те, что поцелее. Конечно, оказалось, что горе-конструкторы допустили уйму ошибок, и вторую половину ночи станок переделывали заново, уже не столько ради пользы, сколько из самолюбия и голого упрямства.

Когда американские танкетки поползли вперед, казалось, пришло время испытать «противотанковый» миномет в деле. Но маленькие смешные машинки не добрались даже до первой линии, и чудо-оружие придержали до того момента, когда в бой все-таки двинутся основные вражеские силы. Гораздо более серьезной проблемой пока что оставался крошечный, но крайне зловредный гарнизон «томми». Он занозой сидел почти посередине позиций батальона, сковывая силы и не позволяя организовать полноценную оборону.

Больше всего лейтенант хотел бы отбросить все и самолично возглавить атаку, чтобы наконец-то выжечь помеху, но то, что было обязанностью командира взвода, оказалось непозволительной роскошью для командующего батальоном. Лейтенант не мог отвлекаться и рисковать, его задачей теперь являлась оборона всего шверпункта, а не заботы отдельного участка.

Танкетки отошли, три или четыре остались на поле боя, и Хейман сделал пометку в памяти – отличить Роша какой-нибудь наградой, для начала хотя бы куском колбасы, настоящей, а не «садовой». Еще Фридрих старательно загнал подальше мысль о том, что сейчас с точки зрения солдат Антанты очень кстати пришлась бы сотня-другая химических снарядов. Конечно, ныне не пятнадцатый, когда от химии уберегались марлей и тряпками, а от одной мысли об удушливой отраве даже у самых стойких разом намокали штаны. Но противогазы были едва ли у половины его бойцов, и то по большей части старая дрянь с давно просроченным поглотителем.

Над полем разнеслась трель свистка, хотя сигнал подавали издалека и с вражеской территории - он далеко разнесся над полем, перекопанным вдоль и поперек снарядами, бомбами, минами и лопатами, нашпигованным железом и свинцом, усеянным руинами оборонительных сооружений, столбами и редкими скелетами деревьев. И, словно только и дожидаясь команды, квадратные тяжелые танки тронулись вперед, медленно, но с жутковатой целеустремленностью, неумолимо накатываясь на немцев. Машины сопровождала французская пехота, немного, но с ручными пулеметами и даже, кажется, минометами.

Теперь или никогда, понял лейтенант. Если сейчас не удастся выломать проклятый гарнизон осажденных британцев как ядовитый зуб, потом делать это будет просто некому.

- Зигфрид, - скомандовал он. – Полагаюсь на тебя. Выбей их, как угодно, любой ценой. Или нам конец.

[Аналитик]

Последний пулемет дожевал ленту и осекся, оборвав стрельбу. Учитывая положение взвода, это молчание было равносильно погребальному звону, но Шейн даже не успел испугаться. Боши снова атаковали и на этот раз гасить их натиск оказалось нечем.

Гунн напал сверху и сбоку, перевалившись через бруствер как медведь, с револьвером в руке. Немец и янки одновременно спустили курки, и оба промахнулись. Гунн стрелял из неудобного положения, его пуля скользнула по широкополой английской каске Шейна. Тот пошатнулся, ствол дрогнул, и залп картечи прошел мимо головы немца, лишь разорвав ему ухо.

Каждому предстояло перезарядить оружие – взвести курок револьвера и передернуть затвор дробовика - то есть потерять драгоценные доли секунды. Их разделяло едва ли пара футов, и гунн безумным броском навалился на Шейна. Оба бойца свалились на землю, немец оказался сверху, дыша чесноком и еще чем-то неудобоваримым.

Даймант успел перехватить его руку с револьвером, но оказался безоружен - дробовик зажало между телами. Бош извернулся ужом, для чего-то закидывая за спину свободную руку, Шейн дважды ударил его рукой по лицу, целясь в глаза, но бош зажмурился и прижался к американцу в почти непристойном объятии, сковывая движения, не давая размахнуться. Кровь из разорванного уха щедро кропила обоих борцов, заливая глаза Дайманту. Шейн мертвой хваткой стискивал вражескую кисть с револьвером и всеми силами старался сбросить того или хотя бы оттолкнуть, для хорошего замаха и доброго удара. Острая боль полоснула янки в районе печени – проклятый гунн не зря лез за спину, он достал из-за пояса короткий нож и теперь вслепую бил противника. Немцу так же не хватало замаха, а жилет «Кемико» сопротивлялся клинку, но с каждым ударом слоеная ткань расползалась, и нож проникал все глубже. Завыв в бессильном отчаянии Даймант в последнем запредельном усилии напряг все мускулы, но не смог сбросить чесночного боша.

Мартин возник над ними неожиданно, когда от напряжения перед глазами у Шейна заплясали багровые чертики, а вражий клинок заскрипел на ребре. Австралиец колебался лишь мгновение, еще мгновение ему понадобилось, чтобы извлечь из кобуры браунинг и выстрелить в спину бошу. Мартин справедливо рассудил, что крошечный пистолетик даже в упор не пробьет насквозь тело врага и «кемико» друга.

Немец напружинился и выгнулся дугой, его глаза широко раскрылись, так, словно вот-вот выскочат из орбит. Даймант получил, наконец, несколько свободных дюймов для маневра и с яростным воплем укусил врага за нос. Бош с жалобным криком откатился в сторону, то хватаясь за изувеченное лицо, то панически стараясь нащупать рану на спине. Рыча от ненависти, впав в форменное безумие, Шейн выхватил из ножен шило, переделанное на манер траншейного ножа, и бил немца кастетом и острием, пока тот не затих.

Даймант пришел в себя, стоя на коленях рядом с телом. Он весь был в крови, своей и чужой, клейкой и липкой как патока. Покойник лежал, словно прилег отдохнуть, в его глазах навеки застыла безмятежность. Спокойное выражение на лице убитого им человека показалось Дайманту настолько странным, настолько невероятным и чуждым, что несколько секунд американец жадно всматривался в остекленевшие глаза трупа. Человек только что был жив и полон надежды жить дальше. Он сражался и лишь чудом не победил. А теперь мертвее мертвого…

Шейн включился в реальность сразу и мгновенно, словно щелкнул выключателем. Он не мог сказать, сколько просидел так, созерцая покойника, но точно знал, что это была самая большая глупость в его жизни. Случись рядом еще один бош – американцу точно пришел бы конец. Еще большей глупостью Даймант счел то, что он как дурачок старался выбить немцу глаза вместо того, чтобы перехватить руку с ножом. Воистину, страх и паника оглупляют, вроде лейтенант что-то такое говорил.

В полуприседе Даймант резко провел рукой в одну сторону, нащупывая винчестер, и мотнул головой в другую, старясь разом охватить все происходящее вокруг.

И он услышал крик, тонкий, страшный крик, так мог кричать только человек на краю гибели, в полной мере осознавший ее неизбежность.

Кричал Мартин.

 

***

 

Рош и раньше знал, что Всевышний не одобряет грех superbia , но никогда не думал, что кара может быть столь скорой и жестокой. Буквально только что бразилец разгонял американские жестянки как стаю мышей, казалось, это было всего несколько минут назад. Но танкетки вышли из боя, вместо них на позиции батальона надвинулся каток настоящих английских танков и пехота, не менее чем по взводу на каждую машину.

Бразилец занял позицию под голым ошкуренным деревом, на котором не осталось ни одного листа – все сорвало взрывами, срезало пулями и осколками. Рош притаился слева от бугристого ствола, в небольшом окопе, приготовившись к новому испытанию. Большие ромбообразные «Марки VIII» неторопливо, даже как то степенно ползли сквозь изрытое поле, пробирались между терриконами обломков, рвали в клочья путаницу проволоки.

Всего на немцев бросили три танк, три воплощенных в металле всадника Апокалипсиса, которым батальон Хеймана мог противопоставить только один переделанный миномет на деревянном станке, один Т-гевер и несколько связок гранат. «Либерти» казались огромными, удобными мишенями, Франциск всаживал пулю за пулей в камуфлированные туши, покрытые прихотливой росписью заклепок. И все без толку, с тем же успехом можно бросать камни, стараясь засыпать море . Сейчас стрелок со «слонобоем» держал в руках жизни многих своих товарищей, но был бессилен как израильтянин против Голиафа.

Все же, наверное, он наносил какой-то урон. Об этом свидетельствовало то, что несмотря на постоянное перемещение стрелка и его группы, за ними вполне целенаправленно охотились минометы и пулеметчики. Разрывы мин и жадные пунктиры трассирующих очередей ложились все ближе и ближе. И, несмотря на смертельную опасность, только внимание врага не позволяло Рошу окончательно пасть духом.

Водитель ближайшего танка, видимо, устав вести танк вслепую, неосторожно открыл наблюдательную щель , снайпер немедленно выстрелил. Франциск превзошел сам себя, выпущенная под очень неудобным углом пуля попала точно в узкую прорезь.

Стрелок, разумеется, не мог видеть сквозь броню, но по некоему наитию точно знал, что убил водителя. В иных условиях это привело бы только к заминке в движении тяжелой машины, но в этот раз немцам повезло – «Либерти» как раз перебирался через очередной зигзаг траншеи с частично обвалившейся стеной. Конвульсивное движение руки мертвеца на рычаге заставило многотонную махину развернуться, гусеницы пропахали землю на самом краю бруствера, вызвав обвал.

Больше всего это походило на конвульсии муравья, попавшего в ловушку муравьиного льва - Рош видел рисунок в «Жизни животных» Альфреда Брэма. А может быть, на слона, попавшего в ловушку африканских пигмеев. Земля осыпалась, вслед за ней съехал на бок и танк, размалывая гусеницей в щепу остатки досок, укреплявших стену траншеи. Мотор страшно завывал, выбрасывая в воздух клубы черного дыма, из под гусениц летели фонтаны грязи и земли, но «Либерти» лишь глубже закапывался в ловушке, с сильным креном на бок.

«Одним меньше», - подумал Рош, но утешение получилось слабым. стрелок хорошо понимал, что он обездвижил врага, но не лишил его возможности сражаться – рыльца стволов попавшего в западню танка двигались как жадные хоботки, нащупывая жертвы, огрызаясь пушечными выстрелами и пулеметными очередями.

Одна из них прошла совсем рядом, скосив сразу двоих потерявших осторожность солдат из группы поддержки. Несколько пуль легли справа от Роша, пробив мертвое серо-черное дерево. Словно множество острых игл впились бразильцу в лицо, от резкой боли Франциск зашипел сквозь стиснутые зубы, прикрывая голову. Под пальцами он почувствовал влагу и острые щепки, пробившие кожу и правый глаз.

 

***

 

Залп, сразу же за ним еще один. Мартин действовал уверенно и хладнокровно, как на тренировке. Насколько ему было страшно в ожидании боя, настолько спокойно стало теперь, когда боец находился в самой гуще событий. У австралийца просто не осталось времени на испуг и комплексы, только заученные до автоматизма движения, только боевая задача – подавить бошей.

Теперь на топливе можно было не экономить – лишь огонь мог остановить последнюю, самую яростную, самую сумасшедшую атаку немцев. Мартин сжимал раструб своего аппарата, чувствуя раскаленный металл даже сквозь толстые перчатки, подбитые асбестом. Пламя словно огромная метла подметало все вокруг, жадно облизывая землю, камни, бетон и людские тела.

Лейтенант Дрегер знал, что делает, когда, несмотря ни на что, приберегал огнемет на самый крайний случай, и расчет оправдался . Если подсчитать общее число жертв войны, то на долю огня приходятся ничтожные проценты общих потерь, но здесь дело не в поражающих свойствах оружия. Огнемет может достать там, куда не проникнет никакое иное оружие, а еще он будит в человеке один из самых древних страхов – ужас первобытного создания перед неукротимым красно-желтым зверем, которого нельзя убить, невозможно напугать. Машина огня побеждает не только смертью, но и паникой.

Мартин остановил немецкую атаку, не в одиночку, конечно, но именно его ужасное приспособление задержало гуннов, позволило саперам забросать их последними гранатами, расстрелять из винтовок и пистолетов. А затем австралиец услышал это, услышал и почувствовал

Для новичка, впервые оказавшегося в бою, все окружающее представляет невообразимую какофонию, травмирующую органы чувств. Со временем, если новобранец переживет хотя бы три боя, он научится отодвигать на второй план все несущественное, вычленять по-настоящему важное и опасное. Мартин был достаточно опытным и умелым солдатом, он сразу услышал тихий, почти незаметный на фоне страшного побоища стук, сопровождающийся музыкальным звоном. И два толчка, несильно, почти нежно толкнувшие его в спину.

Баллон был пробит. Сражаясь, Мартин щедро расходовал горючую смесь, но в емкости оставалось еще достаточно раствора, чтобы сжечь оператора как соломенную куклу, несмотря на костюм «Mk.18». Вокруг распространился едкий химический запах, мгновенно забивший обычную, привычную вонь поля боя, скипидар шибанул в нос, словно разрывая слизистую жесткой щеткой. Беннетт понимал, что у него буквально несколько мгновений, прежде чем адская смесь, хлещущая через пробоины, воспламенится от соприкосновения с воздухом. Но парализующий страх сковал его члены, Мартин кружился на месте, не чувствуя ног и пытался сбросить баллон, но онемевшие пальцы лишь скользили по металлу застежек и коже ремней. Он не мог расстегнуть крепления, а времени, чтобы снять перчатки, уже не оставалось. И Мартин закричал, страшно, надрывно, как может кричать лишь человек, который видит неизбежную и страшную погибель.

За спиной хлопнуло, негромко, с присвистом, поясницу и ноги словно окунули в ледяную воду, запахло жженой кожей костюма, как будто кто-то пересушил ботинки у раскаленной печки. Мартин в панике хлопал руками по поясу в поисках пистолета, чтобы хотя бы застрелиться, но браунинга не было. Наверное, он уронил пистолет, когда помог Шейну. Невыносимый жар опалил спину, огнеметчик упал на колени, раскинув в стороны руки, ожидая мучительной смерти. Беннетт снова дико закричал, обратив лицо в маске к небу, словно посылая проклятие всем ангелам и высшим силам.

Шейн возник перед ним как демон – черный, окровавленный, с оскаленными зубами, дико вращая глазами под широкими полями каски. Первым делом янки от души ударил товарища в челюсть, чтобы не мешал. Мартин так и не понял, что Даймант сделал после - расстегнул ремни, разрезал их своим кинжалом или просто разорвал невероятным, запредельным усилием. Застонав от натуги, с разворота, Шейн отбросил в сторону баллон, истекающий жидким огнем. Пламя перекинулось на руки американца, но тот, не обращая на это внимания, толкнул Мартина на землю и упал сверху, прикрывая собой.

[Цудрейтер]

2Аналитик

Ну наконец-то!

[Аналитик]

Агония

 

Чертова заплечная бочка взорвалась несильно, но красиво, ничего не скажешь, почти как фейерверк на день благодарения. В другое время Шейн оценил бы это зрелище по достоинству, но только не сейчас.

От боли и шока австралиец впал в невменяемое состояние, он отчаянно дрался с янки, насколько позволяли силы и ожоги. Шейн отвесил несчастному еще одну затрещину и попытался потушить огонь. Даймант забрасывал землей тлеющий костюм огнеметчика, набирая полные горсти земли нашпигованной осколками и гильзами, не обращая внимания на боль в исцарапанных, израненных руках.

Кое-как он потушил Мартина, оставалось надеяться, что тот получил не слишком сильные ожоги. Вся спина и ноги огнеметчика представляли собой ужасающее зрелище – грязные черные лохмотья, обильно исходящие дымом, но где заканчивается кожа костюма и начинается собственно тело, Шейн сразу не смог понять. Соответственно, не смог и оценить непосредственный ущерб здоровью товарища. А через мгновение американцу стало не до того.

Атака продолжалась. Огнемет частично сбил ее, но среди бошей остались готовые испытать судьбу и выполнить приказ. Шейн в панике огляделся. Дробовика под рукой не было, отбиваться от врагов одним кинжалом глупо, гранаты он давно израсходовал.

Гранаты… Последние две бомбы Миллса, что он использовал, откуда Шейн извлек их?..

Перед боем. Во время сборов, Мартин посоветовал использовать револьверную «сбрую» для гранат, но Шейну стало жаль потраченных сил. Он убрал только два ствола и из чистого упрямства предпочел изнывать под дополнительной тяжестью. Дальше был бой, верный винчестер всегда под рукой, и солдат быстро забыл о новой детали экипировки.

Черт побери, он по-прежнему вооружен!

Верхняя пара Смит-Вессонов застряла. Увидев врагов совсем близко, Шейн рванул изо всех сил, и ременная сеть подалась в треске скверных ниток. Никогда еще янки не испытывал такого облегчения, даже когда сторожил склад с контрабандой, потерял целый ящик швейцарских часов, а затем счастливо нашел. Сейчас жизнь его висела на волоске, но оставалась и возможность эту жизнь защитить. И кроме того, Даймант уже дошел до той стадии ярости, когда навредить врагу кажется куда более значимой целью, нежели сохранить собственную жизнь.

Иногда сознание играет с человеком странные шутки. Шейн был ранен и обожжен, потерял много крови и страдал от жажды. Боль, истощение, страх, наконец, ударили по его психике, странно и причудливо преломив восприятие мира. Все окружающее оказалось словно в тумане и дыму. Впрочем, может быть так и было на самом деле – на поле боя хватало дыма, хотя бы от догорающего огнеметного баллона, да и до того Мартин неплохо поработал, поджигая все вокруг. Из этого дыма появлялись смутные, размытые фигуры врагов, представлявшихся Шейну сгустками демонической силы. У бошей, пытавшихся его убить, больше не было ни определенной формы, ни оружия – только клочья тумана и дыма, наделенные злой волей и желанием погубить его, Дайманта «Бриллианта» Шейна. И американец стрелял, снова и снова, взводя курки одеревеневшими пальцами, чувствуя, как отдача прокатывается по обожженным рукам и бьет куда-то в шею, под шлем, стиснувший голову пудовой тяжестью. Он уже не думал о бое, о смерти, о врагах, Шейн просто стрелял в туман, пытаясь хоть на несколько мгновений отогнать дымные щупальца, стягивающиеся вокруг.

Бойки защелкали по пустым каморам, вторая пара Вессонов сама собой оказалась в его руках, Даймант не помнил, как достал оружие, но это было не важно, стрельба продолжилась. Четыре револьвера лежало у него в самодельных кобурах, шесть «сорок пятых» в каждом орудии, итого двадцать четыре выстрела. Кажется, что это много, но на самом деле в доброй схватке два-три десятка пуль разлетаются как конфеты на детском празднике. Как говаривали у него на родине, «если тебе не хватило шести, не хватит и тридцати шести». Но для самого Шейна время как будто остановилось. Выстрел, взвести курок, нажать спуск, каждый раз в остром приступе паники - а вдруг силы окончательно покинули его, а вдруг он опоздает? Стиснуть зубы от боли, отдающейся в руке при отдаче тяжеленного ствола. И снова повторить.

А затем все закончилось.

Шейн сидел, привалившись спиной к чему-то твердому и округлому, наверное – столбу, тяжело хватая воздух широко открытым ртом, по бокам лежали два револьвера, еще два он сжимал в закостеневших руках. Оружие обжигало ладони, а может быть они сами по себе болели от ожогов, которые Шейн получил от огнемета Мартина. Остро и глубоко кололо в правом подреберье, куда пришелся немецкий нож, вспоровший-таки «кемико». Правая штанина намокла от крови, а тяжеленный шлем будто впрессовывал голову в плечи.

«Воздуха!» - билось в раскалывающейся от боли голове. – «Вздохнуть, только вздохнуть!»

Непослушными руками Шейн снял каску и бросил рядом, металл глухо брякнул о пустой револьвер. Даймант рванул ворот, чтобы вздохнуть полной грудью, но тесный жилет не подавался, стягивая грудь как обручи - бочку. Шейн окинул окружающее безумным взглядом.

Вокруг лежали тела друзей, в том числе и Мартин, потерявший сознание, а может быть и мертвый. Хватало и вражеских трупов, наверняка среди них были и убитые им, но даже под страхом смерти американец не смог бы сказать – скольких он сейчас убил, и убил ли вообще хоть кого-нибудь.

В воздухе прогудел снаряд, он попал куда-то совсем близко, Шейна толкнула воздушная волна, осыпал град земли и мелких камней, ему забило нос и запорошило глаза. Когда солдат откашлялся и протер веки, точнее, равномерно размазал грязь по всему лицу, второй взрыв вернул все как было и вдобавок сбросил его в яму.

Отдышавшись, часто моргая воспаленными глазами, Даймант торопливо нашарил каску, свою или чужую, он так и не понял, и торопливо натянул на голову, по самые брови. Ему хотелось стать очень маленьким, чтобы спрятаться в самую глубокую и узкую нору, укрыться в ней и никогда не показываться на поверхность.

 

***

 

Хейман испытывал жгучий стыд, стыд и обиду. Ныне, окидывая мысленным взором минувшие часы, он видел, сколько шибок допустил, сколько нужного и своевременного упустил. Управление, связь, расположение сил, маневрирование резервами – все следовало организовать гораздо лучше, но ему не хватило ни опыта, ни знаний, чтобы сделать это. Лейтенант обладал богатым боевым опытом, но в командовании батальоном оказалось слишком много тонкостей и мелочей, которые нельзя было ни угадать, ни постичь на должности комвзвода. Им можно было только специально научиться, а учиться было не у кого и поздно. Хейман уже использовал все скудные резервы и полностью потерял управление своей крошечной армией. Теперь каждый сражался сам за себя и за того, кто стоял бок обок с оружием в руках. Немцы все еще держались, взимая с атакующих щедрую дань ранеными и убитыми, но Фридрих не обманывался – это не столько его заслуга, сколько стойкость солдат. Сам же он мог лишь перемещаться по позициям с небольшим – в пять человек – отрядом, устремляясь туда, где тяжелее всего.

У наступавших было недостаточно пехоты, хотя это были в основном французы – противник давний и достойный. Но нехватку живой силы с лихвой восполнили танки. Немцам еще очень повезло, противник не рискнул гонять машины окружными путями, и бронетехника пошла в «лоб», прямо на позиции. Будь здесь нормальный противотанковый «куст», от танков остались бы только большие железные свечки, но шверпункт был без оружия, со слабым гарнизоном, перекопанный артогнем.

Если бы только те трусы не бросили оружие и доты, в ярости, уже в который раз подумал Хейман. Если бы они сражались… Он искренне надеялся, что дезертиров поймают и расстреляют на месте. Но то были мечты, а впереди надвигалась неприятная реальность.

Зигфрид не смог задавить саперов, окопавшихся в своем крысином углу. Он почти дожал «томми», но именно «почти». Отчасти это был успех, проклятые англичане больше не беспокоили своими пулеметами и пушкой, похоже, их осталось всего несколько человек. Но штурмовая группа погибла почти в полном составе, сам фельдфебель получил ранение в грудь. Фельдшер один за другим потрошил индивидуальные пакеты, драгоценные, трофейные – английские холщовые пакеты и американские жестянки выложенные бумагой. Все было бесполезно – тяжелая револьверная пуля прошла навылет, разорвав легкое, не помогали ни салфетки, ни ватно-марлевые компрессы. Врач не мог остановить кровь, жизнь уходила из бойца как вода в песок.

- Достал, достал его… - лихорадочно говорил фельдфебель, мелко и часто хватая воздух ртом. – Прямо в баллон… огнемет… в голову целил… попал в жестянку… Но тоже сойдет, да?..

Он хватал врача за руку ледяными пальцами, слабой, но отчаянной хваткой, словно пытался удержаться на этом свете на минуту дольше.

- Почти. Почти получилось… - голос его становился все тише, переходя в невнятное бормотание. – Если бы… не та… сволочь… с пистолетами…

- Молчи, дурак! Закачаешь воздух в грудину - сдохнешь! – рявкнул врач, кровь текла у него между пальцев, смешиваясь с розовой пеной, воздух со свистом вырывался из раны при каждом слове умирающего. – Заткните его, ради бога! – призвал он двух помощников из числа легкораненых.

Но все усилия были бесполезны.

- А, черт… - выдохнул фельдшер, вытирая лоб красными выше локтя руками, в эту минуту он походил не на медика, а на мясника. – Только пакеты зря потратил. С этим все, пневмоторакс и сердечный спазм. Уносите его. Соберите марлю и пакеты, попробуем почистить и снова используем. Воды, ну хотя бы котелок воды…

Один танк отступил, обстреливаемый из миномета. Хитрый станок позволил опустить ствол почти параллельно земле и использовать орудие как обычную пушку. Эффективность огня оставляла желать лучшего, точность оказалась вообще никудышной, но это было лучше чем вообще ничего. Расчет высаживал мину за миной, иногда попадая в лобовую плиту «Марка», но гораздо чаше - рядом, осыпая броню многочисленными, но неопасными для машины осколками. Все же экипаж не выдержал, и танк попятился. Он огрызался очередями и пушечными выстрелами, но медленно откатывался назад. Миномет с расчетом достали из гаубицы, на его месте осталось только глубокая воронка, ощерившаяся обломками и окровавленными лохмотьями словно пасть огромного подземного чудовища.

Второй танк был уничтожен неожиданно спикировавшим с неба самолетом-штурмовиком. Отважный пилот трижды заходил на «Либерти», по очереди обстреливая его из обеих пушек – сначала носовой, затем кормовой. Высокие фонтаны земли взлетали у бортов гусеничной машины, сменяясь грохотом попаданий и длинными пучками огненных искр. На четвертом заходе люки «Марка» открылись, и фигурки танкистов посыпались в разные стороны, разбегаясь. Их оказалось неожиданно много, с десяток или даже больше. Хотя, все верно, это же не «Рено» и не чертов «клоп».

Затем на аэроплан насели подоспевшие английские истребители, но что происходило в вышине дальше никто не смотрел – на земле хватало проблем с третьей машиной.

После того как «Либерти» намертво засел в западне, казалось, что на том ему и конец. Но это были глубоко неправильные мысли, в чем очень скоро убедились и Хейман, и весь немецкий гарнизон. Англо-американский танк тяжело ворочался, накреняясь на бок, экипаж не глушил мотор, стараясь все же выбраться из траншеи, по воле случая ставшей противотанковым рвом. И «Либерти» непрерывно отстреливался. Казалось, у него добрых два десятка пулеметов, не меньше, и пушек гораздо больше штатного – в таком темпе и с такой точностью танк простреливал все вокруг себя. Случись у немцев обычная пушка, миномет потяжелее, противотанковый пулемет, хоть что-нибудь – он стал бы пусть и не легкой, но все же мишенью. Но ничего не было, и «Либерти» оказался своего рода подвижным дотом, бронированной огневой точкой, к которой начали стягиваться французы и англичане.

Бороться с танком было нечем, оставить его без внимания означало погибнуть. У Хеймана оставалось три человека, и лейтенант повел их к бронированной махине, собирая по дороге немногих оставшихся в живых.

 

***

 

Потерять зрение – совершенно особый, утонченный страх для того, кто уже имел проблемы с глазами. Рош мало чего боялся в жизни, но раны, неопасные для жизни, бросили его в самую бездну панического страха. Скорчившись на дне своего неглубокого убежища, Франциск тихо подвывал от нерассуждающего ужаса, воображение живо рисовало ему яркие, образные картины слепоты и бесконечной тьмы, ожидавшей впереди.

Но закалка ветерана понемногу брала верх над паникой. Вся правая половина лица горела резкой дергающей болью, как в адском пламени, по щеке градом катились слезы, но понемногу Рош осознал, что видит левым глазом. Он встал на четвереньки, покрутил головой как пес после купания. Лучше бы не крутил, боль вспыхнула с утроенной силой, свалив его обратно, навзничь.

Скрипя зубами. Рош на ощупь вытащил самые длинные щепки, так же на ощупь перевязал раны шейным платком. Затем подобрал «клепальщик» и снова попробовал выглянуть наружу. Ничего нового он не увидел, все осталось примерно так же, только у танка, который Франциск свалил в яму, прибавилось вражеской пехоты – теперь там было десятка полтора солдат. Французы в знакомых синих мундирах жались к «Либерти», и стрелок ощутил прилив гордости, заглушившей даже боль – проклятые слуги дьявола откровенно опасались продвигаться дальше.

Впрочем, гордости хватило ненадолго, дальнейший осмотр принес только скверные новости. Все, кто прикрывал и поддерживал его, были убиты. Бразилец привычно примерился к своей винтовке с левой руки, но оружие молчало. Т-гевер стал бесполезным куском железа – одна из пуль последней пулеметной очереди врага ударила в затвор, деформировав и намертво заклинив его. Похоже, щепки из мертвого дерева спасли ему жизнь, не дернись Рош от ранения, пуля скорее всего попала бы ему в голову.

Чувство собственного бессилия охватило Франциска пожаром стыда и презрения к самому себе. Но что он мог сделать? Всего лишь половина солдата, да еще без оружия. Насколько позволяли то и дело свистевшие над головой пули, бразилец обыскал ближайший труп. Дважды это грязное и скверное занятие прерывали близкие разрывы – танк гвоздил без разбора, не жалея снарядов, но в конце концов в руках Роша оказался «Шварцлозе».

Негусто, прямо скажем, но уже что-то. Что же делать дальше?..

 

***

 

Пять человек с одной связкой гранат ползли к танку. Когда они проделали примерно половину пути, их осталось четверо. Затем трое. Похоже, враг все еще не видел бойцов, но чем ближе к машине, тем плотнее становился огонь, воздух со свистом и визгом вспарывали пули, осколки, мины и снаряды. Дышать было трудно – земляная взвесь повисла в воздухе словно туман, забивая глотку, оседая на потных грязных лицах.

Они подобрались близко, очень близко, но остались лишь вдвоем – лейтенант Хейман и гранатометчик Харнье. Переглянулись, Фридрих молча показал пальцем - танк сильно накренился и было видно, что у него открыт верхний люк. Наверное, танкисты не выдержали ядовитой атмосферы, перенасыщенной пороховыми и топливными миазмами, и предпочли риск случайного попадания опасности удушья.

После краткого мгновения, Альфред так же молча кивнул, сжимая гранаты, перемотанные разлохмаченной веревкой.

«Я так и не спросил, что у него в сундучке?» - подумал лейтенант. Сундук все так же был при эльзасце, приторочен на спине, в противовес гранатным сумкам. Воины одновременно поднялись, лейтенант сжимал в руках винтовку, гренадер – свою связку смерти. В следующее мгновение лейтенант рухнул как подкошенный, больно ударившись головой о камень – больные ноги служили Фридриху сколько могли, но теперь разом подломились.

Хейман лежал, раскинув руки, силясь придти в себя, но от удара голова гудел словно церковный колокол, перед глазами все плыло, он узнавал лишь Харнье.

И ничего страшнее и безумнее Фридрих в своей жизни еще не видел.

 

***

 

У Роша остался только один глаз, но он видел им лучше чем многие двумя. Неожиданное движение среди обломков и рытвин он заметил сразу. Заметил и узнал.

Харнье всегда бросал гранаты очень хорошо, но для настоящего, дальнего и точного броска ему требовалось исполнить странный ритуал – некий танец, схожий с ритмичным топтанием на месте. Конечно, эльзасец не был дураком, и всегда исполнял свои самые удачные приемы из-за хорошего укрытия.

Всегда.

Но не в этот раз.

Поддался ли Альфред общему безумию и самоотречению, потерял связь с реальностью или просто сошел с ума, но долговязый тощий гренадер встал во весь рос посреди бушующего вокруг хаоса и, отведя в сторону руку со связкой гранат, начал свой страшный танец.

Уже не оставалось времени, чтобы обдумывать, прикидывать, вычислять. Сейчас Рош мыслил картинами-вспышками, своего рода озарениями.

Первое – Харнье попадет, обязательно попадет гранатой в открытый люк «Либерти».

Второе – его убьют раньше.

Эльзасцу нужно было несколько секунд, чтобы войти в свой сумасшедший транс, но ближайшие враги уже разворачивались к гранатометчику. Будь у Роша под рукой винтовка, он мог бы прикрыть Альфреда, но винтовки не было, для пистолета дистанция слишком велика, и руки трясутся мелкой противной дрожью. Не попасть! Если только…

Франциск никогда не любил пистолеты, не пользовался и не учился стрелять из них. Когда-то, много лет назад, он услышал от одного из родственников о забавном методе стрельбы, который тот якобы подсмотрел у североамериканцев. Услышал и забыл, потому что настоящие мужчины берут в руки только честный длинный ствол, все остальное - для женщин с их слабыми ручками.

Память и воображение – странные штуки, иногда они устраивают удивительные фокусы. Вся процедура встала перед внутренним взором Роша, словно ему описали ее только сейчас, сопроводив подробным рисунком.

Франциск одинаково хорошо владел обеими руками, но сейчас он ослеп на правый глаз и мог стрелять только с левой. Правой он обхватил свой корпус, пропуская кисть под мышкой, захватывая ладонью левое плечо сзади и снизу-вверх. Так плотно обнимают себя замерзающие на лютом холоде или экзальтированные дамы. Плечо левой руки с зажатым пистолетом опустилось на предплечье и локтевой сгиб правой. Теперь обе руки и торс Роша представляли собой подобие единого сцепленного станка, более устойчивого, нежели стрельба просто с руки и более быстрого в наведении, чем если бы он стрелял с обычного упора.

Если в пистолете оставались патроны, если он успеет, если его самого не убьют раньше… Этих «если» было слишком много, Франциск отмел их единым умственным усилием, резко выдохнул и препоручил себя Богу, надеясь, что Его милости хватит и на тощего Харнье.

 

***

 

Гранатометчик закончил свою пляску, его длинная рука метнулась вперед, словно змея в броске, будто в ней был зажат не тяжеленный груз, а невесомый букет. Хейман, наконец, сумел приподняться на локте, мутно озираясь. Черная фигура Альфреда четко, очень контрастно выделялась на фоне неба, слегка тронутого темной синевой раннего вечера. В рваном, изодранном мундире эльзасец походил не столько на человека, сколько на огромного ворона, странного вестника судьбы. Совсем рядом медленно, подобно огромным шмелям пролетали трассирующие пули. Со стороны танка беспорядочно, вразнобой стреляли. Откуда-то слева, совсем недалеко, ритмично, с жутковатой равномерностью метронома хлестали пистолетные выстрелы.

Ударило совсем близко, невероятно громко, словно совсем рядом взорвали сразу ящик хлопушек. Хейман снова повалился на землю, зажимая ладонями звенящие уши. Кажется, он что-то кричал, может быть даже просил прекратить этот оглушительный грохот, которому все не было конца. И тишина пришла. Оглушительная, мертвая, она опустилась на поле. Конечно, на самом деле, никакой тишины не было, но сам шум боя уже давно стал привычным, он скользил через сознание, не задерживаясь дольше необходимого. Хейман не мог больше лежать. Лейтенант встал, рывками, едва ли не подтягивая себя подобно Мюнхгаузену.

«Либерти» пылал как огромный погребальный костер, источая столб беспросветно-черного дыма. В таком большом танке оставалось еще много топлива и боеприпасов, а Харнье не промахнулся. Пехота, окружавшая танк, в панике отступала, словно свита железного божества, чей дух сломила гибель кумира.

Если Хейман поднимался, то Альфред наоборот, опускался на колени, клонясь на бок и устремив в пустоту пустой взгляд, тонкая струйка слюны стекала по бледным до синевы губам. Бритвенно-острый осколок мины начисто отсек ему правую руку, но лейтенант еще не видел этого.

Хейман стоял посреди поля боя, словно знаменосец старой гвардии на Ватерлоо под английской шрапнелью. Он видел отступающих французов, среди синих фигурок попадались и песочно-серые кители англичан. Видел и новые громады бронетехники, приближающиеся к немецким позициям – слишком далеко для прицельного огня, достаточно близко, чтобы опознать и оценить скорую смерть. Скорую и на этот раз уж точно неизбежную.

- Солдаты! - воскликнул лейтенант. Он точно знал, что его слышат, слышат все, кто еще остался в живых из батальона. Все, кто сейчас судорожно вжался в земляные стенки засыпанных траншей, безнадежно сжимая обессиленными руками бесполезные винтовки. Все, кто в страхе считал приближающиеся громадины, отливающие серой сталью и зелеными разводами камуфляжа. – Друзья! Я обещал вам, что сегодня на нас выйдут вражеские орды! И они пришли! Мы отбили их, отобьем и новых!

Одно и то же слово может иметь совершенно разный вес, в зависимости от того, где и как оно произнесено. От батальона мало кто остался, и для смертельно измотанных, обреченных солдат слова командира были бы пустым звуком. Если бы их не выкрикивал срывающимся, звериным рыком лейтенант, только что поразивший чудовище «Либерти». Лейтенант, который сейчас стоял под пулями, не кланяясь ни одной. Только такой человек мог призывать на смерть, только такой боец мог увлекать за собой в безумие последнего боя.

- Собирайте патроны! Делитесь с товарищами! – ревел Хейман. – Сосчитайте гранаты и готовьте штыки! Против нас целая армия, но мы их всех убьем!!!

[Цудрейтер]

2Аналитик

 

Что успел углядеть, времени очень мало

 

в руках Роша оказался «Шварцлозе».

Франциск никогда не любил пистолеты

 

 

это же пулемет, не?

[Аналитик]

2Цудрейтер

Там был и очень редкий образец пистоля. Но заменили на обычный маузер, чтобы не вызывать недоумения подкованных читателей.

[Аналитик]

Чем заканчиваются полеты...

____________________________________

 

Ощущение собственного тела приходило частями. Вначале дали о себе знать ноги, и первым чувством стала боль. Не обычная, резкая и острая как удар ножа, не «стреляющая» и даже не тупое нытье, при удаленном зубе. Нет, ноги ниже колен онемели, но при этом их словно терзали тысячи крошечных иголочек. Каждая такая иголка по отдельности лишь слегка колола кожу, но все вместе они вызывали морозящий - на самой грани терпимого - зуд. Хотелось впиться в ноги ногтями и расчесывать, терзать их до тех пор, пока не удастся вычесать, выскрести эти гнусные иголки. Но Шетцинг не чувствовал рук.

Затем пришло ощущение сухости – настоящей пустыни во рту. Язык мумифицировался и царапал такое же сухое нёбо, случись рядом ведро воды, Рудольф нырнул бы в него с головой. Шетцинг попытался сказать, что его мучает жажда, но между пергаментными губами проникло лишь тихое сипение. Ему было плохо, безумно плохо, и летчик даже не понимал – где он, что с ним, отчего все вокруг так зыбко и туманно?..

Голоса пришли из тумана, бесплотно проникли в уши и начали гулять внутри пустого черепа, многократно отражаясь от стенок.

- Господин профессор, у него очень нехороший анализ крови. Может, попробуем антивирус?

Отражение слов причиняло физическую боль, хотелось прикрыть уши руками, защититься от ранящих звуков, но дальше плеч расстилалась ватная беспомощность.

- Молодой человек! Для порядочного немецкого врача в микробиологии может быть только один авторитет - наш соотечественник, господин Кох!..*1

Это короткое «Кох!» пробило голову подобно пуле, словно длинную иглу вонзили прямо в основание черепа.

«Прекратите! Ради бога, прекратите!» - кричал летчик, но его губы лишь старчески шлепали, как у старика.

- …а вы опять предлагаете методику русского, разработанную в институте этого шарлатана-французишки ! Я буду вынужден объявить вам выговор!

Этого слух Шетцинга уже не выдержал, и летчик уплыл в багровую муть, где не было ни слов, ни мыслей, только мириады муравьев, терзавших его ноги. Хотя, не только…

Еще там ждали воспоминания.

 

***

 

Шумел мотор, на ветру басовито гудели расчалки. Широкие двухэтажные крылья вибрировали под напором набегавшего воздуха, и эта дрожь передавалась всему телу летчиков. Кого-то она раздражала, многие вообще считали, что постоянная мелкая встряска убивает организм, разрушая внутренние органы. Но Шетцинг, наоборот, ценил ее как непременного спутника свободного полета, а так же самый верный индикатор состояния аэроплана и мотора.

«Боевик» глотал километр за километром, приближаясь к линии фронта, пробиваясь сквозь редкие тучи, огибая куда более частые дымы, поднимавшиеся с земли подобно смерчам. Самолет остался в одиночестве и, бросая частые взгляды по сторонам, Шетцинг чувствовал нехороший холодок где-то близ самого сердца.

Еще совсем недавно одинокий самолет в небе был таким же нонсенсом и анахронизмом как игольчатое ружье в век пулеметов и первых «машинпистоле». Накал воздушных боев не оставлял одиночкам ни единого шанса выжить. Даже немцы - признанные индивидуалисты - летали группами или хотя бы парами, прикрывая друг друга и компенсируя общую нехватку самолетов. А уж французы поднимались в воздух толпами не менее чем в полсотни машин, затемняя небо подобно саранче. Это было время, когда в безбрежной синеве сходились целые фаланги крылатых гоплитов. Самолеты проносились так близко друг от друга, что можно было увидеть белки глаз противника и стрелять в него с двадцати-тридцати метров. Машины тех, кому не повезло, нередко сталкивались фюзеляжами, цеплялись тонкими крыльями и падали словно смятые куски оберточной бумаги.

Что ж, для французов, британцев все так и осталось. И для американцев тоже, месяц за месяцем заокеанские гости все увереннее осваивали небо Старого Света. Одни лишь немцы вспоминали старые добрые времена…

У Германии оставались стремительные, современные самолеты, хватало и пилотов, но не было главного. В Рейхе стремительно заканчивалось то, что вслед за бойкими газетчиками стали называть «кровью войны» все остальные, от политиков до домохозяек (хотя кто теперь мог позволить себе роскошь оставаться дома и вести хозяйство?).

Бензин подвозили крайне нерегулярно, от случая к случаю, и прикованные к земле аэропланы становились легкой добычей вражеских летунов. Считалось за счастье, если с «Сопвичей» и «Бреге» сыпались лишь листовки и воззвания с обещаниями хорошо кормить в плену. Гораздо чаще сверху падал бомбовый град и хлестал свинцовый дождь. Союзники не жалели ничего и никого, чтобы покончить с германской авиацией.

Впрочем, Шетцингу везло, его тяжелый аэроплан заправили под завязку – вражеские танки прорывали фронт, словно амбарные крысы, прогрызающие старый мешок. Оставался вопрос – кого же обделили драгоценными каплями топлива, но об этом летчик не думал – и так хватало забот.

Удивительнее всего было пустое небо. Нет, конечно, вражеских аэропланов хватало, но все они пролетали где-то далеко в стороне, по бокам, не отвлекаясь на одинокую «яблочную баржу». Шетцинг словно летел в заколдованном коридоре, запретном для врагов. Оставалось лишь надеяться, что волшебство не закончится. Постоять за себя «боевик» не мог, точнее, мог, но недолго, почти все его оружие предназначалось для атаки наземных целей.

А дальше ждала обыденная боевая работа. Хотя... Вот уж «обыденной» ее назвать все-таки было сложно. Рудольф привык летать, вступать в поединки с равными себе и просто охотиться на более слабых и менее искушенных летчиков. В уничтожении танков привычным остался разве что риск, да и его значительно прибавилось.

Для истребителей и разведчиков главным противником был другой самолет, летчики гибли часто, но они и держали собственную судьбу в своих руках. Не зевай, смотри по сторонам, не позволяй зайти в хвост или по солнцу – и ты будешь жить. Простые, в сущности, правила.

Однако, низколетящий штурмовик обстреливали все и из всего, от специальных зенитных машин, до рядовой пехоты с пистолетами и винтовками. Можно уйти от атаки другого самолета, можно перехватить ее или ударить первым. Но как заранее вычислить скрытый расчет Виккерса или Льюиса, с острым взором, хорошей маскировкой и полными коробами патронов? Казалось, каждый метр фронта таил в себе пулеметный ствол. А даже заметив или угадав угрозу, от нее очень трудно уйти – тяжелый «боевик» не позволяет нормального пилотажа, десятков петель и кругов за бой, только замедленные, предсказуемые и простые фигуры, легко просчитываемые противником.

Но самым страшным испытанием стала беспомощность «Готы» в атаке. В танк попасть проще чем в самолет, это правда - расстреливать медленно ползущие железные коробки было так же просто, как пристреливать пушки по неподвижной мишени. Только никакого видимого ущерба танкам это не приносило. Раз за разом Шетцинг выводил штурмовик на выбранный «Либерти» и выпускал по нему полный короб. Самолет проносился над целью так близко, что казалось, можно было сосчитать заклепки на крыше танка, и затем бронированному мамонту добавлял стрелок из кормового орудия.

И все без толку.

Штурмовик трижды атаковал один и тот же танк, а «Либерти» все так же неспешно и неотвратимо продвигался вперед, словно в него не всаживали бронебойные снаряды, а бросали песком. Шетцинг вывел самолет на четвертый заход уже не столько ради победы, сколько из обычного упрямства пополам с суеверным страхом. И на этот раз удача улыбнулась ему – экипаж «Либерти» не выдержал настырного штурма и сбежал, покинув свою боевую колесницу.

В эти мгновения Рудольф испытал мгновение подлинного экстаза, забыв обо всем – и о том, что его самолет одинок в чужом небе, и о заканчивающихся боеприпасах, и о тяжелом управлении «баржей». Поединок с танком - если методичный и изнурительный расстрел можно было так назвать – стал почти мистическим противоборством и, вынудив таки экипаж «Либерти» сбежать, Шетцинг почувствовал, что обманул судьбу.

Но, случается, судьба жестоко мстит самоуверенным.

Желто-зеленый пунктир ударил с земли, прошел опасно близко от корпуса справа. И сразу за ним следующая очередь скользнула уже вдоль левого борта. Стреляли откуда-то спереди, почти по ходу полета «Готы». Шетцинг до боли напрягал глаза, стараясь рассмотреть настырного стрелка сквозь дымный воздух и стекла летных очков. Его взгляд, привыкший отслеживать противников в небе, путался в наземных ориентирах, впустую прыгая от предмета к предмету. В голове мелькнула мысль попробовать отвернуть, но сразу ушла – тяжелый «боевик» разворачивался очень тяжело и долго. Подставлять борт в такой ситуации было равносильно самоубийству, поэтому летчик выжал газ до упора, стараясь как можно скорее выйти из зоны поражения.

И, наконец, Рудольф увидел врага – бронемашина странных, необычных очертаний - словно в середину корпуса вставили цилиндр, увенчанный симметричной башней сложной формы*2. Раскрашенный желтым и оранжевым камуфляжем, автомобиль казался несерьезным, словно на поле боя выползла тропическая лягушка-переросток. Но пулемет, нащупывавший самолет, был вполне настоящим.

Пули пробили правое крыло, треск вспарываемой обшивки плоскостей прорвался даже сквозь шум мотора. Стремительно работая рычагами и педалями, Шетцинг поймал броневик в прицел носовой пушки, лихорадочно делая поправку на склонение орудия (склонение?) и нажал спуск.

Стрелял пулемет с башни машины-лягушки – летчик, конечно, не слышал выстрелов, лишь веселые огоньки трассирующих пуль мелькали в воздухе. Резко, отрывисто гавкала пушка, глотая патроны, плюясь бронебойными снарядами. Шетцинг не видел противника, ловящего в прицел его самолет, но почему-то очень хорошо представил себе его облик – немолодой уже француз, с венчиком седых волос, морщинистым лицом и длинными вислыми усами. Наверное, так его разум отреагировал на устрашающую ситуацию, в краткий миг нарисовав в воображении целую картину, правдоподобную до мельчайших деталей.

Эта дуэль продолжалась считанные секунды, но для самих дуэлянтов она растянулась на бесконечно длинные минуты. Выстрел, плавный откат затвора, заканчивающийся оглушительным лязгом, источающая густой белый дым гильза отлетает в сторону, а затвор жадно глотает новый снаряд. Пороховая вспышка огненным поршнем выбрасывает болванку из объятия гильзы, вжимает в витую спираль нарезов. Наконец, стальное жало покидает ствол, и весь цикл повторяется снова, снова и снова.

Шетцинг не знал, сколько патронов осталось в ленте вражеского пулемета, но с полным основанием думал, что еще много, гораздо больше, чем в коробе его пушки. И еще понимал, что пулеметчику с неподвижной опоры попасть в самолет гораздо легче, чем самолетному орудию, раскачивающемуся вместе с «Готой» - поразить броневик. И летчик не выдержал соревнования воли, мгновений духовного противоборства. Его руки обрели собственную жизнь, и, действуя словно сами собой, независимо от воли хозяина, дернулись, уводя самолет в сторону, стараясь вывести из-под огня.

Неведомый француз, а может быть вовсе не француз, а, скажем, канадец или американец, не дрогнул, новая очередь восьмиллиметрового «Гочкиса» (?) прострочила неудачно разворачивающийся аэроплан по всей длине.

Мотор кашлял и захлебывался бензином, тонкие струйки топлива били из простреленного бака, рассеиваясь в воздухе шлейфом мельчайших капель. Шетцинг по широкой дуге уводил самолет за линию фронта, обратно, к своим, но уже понимал, что не дотянет. Языки пламени веселыми чертиками запрыгали по топливопроводу. Подхваченные набегающим потоком воздуха они слились в единый всполох, разом охвативший двигатель. Шетцинг в панике отвернулся, бросил взгляд назад - летнаба и стрелка убило на месте. Его самого, должно быть, защитил мотор, приняв часть пуль. Защитил от стальных укусов, чтобы сжечь заживо.

Рудольф понимал, что у него остались считанные мгновения, чтобы спастись, но спасения не было – он не успевал даже посадить тяжелый «боевик» «на брюхо», пламя охватит конструкцию намного раньше. Страх обуял Шетцинга, выбил из головы все мысли, липкими щупальцами охватил сердце и проник в каждую клеточку тела, лишив воли и сил. Осталось лишь одно желание – жить! Любой ценой – жить, спастись или хотя бы отдалить неизбежное.

Как он распустил импровизированный пояс-завязку*3, летчик не помнил. Не помнил, и что было дальше – только нарезка смутных видений и обрывочных картин. Какой-то рывок, удар воздушной стены, и затем полет. Чувство свободы и всеобъемлющего, почти космического счастья от того, что огонь остался позади.

Затем сознание покинуло его, угаснув как свеча при порыве ветра.

 

***

 

Второе пробуждение оказалось приятнее первого. Чья-то сильная рука приподняла его голову, к пересохшим губам прижалось нечто гладкое и прохладное, в горло потекла вода. Вода! Ее вливали тонкой струйкой, но Рудольфу казалось, что его захлестнул водопад живительной влаги. Он судорожно глотал, давясь и расплескивая питье.

- Хватит, больше нельзя, - произнес чей-то голос из туманного марева. – А то все пойдет назад. Потом еще вернусь.

Волшебный источник прервался. Шетцинг откинул голову обратно, облизываясь как кот наевшийся сметаны, собирая языком каждую каплю, повисшую на губах. Ему стало немного лучше, теперь Рудольф мог осмотреться.

Он лежал на походной кровати, до груди прикрытый тощим одеялом. Ниже пояса покрывало вздымалось, приподнятое какой-то продолговатой конструкцией. Наверное, сейчас была ночь, потому что низкий потолок тонул в сумраке, густые тени лежали повсюду. Изредка в поле зрения появлялся человек в грязно-желтой хламиде, проходивший мимо с уставшим и в то же время целеустремленным видом. Нет, не в хламиде… В халате.

Пространство вокруг было наполнено шорохами и странным шумом – сопение, тяжелое дыхание, тихие стоны и свистящие хрипы. В этот низкий гул вплетались звенящие звуки – словно стучали металлом о металл. Пахло то ли спиртом, то ли какой-то другой медицинской гадостью.

Кто-то вскрикнул, истошно, с невыразимой мукой, звон стал громче.

- Все, в «нулевую». Медицина бессильна. И выкиньте ногу, наконец!

Знакомый голос. Может быть тот, что сопровождал питье.

«Я в госпитале», - с оглушающей ясностью понял Рудольф. – «Я ранен, и я в госпитале.»

- Че, летун, оклемался?

Летчик скосил взгляд. На соседней кровати полулежал тощий небритый человек в серой пижаме, похоже, перешитой из старого халата. На кривой тумбочке рядом с ним, в баночке из-под ваксы трепетал огонек свечки, такой же тощей и скособоченной как и ее владелец. Человек в пижаме зажимал пальцем как закладкой страницы большой красивой книги. На обложке яркими буквами выделялось название – «Крюшоны и пунши для немецкой армии в полевых условиях и на маневрах»*4. Этот предмет настолько не вязался со всем окружающим, что казался вырезанным куском совершенно другой жизни. Будто из красивой рождественской открытки аккуратно вырезали отрывок и приклеили к старой затертой фотографии, пожелтевшей и выцветшей от времени.

- Ага, - отозвался человек в пижаме, перехватив взгляд Рудольфа. – Сам не попью, так хоть почитаю, как красиво люди жили.

- Ты… кто? – Ничего другого на ум летчику не пришло. Говорить было трудно, питье немного облегчило страдания, но в горле все равно горело и першило.

- Я то? Франц Хенсен (какой-нибудь полк и проч.), - не удивляясь ответил собеседник. – Честная пехота, не какой-нибудь там еропланщик. Вот все зло от вас, а почему? Потому что против естества пошли! Не по природе и не по божески, чтобы люди в небе летали, а то бы дал всевышний не крылья, а ноги.

Тема, похоже, была для Франца привычной, он уселся поудобнее и начал детально, подробно развивать мысль о вреде технического прогресса и вообще лишнего знания. Шетцинг прикрыл глаза, пытаясь собраться с мыслями, но они терялись, тонули в потоке словоблудия говорливого соседа.

- Что со мной?.. – выговорил, наконец, Рудольф.

- Понапридумывали, умники, всякой гадости - газов, танков, аэропланов, как будто вам пуль со штыками мало было!.. Чего сказал?

- Что со мной… - повторил летчик.

- А-а-а… ну чего... Плохо с тобой, прыгнул с аэроплана и поломал ноги*5. Хреново твое дело, летун. Врач умное слово сказал - а по-простому, костоеда у тебя. Будут в ногах дырки, и из них по кусочкам кости полезут. А раз в три месяца будут тебя разрезать и кость скоблить, да без толку. Даже летуну бы такого не пожелал. Да что там - изобретателю газов это чересчур. Возьмут у тебя гной и тебе же его впрыскивать будут*6. Тьфу! Гадость какая…

- Ганс! Ганс, ты там как? – слабо окликнули с другой койки, в соседнем ряду.

- Унесли твоего Ганса. Гангрена, – откликнулся Франс Хенсен. - Или сяпсис, черт их разберет. Теперь пополам разрежут и в двух могилах закопают.

Спрашивавший неразборчиво выругался, последние слова утонули в свистящем хрипе.

- Во, видал? – качнул головой Франц, который, похоже, знал все и про всех. – Осколок в грудине, всю внутренность видно, а еще чего-то говорить пытается.

Пехотинец еще что-то говорил, но Рудольф уже не слушал. Откинув голову на тощую жесткую подушку, он бесцельно комкал край расползавшегося одеяла, стараясь не коситься в сторону горба, прикрывавшего ноги. Шетцингу было страшно.

Время от времени мимо проходили санитары - немолодые, в дожелта застиранных халатах, усталые, как солдаты на передовой. Все так же лязгали инструменты.

Пришел врач – еще достаточно молодой человек, теперь похожий на санитаров и пациентов – изжелта-бледный от усталости, с глубоко запавшими глазами, в таком же грязном и желтом халате как у санитаров. Только плохо застиранных красных пятен на ткани у него было заметно больше. Гость поставил рядом с кроватью Шетцинга простой трехногий табурет и с видимым удовольствием сел.

- Признаться, устал, - сообщил он. Внимательно глянул на мгновенно умолкнувшего Франца. – Что, господин Хенсен, все так же ожидаете чуда? Может быть все же под скальпель?

- Да ни разу, - с мрачной решимостью отозвался побледневший пехотинец, сжав пальцы в тощие кулаки. – И не думайте, я этот скальпель воткну кому-нибудь…

- Хенсен, - с усталой безнадежностью продолжал врач. – У вас пулевое в живот и кишечный свищ. Я зашивал вас уже дважды, но он снова открывается. Дальше штопать бесполезно. Примерно через год организм устанет бороться, и вы умрете от сепсиса или перитонита, каждый пропущенный день уменьшает шансы на удачную операцию. Надо вывести прямую кишку в бок, тогда шансы вполне неплохие. Я вас вылечу хотя бы из принципа и солидарной ненависти к военному прогрессу.

- Да ни разу, - с той же решимостью проговорил Франц. – Лучше сдохнуть, чем жопа в пузе. Насмотрелся… Мешок с дерьмом на боку и гуляй. Нет, не буду.

- Дело ваше, - со вздохом согласился врач.

Склонившись к Рудольфу он негромко продолжил, уже обращаясь персонально к летчику.

- Как самочувствие?

Шетцинг скривился, подыскивая правильные слова, в полной мере отражающие его самочувствие. Врач кивнул со словами:

- Да, действительно, вопрос так себе… Что поделать, устал как собака. Колет? Дергает? Что чувствуете выше колен?

- Выше – почти ничего. Ниже… Колет, вроде не сильно, но очень … неприятно.

- Понятно, - медик потер пальцы друг о друга. – Заканчивается действие эфира. У вас открытые переломы обеих голеней с расщеплением костей. Без анестезии вы бы умерли прямо на операционном столе от шока. Впрочем, покалывание – это временно. будет гораздо больнее, по-настоящему больно. Скоро.

- Что… дальше? – спросил Шетцинг. Больше всего ему хотелось спрятаться под одеяло, до обоняния только теперь добрался тяжелый запах гнили, окутавший госпиталь плотным облаком. Будь Рудольф в пехоте, он сразу опознал бы гангренозную вонь – неизменного спутника любого большого сражения.

- Дальше… - медик снова потер пальцы как огромный богомол. – Дальше у вас будет воспаление и нагноение с очень нехорошими намеками на остеомиелит или сепсис. Если только не использовать радикальную хирургию, сиречь ампутацию.

Шетцинг, побледнев как мел, натянул одеяло под шею.

- Хотя… есть альтернатива… Есть методы, которые медицина еще недостаточно апробировала, но весьма многообещающие. Антивирус и аутовакцина – можно попробовать простимулировать иммунную с надеждой на природу и собственные силы организма. Вам повезло – прыгнули уже на нашей территории и быстро попали на мой стол. Иначе уже началось бы заражение. Если начнем быстро и без оглядки на… - врач оглянулся. – Ретроградов от медицины, то может быть сохраним вам ноги.

- Так делайте, - вырвался у Шетцинга полувсхлип-полустон.

- Не все так просто, - вымолвил еще тише медик, склоняясь поближе к больному. – Не так просто, не так быстро. Спрошу прямо, у вас есть какие-нибудь ценности? Лечение будет некоротким и очень, - он ощутимо выделил слово «очень». – Очень дорогим.

- Что?.. – Шетцинг не мог понять услышанного. Точнее, понять то мог, но осознать, что ему предлагается заплатить за спасение – это было уже выше возможностей утомленного мозга. И все же истина понемногу проникала в разум летчика, оглушая невозможностью и одновременно… обыденностью предложения.

Нет денег – нет лечения. Все просто.

- Деньги, не нынешние бумажки, а настоящие, - врач понял его вопрос по-своему. – Драгоценности, что-нибудь дефицитное, редкие трофеи и сувениры. Все, что представляет ценность и может быть продано.

- Доктор… - у вас есть совесть? – вырвалось у Шетцинга сквозь губы, плотно сжатые от утробного страха.

Медик тяжело вздохнул. В третий раз сомкнул длинные пальцы с очень коротко подстриженными ногтями.

- Да, есть, - сказал он, наконец. – Поэтому я вымогаю у одних больных деньги, лечу их и покупаю лекарства для других. Так что с совестью у меня все в порядке. Любезный, на дворе девятнадцатый год, даже повязки и бинты можно найти только на черном рынке. Эфир – от хлороформа с таким давлением и кровопотерей вы бы просто не проснулись, повязки из американских жестянок*7, думаете, все это привезли нам со складов? Так что если у вас нет ничего, представляющего ценность для спекулянтов, могу предложить только физраствор в вену и гипертонический на повязки. Соли у нас пока хватает.

Медик встал, небрежным движением подхватил табурет.

- Думайте, я вернусь через час-полтора, - посоветовал он через плечо, в пол-оборота.

Его удаляющиеся шаги долго отдавались в ушах Шетцинга. Из оцепенения Рудольфа вывел голос соседа.

- Слышь, летун… - Франц смотрел на него странным, горящим взглядом, на лице отражалась нешуточная борьба. – Это… Не слышал о чем вы там толковали, но тут и так ясно… - Пехотинец нервно перебирал страницы книги, часто облизывая губы. - Про лекарства… Если шуршунчики или звенелку какую найдешь… Всех микстур и порошков, что дадут… Ты, летун, коновалов этих не слушай, про режим и все такое. Разом пей, что дадут, все. Не вводи ребят в искушение... и меня… меня тоже не вводи. Что сразу не съешь - того утром не будет.

Рудольф закрыл глаза, чувствуя, как густые жгучие слезы скатываются по небритым щекам. Он с трудом сдерживал рвущийся из груди вопль, панический вой затравленного животного.

 

- Мой друг – трус

- Когда у тебя из горла и живота будет хлестать на приборную доску твоя же кровь, черная кровь из порванной печени, тогда ты сможешь сказать мне, что такое трусость, и что такое смелость. Только тогда!

- Может быть, такой день и наступит. Но я не превращусь в тебя, не стану таким же… Я не потеряю себя.

- Думаю, скоро ты меня очень хорошо поймешь…

 

«Боже, я в аду! Я в аду… Мама, я хочу домой!..»

____________________________________

 

*1 Соответственно, Александр Безредка и Луи Пастер, виднейшие специалисты в области иммунологии и микробиологии. Речь идет об очень популярном в 20-30-е годы методе лечения нагноений – с помощью повязки (тампона) смоченной фильтратом бактериальной культуры. По мысли автора идеи, этот фильтрат подавлял рост болезнетворных бактерий и стимулировал иммунитет.

 

*2 «Пулеметная машина» Automitrailleuse White на базе грузовика, французский бронеавтомобиль. Вооружен 37-мм пушкой и двумя 8-мм пулеметами (один в укладке, использовался как переносной или зенитный, вероятно, из него и обстреливали «готу»).

 

*3 Хотя идея специальных привязных ремней, что называется, «витала в воздухе», массового применения в Первую Мировую она не нашла. Случалось, на крутых виражах или переворотах летчики даже выпадали из открытой кабины.

 

*4 Сборник рецептов для согревающих напитков. Книга была выпущена в 1910 году, отпускалась только офицерам, часть дохода поступала благотворительным фондам в поддержку военнослужащих и семей погибших.

 

*5 Данный эпизод может показаться невероятным, однако, подобные случаи происходили в реальности. Например, в мемуарах Удета упоминается английский летчик, оставшийся в живых после прыжка с высоты тридцать метров.

 

*6 Врач говорил про угрозу остеомиелита, но пехотинец из речи на латыни вытащил лишь одно знакомое слово. Изготовление аутовакцины, в общем, описано верно. В начале XX века методика считалась очень перспективной, но затем, по неизвестным причинам сошла на нет.

 

*7 Имеется в виду американский индивидуальный медицинский пакет. Или, если в точности, «индивидуальный асептический перевязочный пакет по Эсмарху». В отличие от английского собрата, он упаковывался в жестяную банку и ценился гораздо выше, в т.ч. и у спекулянтов.