Статьи

[Egir]

The Military Order of Santiago

© Guy Stair Sainty

 

The Order of Santiago (Sant'Iago), more properly the Military Order of Saint James of the Sword, was originally a small military brotherhood based near Caceres in Estramadura. [1] Their initial purpose was to provide protection for the pilgrims traveling to and from the tomb of Saint James at Compostella, the most important pilgrimage center in Western Europe, who were frequently harassed by Moorish bandits. Between 1164 and 1170 the thirteen founder knights [2] had attached themselves to the order of regular canons of the monastery of Sant'Eloi at Lugo, on the Mino in Galicia, promising to give them military protection and adopting their rule of Saint Augustine. The knights brought a considerable endowment to the new combined Order, [3] and the monks soon assented to sharing their common revenues and agreed to provide hospital services to the knights, their serving brothers and sick pilgrims. The 1173 concordat between the Master of the knights, D. Pedro-Fernбndo de Fuentes Encalada and the Prior of the canons, Dom Fernбndo, which regulated the terms of this agreement, was approved by the Papal legate, Hiacinto Cardinal Bubo (later Pope Celestinus III), in early 1175 and later that year Fuentes traveled to Rome, where he was received in audience by Pope Alexander II, who approved the new Order in the Bull Benedictus Deus of 3 July 1175.

The knights made similar vows as the members of the Hospitaller and Templar Orders, although only taKing the lesser vow of "marital chastity". They were not only required to provide hospital services, however, but like the Teutonic knights in Prussia also undertake the evangelisation of the citizens of their new territories. The head of the Order, accorded the title of "Master", ruled with a Council of Thirteen (the Trecenezago), while the religious members (the Canons and Canonesses) were headed by their own Prior. The Master's deputy (a member of the Trecenezago), was accorded the title of Grand Commander (Commendador Mayor) and subsequently the responsibilities of this office were divided between five Grand Commanders, of Castille, Leуn, and Montalbбn (or Aragуn) - which still exist - and two others, Portugal and Gascony, which have been dissolved. [4] The council of thirteen was replicated in the Order's principal fortress communities (or encomienda), each containing thirteen knight brothers.

The Order had immediately obtained the support of King Ferdinand of Aragуn who, in 1171, had granted it title to the original headquarters, the town of Caceres and, over the next two years, they captured Badajoz, Mora (near Toledo), and Fuentiduena (near Aranjuez). In 1174 they were granted the castle of Uclйs (between Toledo and Cuenca) by King Alfonso IX of Castille, where they established their principal seat following the loss of Caceres and Badajoz. Within ten years they had founded hospitals at Toledo, Avнla and Talavera and, in 1188, at Cuenca. In 1186 they inaugurated the convent of Santa Eufemia of Cozolos for the Canonesses attached to their Order and soon afterward opened a leper hospital at Villa San Martнn, near Carion. They were granted extensive properties in Portugal, including the town of Palmella, and later acquired properties in France, Italy, Palestine, Carinthia, Hungary and England (given them by grateful pilgrims). [5]

Unfortunately, the Christian Kingdoms of Spain were frequently at odds with each other. The loyalty of the military Orders to one or other of the protagonists further weakened the Christian cause, delaying the ultimate victory over the Moors. In 1176 the knights had joined the King of Castille against Sancho VI, King of Navarre, giving the Moors an opportunity to attack Uclйs, seriously damaging its defenses. Master Fuentes died in 1184 leading to a schism in the Order - the knights in Leуn electing (at the instigation of King Ferdinand), D. Sancho Fernбndez while those in Castille (encouraged by King Alfonso), elected D. Fernбndo Dнaz. The latter is generally regarded as the legitimate Grand Master but Dнaz, anxious not to perpetuate the schism, resigned in 1186 and his knights accepted the authority of Fernбndez.

Like the Templars and Hospitallers, the four Orders rapidly assumed extensive feudal powers and this was never more evident than in the widespread territories of the knights of Santiago. When acquiring new estates, whether by gift or conquest, the Order would typically establish some kind of defensible buildings and, in larger towns, build substantial fortresses. The area around would necessarily be dedicated to the production of food for the garrison and networks of villages and peasant communities would be joined by primitive roads radiating from the center. Each of the principal castles would necessarily have their own administrative systems, subordinate to the local Commander, with groups of knights, sergeants and foot soldiers. Gifts to the Orders from each of Spain's several Monarchies and from individuals meant that their territories were widely scattered and this was particularly true of the heavily endowed Order of Santiago. Unfortunately, the distance from the central leadership contributed to divisions within the Order as poor communications and divergent interests made consensual decision making extremely difficult. The various Crown grants to the Orders tended to be on frontier areas bordering the Moorish settlements and these were sometimes made in exchange for towns or castles now situated well behind the lines. Typical of such grants were the gifts by Sancho IV of Castril in exchange for Libriella in 1282 and Orcera for Amusco (near Monzуn) in 1285; both these bordered the Kingdom of Granada. [6] To help support the Order, royal grants were sometimes made of monopolies or other forms of income; in 1246 Santiago's monastery at Segura was given an annual rent of 2,000 maravedнs from the salt mines at Belinchуn by Ferdinand III. [7] A further aspect of the Order's responsibilities - and one which was likewise consigned to Calatrava and Alcбntara - was assisting in resettling land captured from the Moors with Christian populations from the north.

In 1195 the knights, joined with those of Calatrava and Alcбntara, suffered a bitter defeat at Alarcos; their Grand Master was fatally wounded and many of their number killed. War broke out soon after between Castille and Leуn and the knights, who owned territories in both Kingdoms, were forced to elect two Masters once again - this second schism ended with the submission of all the knights to Gonzбlo Ordусez in 1203. Over the course of the next century the knights were engaged in war with both Moors and fellow Christians, generally supporting the Kings of Castille and Aragуn against Navarre. As the Moors were steadily driven southwards, so the knights of Santiago acquired more extensive territories and increased their numbers - despite a further schism in the Magistery during the 1220's and quarrels between the knights and the religious brothers and sisters headed by the Prior.

In 1312 the knights established a seat at Salamanca and soon after built a convent in Seville. They had signed a formal alliance with the King of Castille in 1226 but the Crown was anxious to further strengthen its control over this powerful, and potentially disloyal, military power. To ensure the loyalty of the Order King Alfonso XI of Castille persuaded the knights to elect one of his natural sons, the ten year old D. Fernбndo, as Grand Master, requiring a Papal dispensation. However, on the death of the King and the succession of the Grand Master's half-brother Pedro the Cruel, relations between the knights and Crown deteriorated when the new King, as one of his first acts, ordered the execution of his father's mistress, the mother of the Grand Master. Pedro, faced with revolt by his grandees and the knights of Santiago, commanded the deposition of the Grand Master, which the knights refused and, with the assistance of a small group of knights, obtained the schismatic and illegal election of his own mistress's brother as Master. In 1357, having persuaded the Master that he was prepared to recognize his sole authority over the Order, Pedro summoned him to Seville where he promptly had him murdered, leading to a further schism, only ended by the election of the Infant Henry of Aragуn at the end of the century.

In 1445 the Order elected Alvaro de Luna, Constable of Castille, but he too was faced with a rival in the person of Rodrigo Manrнquez, the candidate of the King of Aragуn, leading to a bloody war between the knights and, in 1453, to the eventual arrest of Luna, who had entered into a secret agreement with the Moors. After a brief period of royal administration and a further disputed succession, the King permitted the knights to elect D. Juan Pacheco [8] in 1467. Pacheco attempted to restore discipline but his death in 1474 led to a further schism, this time with three Masters. With the conquest of Grenada the importance of the knights declined and, within a year of the death of the schismatic Master Alfonso de Cardenas in 1493, Ferdinand V of Aragуn obtained the "Administration" of the Order of Santiago in the Kingdoms of Spain by a Bull of the Spanish Pope Alexander VI (Borgia). The knights in Portugal, with their seat first at Alcazar d'Ozal and later at Palmela, had had their own Grand Master since the early fourteenth century, while the administration was annexed to the Portuguese Crown by Pope Julius II. In 1515 Ferdinand's grand-son and eventual successor, Charles I (the Holy Roman Emperor Charles V), the first Habsburg King of Spain, obtained confirmation of the royal administration of the Order, which was permanently conceded to the Crown in 1523 (see above).

To qualify for membership candidates had to prove four noble quarterings, but until 1653 it was only required that the nobility of the paternal line should be of any antiquity. [9] An obligation was imposed on the novices to serve in the galleys for six months and live in the Convent of the Order to study its rule for one month, but these relatively modest duties could be dispensed with by payment of a sum of money and by the eighteenth century was purely nominal. Permitted to marry by the terms of Pope Alexander III's 1175 Bull, although obligated to "marital chastity", [10] they could only do so with royal permission, which had to be transmitted in writing. Without this dispensation they were obliged to a year of penance, or a financial penalty - if members of the Trecenezago they were deprived of their office. The wives of knights were obliged to make the same noble proofs as their husbands - thus the son of a knight need only proof his legitimate birth to qualify. [11] When making profession the knights were required to take the vows of poverty, obedience and marital chastity, and by a decision of the Chapter-General in 1652 (also in Calatrava and Alcбntara), they added, with royal approval, a fourth vow to defend and sustain the Immaculate Conception of the Virgin Mary.

The knights of Santiago have left an architectural legacy of some considerable importance, indeed in building churches and fortresses and enlarging the towns and cities in their control each of the Orders have left a permanent remembrance of their power. Not suprisingly, some of the greatest such structures were either not begun or were substantially remodeled after the Reconquista was completed, particularly as the defeat of the Moors rendered the defensive character less significant. A recent study of three of Santiago's principal buildings in Uclйs, San Marcos and Calera de Leуn illustrates the history of different aspects of the architectural heritage of the Order. [12] Each of the buildings examined by these scholars retained the existing system of cloister and communal buildings attached to a splendid church. They already anticipate the baroque style but combine elements from the gothic and renaissance - each of which post date comparable periods in Italian architectural development. The historic buildings associated with the four Orders mostly now belong to the Spanish state, but several are used today in ceremonies honoring their patrons or commemorating the great events of their history.

By the fall of the Monarchy in 1931 the Order was much reduced in size, with less than thirty professed and thirty-five novice knights. The President of the Trecenezago was the Infant D. Ferdinand of Bavaria, Grand Commander of Leуn and there were several other royal princes among the novice knights - including Prince Adalbert of Bavaria and the Duke of Parma, while in 1941 the Infants Luis-Alfonso and Josй-Eugenio, sons of the Infant D. Ferdinand, were admitted.

Today the Commendador-Mayor of Castille is the Prince of the Asturias, heir to the Spanish Throne (who entered as a novice knight in 1986, making profession immediately, and was appointed to this post the following year), the Commendador-Mayor of Leуn is a Grandee, the Count of Bornos, and the Commendador-Mayor of Montalbбn is now D. Alfonson de Zuleta y Sanchiz, (Secretary of the Order and successor to the late Duke of Alburquerque). There are thirty-five other professed knights and thirty novices. [13] The Cross of the Order is a red latin cross with flory ends to the three upper arms (a cross flory fitchy), and the lower arm being shaped like a sword; the knights wear white robes resembling a monks habit with the cross sewn on the left side; the gold red enameled badge may be suspended from a red ribbon and worn around the neck, or it may be sewn onto the left breast. The historic name of this badge, the Espada (Sword) was nicknamed the Largetto, or Lizard. [14] Novice knights are required to prove the nobility of each of their four grandparents, that they and their parents and grandparents are legitimate and not descended from non-Christians (or heretics, although a protestant ancestor has not been considered an obstacle to membership for many years), and that they are practicing Catholics in good standing. Petition for admission is made to President and Dean of the Council of the four Orders and proofs are examined by the fiscal. Generally only one ceremony admitting new knights is held each year and subsequently novices may make profession, in accordance with the ancient statutes.

 

Footnotes

[1]Romanticised histories of the Order claim that it was founded by Ramiro, 1st King of Galicia, in the year 846, but there is no documentary evidence to support this theory.

[2]The number thirteen was intended to commemorate the twelve Apostles with Our Lord Jesus Christ.

[3]According to Helyot, op.cit., Volume II, p.257, some twenty castles.

[4]By 1553 the province of Castille had forty-three commanderies, that of Leуn had thirty-five while that of Montalbбn had seven - excluding the convents and hospitals. A survey of the Order in 1772 disclosed that the Order had declined in size, having a total of sixty-seven commanderies with annual revenues of 250,000 ecus per annum.

[5]See Seward, op.cit., p.142.

[6] See Josй Vicente Matellanes Merchбn, Organization of Land in the Peninsular South-East: the Commandery of Segura de la Sierra of the Order of Santiago, 1246-1350, in The Military Orders, edited by Malcolm Barber, 1994, p. 300.

[7] See J. Gonzбlez, Reinado y diplomas de Ferando III, I (Cordoba 1980), pp. 310-311. Noted in Matellanes, Op. cit. supra, p. 299, note 21.

[8] 1st Marquess of Villena and, as Grand Master, given the title of Duke of Escalona in 1472

[9]It was also required that candidates prove that each of their four grandparents were neither Jews, Moors or heretics, that they had not suffered indictment or punishment by the inquisition, and that they were of legitimate birth. The present-day requirement that the baptismal certificate of each candidate be presented for the candidate, his parents and grandparents ensure both that candidates are legitimate and of Christian (if, not necessarily, Catholic) ancestry.

[10]As part of their vow of marital chastity the knights were required to abstain from carnal relations on the feast of the Virgin, of Saint John the Baptist, the feasts of the Apostles, and on every fast day required by the rule of Saint Augustine, namely every Friday from the first of September through Pentecost and for the entire period from the 8th November until Christmas. Pope Innocent IV dispensed them from the full rigours of the latter rule by lifting the fasting requirement from the 8th November to the first Sunday of Advent if they were at war, and Pope Martin V made voluntary the requirement that they spend those days when they were required to abstain from carnal relations in the convent of the Order. Pope Innocent VIII in 1486 relieved them of all fasting obligations at time of war and also declared that other breaches of the rule would not be considered mortal sin.

[11]Since the early nineteenth century, knights of Santiago have not been obliged to seek permission to marry and there is no longer an obligation for their wives to prove nobility - thus it is no longer sufficient to be the son of a knight of Santiago to be exempted from noble proofs on applying for membership.

[12] See Aurora Ruiz Mateaos, Jesъs Espino Nuсo and Olga Pйrez Monzуn, Architecture and Power: the Seats of the Priories of the Order of Santiago, in The Military Orders, edited by Malcolm Barber, 1994, pp. 302-309.

[13] Including the Dukes of Ahumada, San Carlos, and Luna, the Marquesses of La Guardia, and Bendaсa, and the Counts of the Caсada, Murillo, Espaсa, and Real, and the Seсor de la Casa de Rubianes, all Grandees of Spain.

[14]See Seward, op.cit.. p.144.

[Egir]

All!!!

 

Сюда впишу лишь статьи, книги могу послать e-mail - ом. Topic будет обновляться по мере скачивания. Комментарии и вопросы тоже сюда пишите. Enjoy!

 

P.S. Если кто не знает английского (ну, на пример, изучал французский или немецкий), скажите мне, я переведу на русский или французский.

[Egir]

The Military Order of Alcбntara

© Guy Stair Sainty

 

The precursor of the Order of Alcбntara was a small religious-military fraternity formed, in either 1156 or 1176, by two brothers from Salamanca, Suero and Gуmez Fernбndez. Based at the small town of San Julian del Perбl (or Pereiro), near Ciudad Real, from which it took its name, it received Papal approval by Bull of Alexander III of 29 December 1177. This, while granting Gуmez the title of Prior, did not define either the rule by which the brothers must live or their spiritual obligations although (according to Helyot [1]), they were given permission to receive Chaplains. In 1183 their superior was given the title of "Master" and they were bound to a moderated rule of Saint Benedict, [2] to enable them to fulfill their martial duties. [3]

Gуmez died in 1200 and was succeeded by Benedict Suбrez, by which time the new Order had acquired several more small towns and fortresses in the south of the Kingdom of Leуn. The fortress-town of Alcбntara had been captured by the King of Leуn in 1213, who had granted it to the Order of Calatrava provided the knights established a Convent there. Too far from Calatrava, it was proposed that the Order of Saint Julian should be granted the town, with the Master of Saint Julian having a right to participate in the election of the Master of Calatrava to whom he would be subordinate. It appears that it was at this time that the knights formally adopted the Cistercian rule, although not receiving papal license to abandon their original Bendictine rule. The knights of San Julian duly took over Alcбntara, but not being invited to the subsequent election for the Master of Calatrava, repudiated the agreement, declaring themselves autonomous. Agreement was eventually reached with the revived Alcбntara acquiring several of the Calatrava estates and the latter becoming its superior in disciplinary and ecclesiastical matters.

Unfortunately, like the other military orders, the knights of Alcбntara were inevitably drawn into the civil wars between the Kings of Aragуn, Castille, Leуn and Navarre, despite the fact that they were in breach of their vows only to take up arms against the infidel. At the same time there were quarrels within the Order itself and, in 1318, a group of knights petitioned the Master of Calatrava, as "Father" and "Reformer" of their Order, to intervene on their behalf. The Master of Alcбntara, Ruiz Velбzquez, refused to accept the superior jurisdiction of the Master of Calatrava and prepared his defenses against attack - after a bitter struggle in which many were killed on both sides a truce was declared and each took their complaints to the Chapter-General of the Cistercian Order. The result was the deposition of the Master, Grand Commander and Clavero (who refused to accept this decision), the election of Suer Pйrez de Maldonado as Master and a further schism in the Order. With the death of Suer Pйrez, his brother Ruiz succeeded him but then resigned, leading to the election of one Master sponsored by Alfonso VII of Castille and Leуn, another elected by the knights at Alcбntara (Grand Commander Lуpez), while Ruiz Pйrez was persuaded by the Superior of the Cistercians (the Abbot of Morimond) to reclaim the Mastership. Lуpez died six months later and was succeeded by his nephew, but Ruiz Pйrez, with the assistance of some knights of Santiago, laid siege to Alcбntara, leading to the submission of the knights led by Lуpez to his authority. The King's candidate, Gonzalo Nъсez, still claimed the title of Master so the King persuaded Master Pйrez to accept a visitation of the Superior of the Cistercians and the Master of Caltrava, who recommended Pйrez's resignation and Nъсez succession, which duly followed.

Nъсez proved to be a brave and capable leader of the Order, distinguishing himself and the Order against the Moors until he fell foul of the King's mistress. Alfonso, wishing to arrest Nъсez, ordered him to Madrid but the Master refused and fortified the various castles of the Order. Although the King imposed another Master in the person of Nuсo Chamizio, Nъсez continued to sustain the support of the majority of the knights at first and allied himself with the King of Portugal (who proved to be an unreliable ally). Unfortunately for him the knights were unwilling to continue to resist the royal authority and when he was declared a traitor by King Alfonso, they abandoned him to his fate; in 1338 he was beheaded and his body burned. Despite a temporary union under one Master, the Order continued to be divided by internal squabbles and once more found itself in conflict with the Crown during the reign of Pedro the Cruel. These divisions continued through the fifteenth century until 1473, when the Duchess of Plasencia obtained a papal brief appointing her son, Juan de Zuniga, Master of the Order, using the pretense that the post was vacant. The knights and two other rival Masters refused to accept this act although eventually King Ferdinand and Queen Isabel forced them to do so. Zuniga became the sole Master from 1473 until 1494, when he resigned in favor of King Ferdinand (who had two years earlier obtained a papal bull granting him the administration of the Order). [4]

At the time of its submission to the Crown the Order had thirty-seven commanderies, these being reduced to a total of twenty-eight by the end of the eighteenth-century, with annual revenues of 120,000 scudi. [5] The administration having been united under the Spanish Crown since 1523, Alcбntara shares a common history with the Santiago and Calatrava. With the fall of the Monarchy in 1931 there were less than twenty knights, headed by the Grand Commander, Prince Carlo de Borbуn-Dos Sicilias, Infant of Spain (who died in 1949 when he was succeeded by the Marquess of Velada). Among the knights were Princes Philip, Januarius, Rainier and Gabriel de Borbуn-Dos Sicilias and also Prince Alfonso de Borbуn-Dos Sicilias, Infant of Spain and future (1964) Duke of Calabria, the son of the Grand Commander.

By the time of the recent revival of the Order there was only one survivor of the pre-1931 Order, D. Gonzalo Garcнa de Blanes y Pacheco, admitted as a novice in 1925, who on 15 March 1982 was appointed Grand Commander. With his death his successor was Prince D. Carlos de Borbуn-Dos Sicilias y Borbуn-Parma, Duke of Calabria, the grand-son of the late Grand Commander, who had been appointed Clavero (keeper of the keys) on 8 June 1983 and was appointed Grand Commander on 13 October 1986. The Duke of Calabria was appointed President and Dean of the Council in succession to the Count of Barcelona on 6 July 1993 and was created an Infant of Spain on 16 December 1994. The Clavero (Keeper of the Keys) is the Duke of Santa Cristina, the Alfйrez (Standard-Bearer) and Commander of Castilnovo is the Count of Cardona, Grandee of Spain, and today there are thirty-one professed and seventeen novice knights (including three Grandees, and also the Duke of Calabria's heir, Prince D. Pedro de Borbуn-Dos Sicilias, Duke of Noto).

In 1411 the knights obtained permission from the anti-pope Benedict XIII to adopt an identical badge to that of the Order of Caltrava but in dark green; this has remained the badge of the Order; the cross may be suspended from a ribbon or sewn on the left breast. The requirements for membership of Alcбntara are stiffer than Santiago or Calatrava, requiring not only proof of four noble quarters but that all four families were possessed originally of a casa solar.

 

Footnotes

[1]Volume VI, p.53

[2]See Zeininger de Borja, op.cit., p.209.

[3]The claim that they adopted the Cistercian rule appears to have been made because of some confusion over their precise relationship with the Order of Calatrava.

[4]See Helyot, op.cit., Volume VI, pp.53-65.

[5]See Zeininger de Borja, op.cit., p.211.

[xcb]

P.S. Если кто не знает английского (ну, на пример, изучал французский или немецкий), скажите мне, я переведу на русский или французский.

Сразу на русский, пожалуйста.

[Ostgott]

или французский

LOL!!!!

[Wiz]

Круто!!! Но на русском смотрелось бы полутше, да и на сайт повесить можно было бы...

Изменено 16 июля, 2003 пользователем Wiz

[Egir]

да и на сайт повесить можно было бы...

 

Переведу и вешайте пожалуйста. А то пока вся моя заслуга лишь в том что я нашел и скачал. Писал то другой, а пожинать чужие лавры я из принципа не желаю. Некрасиво это как то... Кстати, может кто греческий знает? Что же касается перевода, потерпите пожалуйста несколько дней, потому что я FAQ про Испанию (обещанный SlipJ - ю) пересматриваю, делаю 1000 поправок, а времени маловато... Пока загружаю все как есть, а переводы - SHORTLY!

[Egir]

THE EQUESTRIAN ORDER OF THE HOLY SEPULCHER OF JERUSALEM

© Guy Stair Sainty

 

The origins of the Order of the Holy Sepulcher have been disputed for centuries. In this examination of the history of what is today a major Catholic Order of Knighthood, under the direct protection of the Holy See, it has been my intention to separate fact from fantasy and outline the historical development of this great institution. It now has a world-wide mission to support the Holy Places, particularly in Jerusalem, and has approximately eighteen thousand members across the globe. [1]

Some sixteenth, seventeenth and eighteenth century historians claimed that the Order was founded a few years after the death of Christ, a statement unsupported by any documentary evidence and which may be dismissed as mythology. Fantastic theories, such as the Order's foundation by the Apostle Saint James, or Saint Helena, the mother of the Emperor Constantine, should be given no more credence than the Japanese tradition that their Emperor is descended from the Sun God. A set of Statutes, the Statuta et leges ordinis equ. SSmi Sepulchri Dominici., apparently dated 1 January 1099 but containing references to French Kings not born until two hundred years later, were copied and published by Jacques de Villamont in 1613, but these were invented to add greater luster to its history. [2] The authenticity of these statutes was challenged soon after Villamont's work was published and there is no surviving Papal Bull confirming or approving them; there is little doubt that they were of much later date and designed to support the legitimacy of the Order's claim to an independent foundation.

Several historians of the Order have attributed the actual foundation of the Order to Godefroy, Duke of Bouillon, first Christian King of Jerusalem, after the liberation of Jerusalem in 1099. It may indeed have been possible and appropriate that some kind of "honor guard" for the Holy Sepulcher could have been established at that time, but there is no contemporary evidence of any kind to support this claim. Certainly a religious Order of Canons of the Holy Sepulcher under the Rule of Saint Augustine was founded early in the twelfth century, and this Order soon established itself across Europe and acquired great wealth. There are no contemporary documentary sources, however, which demonstrate that these Canons assumed a military function or that a group of military brothers dedicated specifically to the protection of the Holy Sepulcher was associated with them.

The Order of Canons was an important institution and, in 1155, when Pope Adrian IV wrote to Raymond, Count of Barcelona he coupled the Holy Sepulcher brothers with the Hospitallers and Templars, who were of course military monks, but did not imply that the Canons were fulfilling a similar role. The common name and Pope Adrian's letter have been used by proponents of the crusader foundation of a military Order of the Holy Sepulcher as evidence that it was a similar foundation to the other two Orders. It seems much more likely, however, that the connection was simply that all three Orders had a presence and function in the Holy Land, particularly since there is no documentary evidence of any kind to suggest the Canons ever had a military mission.

The Canons of the Holy Sepulcher, along with the Order of Canonesses founded soon afterwards, established priories, convents and churches in Catalonia, Aragon, Perugia, Sicily, Germany, Poland, England and Flanders. Following the fall of Jerusalem the Order was fragmented; the Superior of the convent at Miechow near Cracow took the title of "General" of the Order, later claiming the style of "Grand Prior", although neither style was recognized in Spain, Germany or France. Likewise the non-Italian brothers and sisters also refused to acknowledge the claims of the Superior of the Convent at Perugia, who assumed the same rank. By the mid-fifteenth century the use of the title of "Master" of the Holy Sepulcher by the Superior at Perugia was generally recognized in Italy, but not in France, Spain or Germany. In 1459 the Order of Canons, along with several other Orders which had had responsibilities in the Holy Land that were now impossible to fulfill, was combined into a new Order, that of Our Lady of Bethlehem, but the influence of the Canons was sufficient to prevent this being widely enforced.

Thirty years later, by the Bull Cum solerti meditatione pensamus of 1489, Pope Innocent VIII declared that the Perugia Superior's title of "Master" should be accorded in perpetuity to the Grand Master of the Order of the Hospital of Saint John, depriving the Order of Canons of the Holy Sepulcher of its autonomous status. [3] The Perugia "Master" was himself granted the rank of Grand Cross of Saint John and received as such on 4 October 1491. The Hospitallers were delighted to have been granted the properties of the Canons even if, in practice, they were unable to enforce the Bull outside Italy. Although the union between these two Orders was maintained there, Alexander VI dissolved it in Germany by a further Bull of 4 November 1497, at the request of Maximilian, King of the Romans and Eberhard, Duke of Wurtemberg. In Poland the Priory of Miechow was never effectively amalgamated into Saint John and Leo X re-established the independence of the Priories in Spain in a Bull of 13 March 1510 and a further Bull of 1513. [4]

The Order of Canons, both before and after the period 1489-1497, had no connection with the knights of the same name, even though in later times the prior at Miechow and the prior at Calayatud claimed the right to dub "knights of the Holy Sepulcher". The Bull of 1489 ordering the amalgamation of the Order of the Holy Sepulcher of Our Lord and of Saint Lazarus of Jerusalem into that of Saint John described Saint Lazarus as "Militiae", but no reference of any kind was made to suggest the Holy Sepulcher Order of Brothers or Canons enjoyed any military functions or responsibilities. There is not one single document dating from the period between 1099 and 1291 when the Christian Crusaders ruled in the Holy Land which mentions military knights of the Holy Sepulcher or any Order of knights of that name. [5] There were Crusader knights, for the most part handicapped by age or battle wounds to be of any real military use, who in the first eighty years of the Christian Kingdom retired to a life of prayer and contemplation at the Tomb of Our Lord. They did not form any kind of corporate body, however, although they depended as lay members from the Canons and, from 1114, made a promise of obedience to the Prior of the Church. [6]

Clement VI had appointed the Franciscans as the Guardians of the Holy Sepulcher in 1312, although it was until twenty years later that they were able to establish their religious house at the Tomb. In 1336 we find the first record of a knight, Wilhelm von Boldensel, who traveled to Jerusalem and there received the honor of knighthood at the Tomb. He described himself in a later document as "Miles in Coelesti Hierusalem" [7] and reported how he himself dubbed two other "miles" by conferring the sword and observing "the other formalities that are by custom used for receptions" into the "militaris ordinis". [8] By assembling together later reports of parts of the dubbing ceremony it is possible to describe a typical investiture. The evening before the candidate would make his confession; the dubbing ritual normally followed celebration of a Mass of Saint George (the patron Saint of Knighthood). The knight carrying out the investiture - usually the highest ranking person present - would place the gold belt and sword around the new knight's waist, whereupon the latter would swear an oath to take up the sword in honor and devotion to God or the Virgin and Saint George, to guard and defend the Holy Church against the enemies of the Faith and aid with all his power the reconquest of the Holy Land, to guard and defend God's people and render justice, to keep faithfully his marriage vows, not to engage in treason against his rightful lord, and to defend and protect widows and orphans. [9] Taking the sword from its scabbard, the candidate would then return it to the investing knight who gave one (or more) touches on the shoulder or nape of the neck, following which the new knight would replace the sword in its scabbard. He then put first his right foot on the tomb for another knight to attach a spur, and then followed the same procedure with the left foot. [10] The gold sword and belt would be unbuckled to be reused for the next investiture and was retained at the Tomb. We cannot be certain that these rituals were adhered to rigidly or that the promises required of the knights were always identical. The ceremonial was probably maintained in a similar fashion as candidates learning of the ritual from returning knights would expect a similar ceremony for their own investitures. While the honor of knighthood could generally be conferred only by another knight, a later privilege given by the Holy See permitted the Custos himself to carry out investitures. [11]

The nobility of the candidate was considered important. Circumstances in the Holy Land, however, meant that this had to be attested by witnesses rather than proved by documents. Hence not all the knights invested at the Holy Sepulcher were actually noble. One pilgrim, Jean von Eptingen, a German Swiss who traveled to the Holy Land in 1460, described how he had to affirm his noble standing to the Burgundian Artur de Wadere who was carrying out the investiture. [12] Eptingen records how he was kissed on each cheek "in the name of the Father, the Son, the Holy Spirit and Saint George" and then dubbed with the same words and the command to be "a faithful knight, and above all to be both pious and just". Wadere placed a spur on his right foot and a knight of Saint John placed the other on his left, both embracing him afterwards when he returned to them the sword and spurs used in the ceremony. [13]

Gennes (Op. cit.) records eighty-four documents listing at least one but often several knights invested as "knights of the Holy Sepulcher" at the Tomb between 1336 and 1498. Analyzing the number he lists twenty nominations in the fourteenth century, of whom four were German, four French and five from the Netherlands; by the first half of the fifteenth century of the one hundred and thirty nominations of which there are surviving records, ninety-seven were German and of the five hundred and three of the second half of the century, three hundred and eighty-five were German. While this may indicates that knighthood of the Holy Sepulcher was most sought after by German knights, the figures may have been distorted because more German documentary records have survived. In some German families several members made pilgrimages and were accorded knighthood at the Tomb not least because it eliminated the obligation to seek this honor from the candidate's own feudal superior. [14] One family produced no less than eight knights, beginning with Heinrich von Ketzel (died 1433) who was invested in 1389 and ending with Michel von Ketzel in 1503. [15] A painting of the arms of the Ketzel knights now in the German National Museum in Nuremberg illustrates a figure of each knight kneeling by his Arms with an illustration of the Jerusalem Cross, among their other achievements, above. Heinrich's stone tombstone, [16] like the painting, not only includes the Jerusalem Cross, but also the Wheel of Saint Catherine, indicating that he had received that knighthood as well.

Most of the early investitures were carried out by knights who were themselves visitors to the Tomb. In the latter years of the fifteenth century responsibility for investing pilgrim knights at the Tomb seems to have been consigned permanently to a certain Brother Johann von Preussen, (from Prussia, rather than a member of the ruling family), who was resident in Jerusalem and a Franciscan tertiary, as is attested by several of those who recorded investitures. In 1482 he is described as having invested Paul Walther von Guglingen along with a greater proportion of the thirty five gentlemen who accompanied him in the suites of Frederick the Elder, Margrave of Brandenburg and Duke Ludwig of Bavaria-Palatinate. From a report the following year of a dubbing ceremony by Brother Johann on July 17, 1483, we learn that each would-be knight had to affirm the nobility of his four grandparents and that he had sufficient means to maintain himself in the appropriate style. [17] Each of the knights made a donation of between five and ten ducats, according to his means, for the support and maintenance of the Holy Sepulcher. The next day Brother Johann was informed that some among the knights invested were not, in fact, noble and so he commanded all those invested previously to attend him in the Church and declared all those improperly received to have lost their knighthood. Fortunately, after interrogating each new knight he was reassured that none, in fact, had been admitted improperly. [18] The prerequisite of presenting some kind of proof of nobility dated back to the first receptions in the early fourteenth century. [19] It was not formally confirmed, however, until an instruction of Urban VIII dated 22 December 1642 and cited by many writers (without giving the source of this document), [20] in which it was recommended that the cross of knight should only be conceded to those proving noble birth. [21]

The author of this text, the Swiss pilgrim monk Felix Fabri (Faber) asserts that the knights became members of a select йlite, the "superior of all other knights of the world". For many lay knights, as opposed to the professed knights of Saint John and the Teutonic Order, this was considered the apogee of Christian Knighthood. [22] Certainly the knights who had earned their spurs after their arduous pilgrimage sincerely believed the honor to be of greater worth than knighthoods conferred on their contemporaries by local sovereigns. The temporal authorities, however, did not give any such special recognition to knights invested at the Tomb and there is no evidence to suggest that the Holy Father was willing to accept that Knights of the Holy Sepulcher were, for example, the superior of members of his own Golden Militia.

The fourteenth and fifteenth centuries represent the last great flowering of European chivalry and for many nobles, both great and modest, their knighthood was incomplete without receipt of the accolade at the Tomb. Albert the Fair von Hohenzollern, circa 1340, considered it "crowned his knightly rank"; other knights journeyed there because they felt that it was "good and true knighthood" rather than merely knighthood by cast or rank, or that thereby "sins would be pardoned" and he could "return home to live a virtuous life". [23] To be on their knees before the Tomb of Christ, to be invested there with knighthood in honor of Christ and under the patronage of Saint George was the most holy and sacred privilege, conferring a very special dignity. The exact description of what this honor meant was less precise than that conceded to knights of the great military religious Orders. The Knights invested at the tomb were sometimes called "knights of the Holy Sepulcher", but also "in celestial Jerusalem", or "of Jerusalem" and "in Jerusalem". As insignia of their rank it seems the knights would wear a chain from which a medallion bearing the Jerusalem Cross would be hung. The earliest portrait of a knight, of Willem de Jauche who died in 1374, is a sixteenth century drawing after a lost original showing him wearing a chain made entirely of medallions bearing the Jerusalem cross. Some also wore the cross embroidered on their clothes, generally on a shoulder, but it is not certain that the privilege of wearing this cross was a sign of knighthood - it may also have been a badge of having made a pilgrimage, and not necessarily of having received the dignity of knighthood.

When Brother Johann died in 1498 he had to be replaced by a suitably qualified knight resident at the Tomb, since pilgrim knights expected to find a knight permanently charged with the privilege of dubbing. Receipt of this honor was seen, at least in part, as an incentive to attract noblemen to the Holy Places and a source of revenue for their maintenance. Hence the Holy See encouraged the continuation of the practice of investing Knights at the Tomb. In 1485 a Papal ordo had introduced the rite of investiture into the Roman Pontifical, authorizing Bishops to carry out knightly investitures. When it proved impossible, therefore, to find a suitable knight permanently based at the Tomb to carry out the dubbing ceremony, that authority was logically assumed by the Custos (Guardian) of the Holy Sepulcher. [24]

The assertion by Andrй Favin that the Popes became "Grand Masters" of the knights is not supported by any Papal act or document either contemporaneous or subsequent. In actuality, the Custos merely continued the established tradition of investing knights at the Tomb, but in a slightly different form. While it is often claimed that Alexander VI conferred this authority, viva voce, between 1496 and 1498, a history of the Holy Land by an early seventeenth century Custos gives the date 1516, stating that the privilege was conferred by Pope Leo X. [25]

It is certain that the Custos exercised this responsibility before 1516, however, and so we may assume that Pope Leo's act merely confirmed an existing prerogative. It seems to have been difficult to obtain such confirmation in writing, since on October 1st, 1525 two senior Franciscans were received in audience by Clement VII to again seek validation of the eight principal privileges of the Custos, among which was that of creating knights. Fortunately this request was granted with the proviso that the knights they admitted should continue to do credit to the standing of the institution of knighthood of the Holy Sepulcher. The privileges were confirmed in general terms for the first time in writing in the Bull Divina disponenta clementia of July 23, 1561 but they were not detailed specifically until Benedict XIV, in the Bull "In supremo militantis Ecclesiae" of 7 February 1746, regulated the taxes and other formalities for the admission of knights by the "Minister-General" of the Order of Brothers of Saint Francis. [26] Most significant in this last act was the Pope's decision to lift the requirement to fight the Turks, recognition that the era of crusading had ended.

That the history and development of what came to be defined as an Order of Chivalry is so uncertain in the early years is hardly surprising. Unlike the Templars, Hospitallers and Teutonic Knights, the Holy See did not constitute the Holy Sepulcher knights as members of a Religious Order of the Church. Those who received this honor did not make religious profession and the honor did not originally include any continuing obligation but promises which no-one had the authority to enforce. There is little doubt that the recipients of the Cross in Jerusalem were men of honorable, if not always noble, birth and their religious devotion was evidenced by their pilgrimage. A pilgrim to the Holy Places from the Middle Ages until the nineteenth century underwent an extremely testing ordeal and such a journey would not have been entered into lightly. One may consider that the honor of knighthood, conferred on suitable and generous worshippers at the tomb of Our Lord, was an appropriate reward for such dedication.

France and The Holy Sepulcher Knights

In France resistance to Papal authority enabled institutions such as knights of Saint Lazarus and the Holy Sepulcher Canons, who properly owed total obedience to the Holy See, to refuse Papal ordinances and maintain unregulated organizations. [27] The Order of Saint John did manage to absorb several of the Canons' properties there but, by the early sixteenth century, there were a number of knights of the Holy Sepulcher who claimed to be part of an Order of Chivalry purportedly founded by Godefroy of Bouillon and associated with that of the Canons. The French Crown was eventually persuaded to support the claims of the Hospitallers, and Henri III confirmed the absorption of the Canons at the request of the Grand Master of Saint John, by Letter Patent of November 1574. With the King of France given the special privilege in 1511, negotiated with the Ottoman Sultan, of protecting the Holy Places, the proportion of knights of French birth grew in relation to other nationalities. Between 1500 and 1560 the French composed nineteen per cent of the total, but between 1597 and 1739 they made up fifty per cent rising to fifty-one in years between 1815 and 1848. Meanwhile the legend that Godfrey de Bouillon had founded the institution continued to be fostered and the sword used in investitures came to be identified as Godfrey's. A Paris based confrиrie of the Holy Sepulcher had appeared by the early sixteenth century and increasingly the new knights appeared to be of bourgeois rather than noble birth. [28] It even became possible if payment was sufficient, for knighthood to be obtained by proxy - when Jean Boisselly, from a prominent Marseille merchant family, was invested on Good Friday, April 3, 1643, he was also given the accolade by proxy for his friend Franзois Sercy, who never traveled to the Holy Land!

In 1615, Charles Gonzaga, Duke of Nevers and Rethelois (and future Sovereign Duke of Mantua after his father's death in 1627), was elected Grand Master by a group of predominately French knights led by Marc, baron de Montmorency, Louis Gilles de Mesnil, Pierre de Bellefontaine and Nicholas de Hault de Chaumont. Anxious for a prestigious but independent chief, these gentlemen seemed willing to overlook the fact that Nevers was not himself a knight of the Holy Sepulcher. As a former French Ambassador in Rome he was well-placed to obtain Papal approval and duly petitioned the Holy See for a bull of recognition. He designed a new Collar and splendid robe for himself and proceeded to induct new members. Following the protests of the Order of Saint John, however, whose government had itself confused the Order of Canons with the knights, [29] he was forced to resign this charge by the French Regent. Later there were numerous protests by the knights of Malta at the use of the black ribbon by knights of the Holy Sepulcher, but this complaint did not succeed in obtaining royal support for Malta as the right to the black ribbon was accorded by the Crown to knights of Saint Michel, whose Grand Master was the King himself.

With the dissolution of the Order of Canons, two other religious bodies still survived in France which used the name "Holy Sepulcher" in some form. The properties of the Confraternity of the Holy Sepulcher of the Rue Saint-Denis, founded in 1317 by Louis I de Bourbon, Count of Clermont, were granted in 1672 to the Order of Our Lady of Mount Carmel. [30] Another such institution, the "Confraternity of the Holy Sepulcher of the Cordeliers", managed to survive by claiming to be independent of the brothers at the Rue Saint Denis, obtaining exemption from the 1672 decree in Letters Patent of 28 May 1700, giving their institution royal protection. In 1721 the Crown renewed its royal protection and new statutes were granted by Benedict XIII in 1726. Cadet members of the House of France were chosen as governor, or "superior-General", beginning with Louis-Armand de Bourbon, Prince de Conti, who died in 1727 when he was succeeded by Louis-Henri, Prince de Condй (died 1740) and finally Louis-Franзois, Prince de Conti (d. 1776).

Describing it as the Royal Archconfraternity of Knights and Pilgrims of the Religious Military Hospitaller Order of the Holy Sepulcher, Louis XV in 1731 authorized the wearing of the Order's badge but without the red ribbon, to which it was attached by knights of the Holy Sepulcher in Spain and Poland (and which might have caused confusion with the French Royal Order of Saint Louis). In 1769 its name was changed again to the "Royal Order and Archconfraternity of Knights, Palmiers, Travelers and Confrиres of devotion of the Holy Sepulcher of Jerusalem", leading to the publication of the regulations in 1771 and, four years later, the "ancient" statutes, who origin was falsely given to 1149 with the claim that they had originally been granted by Louis VII. The statutes put forward the preposterous claim that the "Order" had been founded by Godfrey of Bouillon and that the Kings of France were "Grand Masters". The nomination of "great officers" now proceeded with the appointment of a "Grand Administrator", "Grand Visitor" and "Grand Almoner". On 31 January 1775 Louis XVI had confirmed royal protection of the Archconfraternity and permitted the wearing of the badge; but, one year later, apprised of the history of this institution and informed that the right to confer knighthoods of the Holy Sepulcher was the prerogative of the Guardian of the Holy Places, the King forbade the wearing of the cross of this "pretended Order". The worst abuse was the practice of receiving "knights" of the Holy Sepulcher at the Cordeliers Church; seldom even noble, these would-be knights had never even attempted a pilgrimage. By 1780 they had reverted to their old name of "Archconfraternity" and a handful of the so-called knights even traveled to Jerusalem to regulate their position. The last General Assembly was held on August 1, 1791 when the Archconfraternity dissolved and abandoned the Cordeliers Church. [31]

With the Restoration a former Cordeliers priest, Fr Lacombe de Crouzet, and a notorious Freemason, the Vice-Admiral Allemand, were persuaded to revive the "Order". An unsuccessful attempt to gain recognition from the French government was then made, the title of Grand Master being offered to the Count of Artois (future King Charles X of France and Navarre), who sensibly declined, although diplomas of knights were issued in the name of the King but without his consent. In 1818 Louis XVIII was persuaded to confirm a possibly apocryphal medieval privilege of bestowing the holy water used to anoint the bodies of kings and princes of the Blood Royal, that was claimed by the knights. It has been claimed that within a year there were between three hundred and four hundred and fifty French members of the Order, excluding members of the Royal Family, of whose acceptance of membership no evidence has been provided; new knights were required to pay a passage fee of three thousand livres on joining. [32] It was not difficult to find recruits at this time as there was considerable interest in ancient chivalric institutions, inspired by the writings of romantic authors such as Sir Walter Scott.

As so often happens with false Orders, there was a schism in 1817, caused in part by a difference between Allemand and the "Grand Administrator" the Count de Caumont with Fr Lacombe de Crouzet. Reconciled in 1821, Caumont was able to persuade the editor of the Almanach Royal to include the Archconfraternity as an "Order" in the 1821 and 1822 editions. This finally provoked the Guardian of the Holy Sepulcher to intervene. After writing to the Vicomte de Chateaubriand, the French Foreign Minister who had himself been installed as a knight by the Guardian in 1806, the Crown was apprised of the situation. It was decided that the unregulated wearing of Orders of Chivalry, whether false or genuine, should be controlled and by a decree of 5 May 1824, the Grand Chancellor of the Legion of Honour, the Marshal Duke of Taranto, declared that "all other pretended orders which are qualified as French, such as those of Saint Georges of Franche-Comtй; Saint Hubert of the Ardennes, of Lorraine and of the Barrois; of the Holy Sepulcher of Jerusalem, and all others under whatever title or denomination .... are declared abolished, consequently null, illegal, abusive; and those who do not abandon them immediately are liable to the penalties demanded by article 259 of the penal Code. [33] The members of the Archconfraternity held their last assembly in 1827 and dissolved soon afterwards.

The Knights of the Holy Sepulcher in Spain and the Netherlands

According to Pasini Frassoni, several Bulls confirmed the knights' privileges in Spain during the twelfth and thirteenth centuries, but these can have related only to the Order of Canons and no mention was made of "military knights." [34] Although both Spanish [35] and Flemish [36] knights were dubbed at the Tomb, their own Sovereign did not acknowledge the enjoyment of any particular status. With the accession of Philip II, an interest developed for a pilgrimage-crusade and the King confirmed his willingness to transform the existing Archconfraternity (associated with the Canons) into an Order or Chivalric Militia. Discouraged in this endeavor by the Pope, Philip nonetheless welcomed his election on March 26, 1558, by a group of thirty predominately Flemish knights gathered in the Church of Saint Catherine at Hoochstraaten, as Grand Master of the hitherto non-existent "Order of the Holy Sepulcher". These knights were keen that their status should be acknowledged by membership of a body with a central organization, but this had never been the purpose of according knighthoods at the Tomb. Two weeks later, on April 10th, the King announced at his Palace in Brussels that he was pleased to accept the honor, that his son and heir would be "Prince" of the Order and he would initiate a new crusade to liberate the Holy Places. An Ambassador was sent to Rome to request papal approval but word quickly reached the Grand Master of Malta. Confronted with the opposition of La Vallette, the King addressed letters to the Pope and others explaining his purpose. The death of the Pope, however, stalled the proceedings and his successor was too immersed with greater issues to give this any priority. In 1563 Philip tried again to obtain Papal support, writing not only Pius IV but to eighteen Cardinals. Once again unsuccessful Philip dropped the plan and his brief Grand Magistery came to an end.

There is no record of any further attempt to maintain a military Order of the Holy Sepulcher in Spain after this date, although the Cross was certainly conceded to Spaniards by the Guardian of the Holy Places and continued to be worn. It was not until 1892 that the "Noble Chapters of the Order of the Holy Sepulcher of Madrid and Barcelona" were constituted and, in 1905, King Alfonso XIII accepted the title of "Grand Bailiff of Honour and Protector of the Order". Both the King and his brother-in-law, Prince and Infant Don Carlos of Bourbon-Sicily, were given the Collar of the Order with the special badge that is worn only by the Spanish knights. Today the two Spanish Lieutenancies alone in the Order have maintained a "noble" character, requiring proof of paternal nobility for all its members. King Juan Carlos of Spain has been awarded the Collar of the Order, as was his late father, the Count of Barcelona, and both the Prince of the Asturias and the next senior male of the Royal House of Spain, the Infant Carlos of Bourbon-Sicily, Duke of Calabria have received the Grand Cross.

Numerous historic privileges have been claimed for knights of the Holy Sepulcher; the right to the title of Count Palatine (in any case abrogated by the nineteenth century reforms of the Roman nobility), precedence before the members of all other Orders except that of the Golden Fleece, the right to legitimize bastards, change baptismal names, grant arms, create notaries and hold religious benefices while married (similar extravagant privileges were granted at various times to the members of the Constantinian Order and several other Orders but all have been effectively abrogated and are unrecognized today). Such privileges were certainly never recognized as being the prerogatives of the knights appointed by the two French institutions, and there is little evidence that any European ruler recognized these privileges even for those dubbed at the Tomb of Our Lord. Appealing though it is to the modern knights and dames to imagine the privileges once enjoyed by their predecessors, we may safely assume that they were the inventions of knights compiling statutes and lists of privileges. The only real privilege was that of wearing the Cross of Jerusalem, attested to by a certificate which, over time, became an elaborate illuminated diploma reciting the journey undertaken by the pilgrim and affirming the enjoyment of the title, honor and privileges of knighthood of the Holy Sepulcher. In addition the knights could use the Cross in connections with Armorial devices and qualify himself in all public documents as a knight.

The foundation of the Order as an Order of Chivalry of the Holy Roman Church is of more recent date. By a Brief dated 23 July 1847, Pius IX put the Guardian of the Holy Places under the authority of the newly re-established Latin Patriarchate of Jerusalem and, in December of the same year, conceded the right to make knights to the Patriarch. This document reads, in article VIII, "all the regulations concerning the knights of the Holy Sepulcher and established earlier remain valid.. it is decreed that the conferral of this Order pertains to the Patriarch ... who may use this power in favor of those people distinguished by the integrity of their life, who have rendered remarkable services to the church and demonstrate all the other conditions required for this honor..... the sums given by the knights as dues must be employed to assist the needs of the Holy Land". At the same time the existing knights were organized into a single group, under the Patriarchal authority. Twenty-one years later, by the Brief Cum multa supienter of 24 January 1868, the same Pope reformed the Order, placing it under direct Papal control with the Patriarch as "Administrator" and "Rector" acting in the name of the Holy See. These privileges were confirmed again in 1880, with the provision that the Patriarch had to inform the Secretary of Apostolic Briefs of the names of those who had been admitted every six months.

By the Brief Venerabilis frater of August 3rd, 1888, Pope Leo XIII authorized the concession of the cross in three classes to ladies who have served the church with particular merit - this became the first Order under direct Papal supervision which could be conceded to ladies. In a communication published in the Osservatore Romano on March 14, 1906, the Holy Sepulcher was included as the fifth Papal Order after Saint Sylvester with the provision that the Pope reserved to himself and the Cardinal Grand Chancellor of Equestrian Orders (a post now merged with that of Secretary of State) supreme authority, while according the Latin Patriarch the title of Grand Master and the right to award the Order. By a further reform the following year in the brief Quam multa (May 3, 1907), Saint Pius X took the title of Sovereign Head and Grand Master of the Sacred Military Order himself, appointing the Patriarch pro tempore Lieutenant of the Grand Magistery with the right to nominate knights. King Alfonso XIII of Spain was appointed Grand Bailiff and Protector of the Order in Spain at the same time. The grades of Grand Cross, Commander and Knight had been instituted in 1868, while a Grand Cordon in the form of a Collar was granted to the heads and members of several Royal Houses, including the German Emperor William II, the Archdukes Eugene (himself Grand Master of the Teutonic Order) and Josef-August of Austria, King Leopold II and the future King Albert of the Belgians, Ferdinand Pius Duke of Calabria and his wife, the King of Portugal and the Emperor of Ethiopia. The Order was divided into eleven national Lieutenancies, three Spanish and eight Italian; today there are Lieutenancies in most Catholic and many non-Catholic countries (including Great Britain) with ten in the United States (having more than seven thousand members).

By an Apostolic Letter of January 6, 1928, the Pope relinquished the title of Grand Master while the Patriarch became "Perpetual Chief and Administrator" with the Order was now converted from being a Papal Order to an Order under Papal protection. [37]. A decision of July 27, 1931 followed by a decree of the Congregation of Ceremonial of August 5, 1931, substituted the title of "Equestrian" for that of "Sacred Military" which pertained to the Constantinian Order and the rank of Bailiff, which was used in the Order of Malta and the Constantinian Order, was also abolished. The Patriarch was now restored to his earlier title of Rector and Administrator and four classes were instituted (in the statutes of March 2, 1932), Grand Cross, Commander with star or Grand Officer, Commander and Knight (or Dame). The representatives of the Patriarch in the various countries were given the title of Lieutenant and the style of Excellency. Finally, so that the Order could be recognized by governments, as an Order under a foreign head of State, the diplomas of knight must receive the visa and seal of the Chancellor of Briefs (a post abolished in more recent Vatican reforms). On July 16, 1940 Cardinal Nicola Canali was appointed Protector of the Order, and thanks to his influence the Order was given new statutes by the brief Quam Romani Pontifices of September 14, 1949, with the title of Grand Master being restored for a Cardinal to be nominated by the Pope. Not surprisingly the first nominee to this post was Cardinal Canali himself, appointed on December 26, 1949, with the Patriarch becoming Grand Prior. The Order was constituted as a "Legal Entity in International Law" with its seat fixed in Rome (at the Monastery of San Onofrio). Cardinal Canali died on August 3, 1961 and was succeeded by Cardinal Eugиne Tisserant, who died in 1972. He was succeeded by Cardinal Maximilian (baron) de Furstenberg who died in 1988.

 

HH POPE JOHN PAUL II ADDRESSING MEMBERS OF THE HOLY SEPULCHER

The Order was reformed most recently in 1976, the new Statutes receiving Papal approval on 8 July 1977. Its character is now primarily honorific, with few specific but several general obligations imposed upon its members, who are not members of a Religious confraternity as are those of the first and second class of the Order of Malta. Its principal mission is to reinforce the practice of Christian life by its members, in absolute fidelity to the Popes; to sustain and assist the religious, spiritual, charitable and social works of the Catholic Church in the Holy Land; and to conserve and propagate the faith in the Holy Land and the rights of the Catholic Church there. Aspirant members must be practicing Catholics of good character, recommended by their local Ordinary with the support of several members of the Order, and are required to make a generous donation as "passage money" as well as an annual oblation. There is a provision for the Grand Master to admit members by motu proprio in exceptional circumstances and also for the officers of the Grand Magistery to occasionally recommend candidates to the Grand Master.

The highest class of the Order is that of Knight of the Collar, of whom there may be a maximum of twelve; the second class, for knights, is divided into the grades of Grand Cross, Grand Officer (or Commander with Star), Commander and Knight; the third class is divided into the grades of Dame Grand Cross, Dame Commander with Star, Dame Commander and Dame. [38] The previous Grand Master, Cardinal Caprio, was appointed in succession to Cardinal de Furstenberg on December 4, 1989, he resigned at the end of 1995. His successor, nominated by the Holy Father in January 1996 is H.Em. Carlo, Cardinal Furno. The headquarters of the Order remain in the Palazzo San Onofrio near Saint Peter's Basilica. Today there are close to eighteen thousand members of the Order and the membership represents a loyal and devoted Catholic йlite, generous in their support of the Holy See and its institutions, particularly in the Holy Land where it gives substantial aid to the humanitarian and religious projects of the Patriarch. By the Constitution of 1977 the members of the Order must promise to "revive in modern form the spirit and ideals of the Crusaders with the weapons of faith, the Apostolate and Christian charity". The Grand Master may also confer the Order of Merit of the Holy Sepulcher (in three classes) on both Catholics and non-Catholics who have been of particular service to the Order and its works; this is granted in three grades to both gentlemen and ladies: first, second and third class.

 

COMMANDER & COMMANDER WITH STAR

The Order is governed by the Grand Master with the officers of the Grand Magistery, which is composed of the Governor-General, who is nominated by the Grand Master from among the lay knights. The other members are the Vice-Governor-Generals, also chosen from the lay knights; the Chancellor who may be chosen from either the lay or ecclesiastical members,; and the Master of Ceremonies, who must be chosen from the ecclesiastical members. There is also a Council, composed of the Grand Prior, always the Latin Patriarch of Jerusalem and the highest ranking member of the Order after the Grand Master, the Assessor, the members of the Grand Magistery, National Lieutenants and Magistral Delegates.

The badge is the Cross of Jerusalem with a smaller Cross between the arms, all in red enamel, suspended from a black ribbon. The second and third grades are entitled to a breast Star of two different sizes while all knights may wear the magnificent uniform of the Order in white and gold and the white (black for ladies) Church robes. The badge of the Order of Merit is a plain Jerusalem Cross with a gold wreath instead of the small crosses between the arms, suspended from a red and white striped ribbon.

The Grand Master is H.Em. Carlo Cardinal Furno, the Grand Prior is H.E. the Most Rev. Michel Sabbah, Latin Patriarch of Jerusalem, the Governor-General (lay Head of the Order) is presently Ambassador of Italy Count Ludovico Carducci Artenisio in succession to Prince Dr Don Paolo-Enrico Massimo Lancellotti, the Vice-Governor-Generals are General Ferruccio Ferrari, ............... the Assessor is Monsignor Luigi del Gallo di Roccagiovine.

This Roman Catholic WebRing site owned by Guy Stair Sainty.

[ Previous 5 Sites | Next | Skip Next | Next 5 Sites | List Sites ]

 

Footnotes

[1] The best survey of the Order, which examines the Order's origins in detail, is Les Chevaliers du Saint-Sepulcre de Jйrusalem, by Jean-Pierre de Gennes, Paris, 1995 (Herault), with an introductory letter from the Cardinal Grand Master, Cardinal Caprio.

[2]In Les voyages du seigneur de Villamont franзais, chevalier de l'Ordre de Jйrusalem, Gentilhomme ordinaire de la Chambre du Roy, etc, published at Lyon by Pierre Bernard 1613.

[3] The Grand Master of the Order of Malta includes the title of Master of the Holy Sepulcher in his full titularity.

[4] A detailed history of the Order of the Holy Sepulcher, in which the independence and crusader foundation of the Order is argued passionately, is Count F. Pasini Frassoni's Histoire de l'Ordre Militaire du Saint Sepulchre de Jйrusalem, published in Rome by the Collegio Araldica (undated, circa 1910). The author was guilty, however, of perpetuating many of the myths surrounding the Order's foundation.

[5] See Gennes, Op. cit., pp.30-31, 95-100, 119-141, 188-210, 218-261.

[6] Gennes, Op. cit., p.p. 30-31.

[7] This text, addressed to the Cistercian Abbot of Aulae Regiae, Prague, was first published by H. Canisius, in Antiquae lectiones, 6 vols, Ingoldstadt, 1601-1604, vol V, pp. 95-142. See Gennes, Op. cit., p.270, and note 27.

[8] Canisius, Op. cit., vol. V, p.126.

[9] Voyage d'oultremer en Jherusalem par le seigneur de Caumon en l'an MCCCCXVIII, (first) published by the Marquis de la Grange, Paris, 1858. the original manuscript is in the British Library, Egerton gift, no. 890. See Gennes, Op. cit., pp. 289-290, notes 75-77.

[10] Chronici...., by Joannis zu Leyden, published by Fr. Sweerts, in Rerum Belgicarum Annales, Chronici et Historici ...... tomus primus, Frankfurt, 1620, pp. 346-347. See Gennes, Op. cit., pp.290-291, notes 78-81. Leyden was a Carmelite monk named prior of Haarlem in 1497, where he died in 1504. His chronicle was written in 1495 and tells the history of the Wittelsbach (the Ducal House of Bavaria) Counts of Holland. A bastard son of Duke Albrecht of Bavaria, Count of Holland, Wilhelm van Schagen (died 1473), made a pilgrimage to the Holy Land in about 1420 and must have recited this story to the Monk Leyden.

[11] Nicolai Uptoni de Studio Militari, libri quatuor, published by Ed. Bissaeus, London 1654. Upton was a member of the chapter of Salisbury Cathedral who published a dissertation on knighthood.

[12] Die Pilgerfahrt Hans Bernhards von Eptingen, published by A. Bernoulli, in Beitrдge fьr Vaterlдnd Geschicht, Basel, 1885, Neue Folge II, Heft 1, pp.1-75. The original mansurcipt is in the Lucerne Library. See Gennes, Op. cit., p. 303.

[13] Der Ritterden Vom Hl. Grab von den Kreuzzugen bis zur gagenwarth, by V. Cramer, Kцln, 1952. See Gennes, Op. cit., p. 304, and note 134.

[14] Maurice Keen, Chivalry, London 1984, p.78.

[15] See Gennes, Op. cit., pp.277-278.

[16] Now in the Chapel of Jerusalem, attached to the Hospital of the Holy Spririt in the Church of Saint Sebald in Nuremberg. See Gennes, Op. cit., p. 278, note 59.

[17] Among the knights invested on this occasion were Graf Johann Wernher von Zimmern, Reichsgraf Heirnich von Stцffel, Johann Truchsess von Waldburg and Baron Urusus von Rechburg zu Hohenrechberg were representatives of some of Germany's most eminent noble families.

[18] For a detailed account of the investiture and subsequent proceedings, see Felicis Fabri or Faber (1441-1502), Dissertatio historica sistans vita et scripta, edited by F. D. Haeberlin,Gottingen, 1742. Cited by Gennes, Op. cit., p. 313, note 169.

[19]According to Helyot, op.cit., vol. II, p. 135.

[20] Gennes, Op. cit., points out on p.381 that there is no reason to doubt this and that it may probably be found in the Vatican Archives.

[21]However, a survey of the Roll provided by Pasini Frassoni includes relatively few names from well-known noble families and many names which were certainly "bourgeois" in origin.

[22] For some of these pilgrim knights a second ceremony carried out at the Monastery of Saint Catherine in Sinai gave them the added privilege of becoming a knight of Saint Catherine. They did not become members of a "confraternity", however, and it is unclear what actual privileges they enjoyed.

[23] See Gennes, Op. cit., p. 333.

[24] In 1620 Andrй Favin wrote that the Pope "declare himself chief and sovereign Grand Master of the knights, empowering his Vicar-General Guardian of the Holy S[eulcher to confer this order on pilgrims and travelers to the Holy Land". In La Thйatre d'Honneur e de Chevalerie. A decree of the Congregation for the Propaganda of the Faith promulgated in 1708, article 85 stated that in 1496 Aexander VI wishing to attach the power of investing knights to the Holy See declared himself and his successors "supreme moderators of the Order" and delegated the power to invest knights to his Vicar-General Guardian of the Holy Sepulcher. This is based on Favin's text rather than anything in the Vatican archives and cannot be considered evidence of an assumption by the Pope of control of the knights. It should be noted that the Congregation does not use the word Master, but Moderator, which has a different meaning, but the words "Equites Ordiniis SS. Sepulchri" do appear in Papal document for the first time See Gennes, Op. cit., for a discussion of these issues, pp. 377-382.

[25] See Historica theologica et moralis Terrae Sanctae, by Fr Francis Quaresmius (Custos from 1618), 1639. See Gennes, Op. cit., p. 379.

[26] Article 20 prescribed that every knight must pay 100 Venetian sequins to the Almoner. Each candidate must also be examined by the Franciscan fathers and their acceptance had to be unanimous.

[27]After the Order of Saint Lazarus's incorporation into that of Saint John in 1489, the French knights refused to submit for one hundred and twenty years to Papal authority. In 1608 this resistance paid off when Henri IV united the commander at Boigny of this Order with his newly founded "Order of Our Lady of Mount Carmel". Although the Holy See recognised the latter, the Popes never acknowledged the de facto continuation of the Order of Saint Lazarus, now "united" by royal authority with the more recent Order.

[28] Nicolas Bйnard, Pierre Augier, Jean Boisselly, Gabriel Brйmond, Jean Thйvenot, for example, received between 1617 and 1645.

[29] From the end of the 16th century the Grand Masters of Malta described themselves additonally as Masters of "the Military Order of the Holy Sepulcher of Our Lord". Their confusions seems to have stemmed from the text of a contemporary historian who had himself confused the Orders of Canons with a supposed Order of Knights.

[30]See Hervй, Baron Pinoteau, Les Ordres de Chevalerie du Royaume de France, in Comte Garden de Saint-Ange, Code des Ordres de Chevalerie, reprint edition 1976, pp.46-49, for a discussion of the French rump of the "Order of the Holy Sepulcher".

[31] See Gennes, Op. cit., pp.445-446.

[32]By Pasini Frassoni, Op.cit..

[33]For the full text of this decree, see Code des Ordres de Chevalerie, by Count Garden de Saint Ange, reprint edition with preface by Baron Pinoteau.

[34] Op.cit. p.47. The Hospitallers of Saint John attempt to absorb the Canons benefices was resisted by the Spanish Crown and, on 4 November 1513, Leo X separated the church of the Priory of the Canons of the Holy Sepulcher at Calatuyud from the Spanish Priory of Saint John.

[35] The Spanish and Portuguese knights composed 11.5 % of those dubbed between 1500 and 1560, falling to 8% of those dubbed between 1597 and 1739 and a mere 4% of those dubbed between 1815 and 1848.

[36] The Flemish composed 26% of those dubbed between 1500 and 1560 but, thanks to the disasters wrought by the Reformation, only 3% of those dubbed between 1597 and 1739, and less than 2% of those dubbed between 1815 and 1848.

[37] In Great Britain this meant that the Cross of the Order was now considered to be a “badge of Religion” and permission would no longer be given for it to be worn as a foreign decoration.

[38] See 1977 Statutes, Title II, article 5.

 

 

ORDINE EQUESTRE DEL SANTO SEPOLCRO DI GERUSALEMME

GOVERNO

 

Gran Maestro: S. Em. Rev.ma Carlo, Cardinale Furno, Arcivescovo titolare di Abari, nato Ivrea 1921.

Gran Priore: S. B. il Rev.mo Michel Sabbah, Patriarco di Gerusalemme, nato Nazareth, 1933.

Luogotenente-Generale: S. E. il Cavaliere di Collare Ambasciatore Principe Paolo Enrico Massimo Lancellotti, Patrizio Romano, nato 1911.

Governatore-Generale: S. E. l'Ambasciatore d'Italia Conte Ludovico Carducci Artenisio, Patrizio Fiorentino, nato 1922.

Assessore: S. E. il Rev.mo Monsignore Luigi Gallo (Marchese di) Roccagiovane, Vescovo titolare di Campli, nato 1922.

[Egir]

The Military Order of Christ

 

A successor, so to speak, in the Kingdom of Portugal of the Order of the Knights Templar, the Military Order of Christ has its origins in the medieval "Order of the Knights of Our Lord Jesus Christ" which was created on 14th March 1319 by Pope John XXII's Bull, "Ad ea ex quibus".

King Dennis I (1261-1325) had requested the creation of a new order to replace the suppressed Order of the Knights Templars (Pope Clement V, at the Council of Vienne, in 1312). The first Grand-Master was D. Gil Martins -till then had been the elected Master of the Order of St. Benedict of Aviz- who died in 1321.

It assumed the nature of a religious military Order, the lay knights being committed to vows of poverty, chastity and obedience. The original seat of the Order was at the medieval town of Castro Marim, in the Algarve. However, in 1357, in the reign of Peter I (1357-1367) having long ago ended the reconquest, the Order moved to the town of Tomar, former seat of the Order of the Knights Templars in Portugal, during the mastership of D. Nuno Rodrigues - 6th Grand-Master of the Order.

Its last elected Grand-Master was D. Lopo Dias de Sousa [1] who died in 1417. At this time King John I (1385-1433), married to Queen Philippa of Lancaster, requested the Pope the office of Governor on behalf of his third son Prince Henry, "the Navigator" (1394-1460).

In 1420, Prince Henry assumed with papal approval the administration of the Order with the title of Governor, thus commencing a new period which was to be brilliant in the history of the Order, linking its destiny, as it did, to the Discoveries.

During his office the Order was reformed by John, Bishop of Lamego, in 1449, with the approval of Pope Eugene IV [2]. Prince Henry was succeeded in the governorship of the Order by his nephew and adopted son Prince Ferdinand, son of King Edward I, who died in 1470.

In 1484, Emmanuel, Duke of Beja, became the XIth Governor of the Order and was eventually recognized as the Grand-Master of the Order, by Leo X's Bull "Constante fide", (June 30th, 1516) after ascending to the throne of Portugal in 1495 . He was succeeded by his son King John III who was confirmed as administrator by a brief of Pope Adrian VI - "Eximiae devotionis" (14th April, 1523).

However, in 1551, after the death of Prince George (1481-1550), Duke of Coimbra, (a bastard son of King John II) - Master of the Orders of Avis and of St. James, Pope Julian III, in the reign of John III (1521-1557), conceded in perpetuum, the Grand Mastership of all Military Orders to the Crown.

In 1523, John III went to Tomar and held a Chapter of the Order having entrusted Frei Antуnio de Lisboa with the responsibility to undertake the reform of the Order. In 1529, new statutes were approved whereby the Friars (the Professed Knights of the Order) submitted to confinement in the Convent. In as far as the Friars were concerned, the Order thus became a Regular one [3]. In order to receive the Friars, John III ordered the building of the Convent of the Order at Tomar.

In 1789, Queen Mary I reformed and secularized the three traditional Military Orders with the approval of Pope Pius VI, who by the brief "Qualqunque a majoribus", 18 August 1789, confirmed the Grand Mastership of the Orders to the Portuguese Crown and permitted the Queen to reform the Military Order of Christ. Therefore, the Orders, in as far the lay knights were concerned, became mere Orders of Knighthood of aristocratic nature.

The Order in Brazil after the independence

The Orders of Christ, Aviz and St. James were awarded in the Kingdom of Brazil after the departure of King John VI to Lisbon in 1821, by Prince Peter under the authority and by delegation of his father at least, until the declaration of independence of Brazil, in 1822 [4].

From this date until 1827, the Emperor Peter I of Brazil (18221831) conferred grades of the Orders of Christ, Aviz and St. James, although never invoking the quality of Grand Master, which he was not, but rather as Emperor of Brazil. Upon the death of King John VI of Portugal, D. Peter I of Brazil was recognized as his heir to the crown of Portugal by the liberal current.

Wishing to resolve the question of the GrandMastership of the Portuguese Ancient Military Orders in Brazil, Peter I (IV of Portugal) asked the Pope, through the Brazilian Ambassador to the Holy See, to recognize the rights in Brazil, which once belonged to the Kings of Portugal.

This gave rise to the Bull Praeclara Portugaliiae Algarbiorumque Regum, of May 15 1827, given by Pope Leo XII, by which was created a Brazilian branch of the Order of Christ. Notwithstanding, the Bull provoked a great political dispute and was never ratified by the Imperial Parliament.

From this point one might say, following Marques Poliano, that the Portuguese Orders ceased to exist as such, in the Empire of Brazil.

In 1843, under Emperor D. Peter II, the Orders of Christ, Aviz and of St. James were recognized in Brazil as National Orders having the Emperor as its GrandMaster. The insignia was basically the same with the addition of the Imperial Crown to the Star and altering the Riband to distinguish it from the Portuguese Orders of the same name. These Brazilian Orders lasted till the Republican Constitution of 1891 abolished them.

The controversial practice of the Order's award by Rome

see, [The Military Order of Christ and the Papal Croce di Cristo]

It has been commonly stated in foreign books referring to the Order that the origins of the papal award of the Portuguese Military Order of Christ rested on the fact that by the bull of 1319 which founded the order, the Pope had reserved for the papacy the right to create knights.

However, in the referred Papal Bull of 1319 there is no trace such a prerogative can be found and no such practice even existed at the time. Indeed, the admission to the Order was ruled by the Statutes and was subject to a special rite including the profession of vows, under the authority of the GrandMaster.

Notwithstanding, it is known that, at least, during the XVIIth century, if not before, Rome created several "knights of Christ". This practice, however, was strongly and energetically opposed by Portuguese Monarchs. Indeed, it is well known an incident that took place in the reign of King John V, involving the Italian architect Giovanni Servandoni, who worked in Portugal in 17451746, drawing the plans for the Palace and Convent of Necessidades

Servandoni who had, supposedly, been made a knight of the Order of Christ by the Pope, wore the insignia of the Order in Lisbon. However, King John V, considering that the only legitimate "fons honoris" was the King of Portugal, and since he was the Order's GrandMaster, forbade Servandoni to wear the insignia and subsequently had him arrested.

Nevertheless, in 1905, Pope St. Pius X created the The Supreme Order of Our Lord Jesus Christ, as the highest Pontifical Order. Since the pontificate of Pope Paul VI it has been only conferred on Heads of State for extraordinary reasons.

 

The Order under the Republic

In 1910, the Republic abolished all the Orders, but in 1917, at the end of the Great War, some of them were re-established as mere Orders of Merit to reward outstanding services to the state, the office of Grand-Master belonging to the Head of State - the President of the Republic.

The Orders of Our Lady of the Conception (Ordem de Nossa Senhora da Conceiзгo de Vila Viзosa) and that of St. Elizabeth (Santa Isabel) were not renewed by the Republic and remained extinct [5]. The former had been founded on January 18th, 1818 by King John VI, at Rio de Janeiro, to commemorate his ascension to the throne and in testimony of his gratitude for the liberation of the Kingdom from the Napoleonic armies [6]. The latter, had been also created by King John VI, in 1801, at the request of his Queen Carlota Joaquina of Bourbon.

The Military Order of Christ together with the other Portuguese Orders of Merit, had its Statutes revised in several occasions during the I Republic (1910-1926), then in 1962, and again in 1986. The President of the Republic is the Grand-Master of the Order.

The Military Order of Christ together with the Military Orders of Aviz and of St. James of the Sword form the group of the "Ancient Military Orders", governed by a Chancellor and a Council of eight members, appointed by the President of the Republic, to assist him as Grand-Master in all matters concerning the administration of the Order.

The Order, despite its name, can be conferred on civilians and on military, Portuguese and foreigners, for outstanding services to the Republic, in parliament, in the government, in the diplomatic service, in the Courts of Justice, on public authorities or on the Civil Service.

The Order which ranks after the Order of the Tower and the Sword, Valour, Loyalty and Merit and precedes the Military Order of Aviz has five classes: Grand-Cross; Grand Officer; Commander; Officer; Knight/Dame.

Insignia

Order of Christ's Insignia

The Badge of the Order is a long Latin Cross with outward-bent arms enameled red, edged gold, void of a white Latin Cross in the center edged gold, varying in size according to class.

The Star of the Order is a multi-pointed star in gold (in silver for Commanders), with asymmetrical rays, charged with the Badge of the Order upon a medallion enameled silver, within a garlanded wreath of laurel in gold.

The Ribbon is red moirй.

Grand-Cross: wears the Badge of the Order, but larger than the one used by knights, pendant from a Sash and the Star of the Order in gold;

Grand Officer: wears the Badge of the Order, but larger, pendant by the ribbon of the Order round the neck and the Star of the Order in gold;

Commander: wears the Badge of the Order, but larger, pendant by the ribbon of the Order round the neck and the Star of the Order, but in silver;

Officer: wears the Badge pendant by a chest ribbon with rosette;

Knight: wears the Badge of the Order pendant by a chest ribbon but without rosette;

Rules for wearing the insignia

On ceremonial occasions Officers and Knights can wear the Badge of the Order pendant by a ribbon round the neck, in the same size as the Commander Class.

Ladies have no special rules for the insignia, although it is advisable to wear the Badge pendant from a ribbon made in the form of a bow on the left side of the coat or dress, for the classes of Grand Officer, Commander, Officer and Dame. In the Grand-Cross Sash the width of the Ribbon, which for gentlemen is about 101 mm, can be reduced to about 71 mm for ladies.

Foreigners awarded with the Order become Honorary Members having the right to wear its insignia. In the event of a promotion to a higher class within the Order, ceases the right to wear the insignia of the former and lower class of the Order.

 

Footnotes:

[1] Isabel MORGADO S. e SILVA, A Ordem de Cristo durante o Mestrado de D. Lopo Dias de Sousa (1373?-1417), in «Militarium Ordinum Analecta», #1, Fundaзгo Engє Antуnio de Almeida, Porto, 1997, pp. 9-129;

[2] Ernesto N. Alves JANA, Fundamentos da Nova Ordem de Cristo,in «As Ordens Militares em Portugal e no Sul da Europa - Actas do II Encontro sobre Ordens Militares - Palmela, 1992», Eds. Colibri/C.M.Palmela, Lisboa 1997, pp. 435-474.

[3] Charles-Martial DE WITTE, (O.S.B.), Une Tempкte sur le Couvent de Tomar, in «Arquivos do Centro Cultural Portuguкs», Paris, Vol. XXV (1988), pp. 307-423; Ernesto Jana, ibidem, pp. 442-448;

[4] Luiz Marques POLIANO, Ordens Honorнficas do Brasil, Rio de Janeiro, Imprensa Nacional, 1943, pp. 64-76;

[5] The former Order, in its recent revival by HRH Dom Duarte, Head of the Most Serene House of Braganza, as a Dynastic Order, remains with a private "status", since the Republic does not formally recognize it, and thus its insignia can only be used in private. The Order - as an order of the Portuguese State - was abolished by the Republic, in 1910, and was never officially revived, despite some efforts forty years ago from royalist circles who supported Dr. Salazar's regime. The most that can be said about the present status of this Order is that it is "tolerated" by the authorities, on a private basis, somewhat like the wearing of some foreign Orders in Great Britain (cf. on the subject, although with a different view, Guy Stair SAINTY's site, below.

[6] F. BELARD da FONSECA, A Ordem Militar de Nosa Senhora da Conceiзгo de Vila Viзosa, Fundaзгo da Casa de Braganзa, Lisboa, 1955; Antуnio F. Pimental, A ordem militar de Nossa Senhora da Conceiзгo de Vila Viзosa - origens, significado, iconografia, in «As Ordens Militares em Portugal e no Sul da Europa - Actas do II Encontro sobre Ordens Militares - Palmela, 1992», Eds. Colibri/C.M.Palmela, Lisboa, 1997,pp. 475-488.

 

Bibliography:

1. Fortunato de ALMEIDA, Ordens Militares, in «Histуria da Igreja em Portugal» Nova ed., vol. II, Porto-Lisboa, Liv. Civilizaзгo, 1968, pp. 215-222;

2. Mafalda Soares da CUNHA, Institucionalizaзгo de recursos distribuнveis: hбbitos e comendas da Ordem de Cristo da apresentaзгo da Casa de Braganзa, «Callipole», Vila Viзosa, # 3-4, (1995-96), pp. 27-35;

3. Francis DUTRA, Membership in the Order of Christ in the sixteenth century: problems and perspectives, in «Santa Barbara Portuguese Studies», Santa Barbara, Vol. I, 1994, pp. 228-239;

4.Francis DUTRA, Membership in the Order of Christ in the seventeenth century: its rights, privileges and obligations, in «The Americas», Washington, 27, 1 (July, 1970), pp. 3-25;

5. Nuno Gonзalo MONTEIRO, O endividamento aristocrбtico (1750-1832): alguns aspectos, in «Anбlise Social», Lisboa, #116, 1992, pp. 263-283;

6. Nuno MONTEIRO, Os comendadores das ordens militares (1668-1832): perspectivas de uma investigaзгo, in «As Ordens Militares em Portugal e no Sul da Europa - Actas do II Encontro sobre Ordens Militares - Palmela, 1992», Eds. Colibri/C.M.Palmela, Lisboa, 1997 , pp. 217-230;

7. Fernanda OLIVAL, Para um estudo da nobilitaзгo no Antigo Regime: os cristгos-novos na Ordem de Cristo (1581-1621), in «As Ordens Militares em Portugal: Actas do I Encontro sobre Ordens Militares», Palmela, CMPalmela, 1991, pp. 233-244;

8. Fernanda OLIVAL, O acesso de uma famнlia de cristгos-novos portugueses а Ordem de Cristo, in «Ler Histуria», 33 (1997), pp. 67-82;

9. Manuel S. Castelo-Branco, Visitaзхes na ordem de Cristo atй finais do sйculo XVI, in «As Ordens Militares em Portugal e no Sul da Europa - Actas do II Encontro sobre Ordens Militares - Palmela, 1992», Eds. Colibri/C.M.Palmela, Lisboa, 1997 , pp. 407-430.

 

© (1997, 1998) Josй Vicente de Braganзa (English text kindly revised by Stewart LeForte)

Last updated 8 September 1998

[Egir]

Поправка 1: во второй статье название The Military Order of Alcantara (Было написано по испански originally) It was TOO huge not to mention!

[Egir]

THE TEUTONIC ORDER OF HOLY MARY IN JERUSALEM

© Guy Stair Sainty

 

The Teutonic Order survived the collapse of the Habsburg Empire by abandoning its "chivalric" character, retaining only its religious identity. Henceforth the only members of the Order have been professed religious brothers or sisters. The last Habsburg Grand Master resigned shortly after the First World War and the admission of knights to membership ceased immediately; today there are no survivors from the Habsburg era and the Order functions as a religious Order of the Church, operating principally in Austria, Germany, north Italy and parts of former Yugoslavia. The familiares, who are decorated with either the Knights Cross or the Marian Cross, are not members of the Order, but are lay associates rewarded for their services. The Marian familiares are sometimes called "Teutonic knights" but this is a misnomer and the only persons entitled to be so styled are the twelve "Knights of Honour" who have been specially distinguished by the award of the knight's Cross by the Hochmeister. Only the protestant Teutonic Order in the Netherlands has maintained its traditional, chivalric character.

The Order's inspiration was the hospital founded by German pilgrims and crusaders between 1120 and 1128 but destroyed following the fall of Jerusalem in 1187. With the coming of the knights of the Third Crusade two years later, including a large proportion of Germans, a new hospital was built outside Acre to succor those wounded in the siege. This was constructed on a plot near the Saint Nicholas gate from the timbers and sails of the ships that had transported them to the Holy Land. Although this foundation had no connection with the earlier hospital, its example may have inspired them and, keen to restore Christian rule in Jerusalem, they adopted the city as part of their name, along with that of the Virgin Mary, the Order's principal Patron. The knights later adopted Saint Elizabeth of Hungary, giving her the status of their second patron after her canonization in 1235 and, like so many chivalric Orders, also honored Saint George, the patron of chivalry and knighthood. [1]

The new institution was confirmed by one of the German leaders, Duke Frederick of Swabia, on November 19, 1190 and, with the capture of Acre, the founders of the hospital were given a permanent site in the city. Pope Clement III confirmed this body as the "fratrum Theutonicorum ecclesiae S. Mariae Hiersolymitanae" by the Bull Quotiens postulatur of February 6, 1191 and, within a few years, the Order had developed as a Religious Military institution comparable to the Hospitallers and Templars, although initially subordinate to the Master of the Hospital. This subordination was confirmed in the Bull Dilecti filii of Pope Gregory IX of January 12, 1240 addressed to the "fratres hospitalis S. Mariae Theutonicorum in Accon". [2] The distinct German character of this new Hospitaller Order and the protection given to it by the Emperor and German rulers, enabled it to gradually assert a de facto independence from the Order of Saint John. The first Imperial grant came from Otto IV who gave the Order his protection on May 10, 1213 and this was followed almost immediately by a further confirmation by Frederick II on September 5, 1214. These Imperial confirmations each treated the Teutonic knights as independent from the Hospitallers. [3] By the middle of the fourteenth century this independence was acknowledged by the Holy See.

Some forty knights were received into the new Order at its foundation by the King of Jerusalem and Frederick of Swabia, who selected their first Master in the name of the Pope and Emperor. The knights of the new confraternity had to be of German birth (although this rule was occasionally relaxed), a unique requirement among the Crusader Orders founded in the Holy Land. They were drawn predominately from the noble or knightly class, although this latter obligation was not formally incorporated into the rule until much later. Their blue mantle, charged with a black cross, was worn over a white tunic, a uniform recognized by the Patriarch of Jerusalem and confirmed by the Pope in 1211. The waves of German knights and pilgrims who followed the Third Crusade brought considerable wealth to the new German Hospital as well as recruits. This enabled the knights to acquire the Lordship of Joscelin and, soon thereafter they built the castle of Montfort (lost in 1271), the rival of the great hospitaller fortress of Krak des Chevaliers. Never as numerous in the Holy Land as either the Hospitaller or Templar Orders, the Teutonic knights were nonetheless a formidable power.

Master Heinrich von Walpot (died 1200), who led the knights in their first decade came from the Rhineland. He begun by drawing up the Order's statutes, ready by 1199, which were confirmed by Innocent III in the Bull Sacrosancta romana of February 19, 1199. [4] These divided the knights into two classes, knights and priests, the former being obliged to take the triple monastic vows of poverty, chastity and obedience as well as promise to aid the sick and fight the Infidel. Unlike the knights, who from the early thirteenth century had to prove "ancient nobility", [5] the priests were relieved of this obligation and their function was to celebrate the Mass and other religious offices, to administer the sacraments to the knights and the sick in their hospitals and follow them as almoners into war. Priests brothers could not become Masters, Commanders or even Vice-Commanders in either Lithuania or Prussia, but could become Commanders in Germany. [6] Later these two ranks were augmented by a third class, of serving brothers (Sergeants, or Graumдntler), who wore a similar mantle but in gray rather than blue and charged with only three branches of the Cross to indicate that they were not full members of the confraternity.

The knights lived communally, sleeping in dormitories on simple beds, eating together in a refectory, the fare modest and no more than was sufficient. Their clothes and armor were likewise simple but practical and their daily duties included training for battle, maintaining their equipment and working with their horses. The dignity of Master - the style of Grand Master came later - was elective for life, as in the Order of Saint John, and like all the great officers was limited to the professed knights. The Master's deputy, the (Grand) Commander, to whom the priests were subject, governed the Order in the absence of his superior. The (Grand) Marshal, likewise immediately subordinate to the Master, was in command of the knights and ordinary troops and was responsible for insuring they were properly equipped. The (Grand) Hospitaller was in charge of the sick and the poor, the Drapier was responsible for buildings and clothing, the Treasurer administered the property. Each of these latter offices were generally held for shorter terms, rotating annually. As the Order expanded across Europe, it became necessary to appoint Provincial Masters for Germany, then Prussia and later Livonia with an hierarchic structure paralleling the great offices.

Walpot's successor, Otto von Kerpen, came from Bremen and the third Master, Herman Bart, from Holstein, illustrating the broad distribution of the early knights. The most important early Master was the fourth, Herman von Salza (1209-1239), from near Meissen who, through his own efforts as a diplomatist, considerably enhanced the prestige of the Order. His intercessions in the conflicts between Pope and Emperor earned him the favor of both, augmenting the knights expanding wealth and possessions. During his Magistery the Order received no less than thirty-two Papal confirmations or grants of privileges and a further thirteen Imperial confirmations. By the middle of Salza's Magistery the Orders properties extended from Slovenia (then Styria), through Saxony (Thuringia), Hesse, Franconia, Bavaria and the Tyrol, with houses in Prague and Vienna. There were also outposts in the outer reaches of the Byzantine Empire, notably Greece and what is now Romania. At his death the Orders estates extended as far as the Netherlands in the north west of the Empire, south west to France, Switzerland, further south in Spain and Sicily, and east to Prussia. Salza received a gold cross from the King of Jerusalem as the mark of his Mastership, following the distinguished conduct of the knights at the siege of Damietta in 1219. By an Imperial act of January 23, 1214, the Grand Master and his successors were granted membership of the Imperial Court; as possessors of immediate fiefs they enjoyed a seat in the Imperial Diet with the Princely rank from 1226/27. [7] Immediate Princely rank was subsequently conferred on the Master of Germany and, after the loss of Prussia, to the Master of Livonia.

The Order's presence across mediaeval Europe enabled it to play a significant role in local political events. Despite the limitation of membership to the German nobility, the spread of German rule into Italy, notably in Sicily under Henry VI and Frederick II Barbarossa, led to the establishment of the Order's convents in places far distant from Germany. Sicily had been ruled by Saracens until the arrival of the Norman conquerors under the Hauteville family but the collapse of this dynasty led to their replacement by the German Hohenstaufens. The first Teutonic hospital, of Saint Thomas, was confirmed by the Emperor Henry VI in 1197 and, in the same year, the Emperor and Empress granted the knights their request for possession of the Church of Santa Trinitа in Palermo. [8] Examination of grants of Sicilian properties to the three great crusader Orders in the period 1190-1220 indicates that the Teutonic knights were greater beneficiaries of imperial favor than either the Templars or Hospitallers. [9] Furthermore, when Frederick II attained his majority he secured them the support of Pope Honorius III, who granted them numerous privileges confirming their equality with the other two great Crusader bodies.

The Teutonic knights had first established themselves in eastern Europe in 1211 after King Andrew of Hungary invited the knights to establish an outpost on the border of Transylvania. The warlike Cumans, who were also plaguing the Byzantine Empire to the south, were a constant threat and the Hungarians hoped that the knights would provide a buttress agains their attacks. King Andrew granted them considerable autonomy over the lands they captured with a mission to Christianize the inhabitants, but their demands for effective independence proved unacceptable and they were ordered to leave in 1225.

In 1217 Pope Honorius III proclaimed a crusade against the Prussian pagans. Duke Conrad of Massovia had been invaded by these barbarians and, in 1225, desperate for assistance, asked the Teutonic knights to come to his aid. He promised the Master possession of Culm and Dobrzin which Salza accepted with the provision that the knights could retain any Prussian territories that the Order captured. The Emperor's grant of Princely rank in 1226/27 in the "Golden Bull" of Rimini offered the knights sovereignty of any lands they captured as immediate fiefs of the Empire. The campaign to drive out the pagan tribes from prussia only lasted fifty years, the consolidation of their power in north-eastern Europe lasted one hundred and sixty years before the Polish-Lithuanian began to push the knights backwards. This Crusading enterprise succeeded only at a terrible cost, above all to the native populations but also the lives of thousands of knights and soldiers.

The amalgamation with the knights of the Sword (or knights of Christ as they were sometimes called) in 1237 proved of considerable value. The Knights of the Sword were a smaller but poweful military brotherhood based in Livonia. They had originally been subject to the authority of the Archbishop of Riga but, with the capture of Livonia and Estonia which they ruled as sovereign states, they were effectively independent. The disastrous defeat they suffered at the Batlle of Sauler on September 22, 1236, when they lost about one third of their knights including their Master, left them in an uncertain situation. The solution, union with the Teutonic Order, insured their survival and, henceforth, they had the status of a semi-autonomous province. The new Master of Livonia, a senior Teutonic Commander, now became a provincial Master in the Teutonic Order and the knights of the combined body adopted the Teutonic insignia. [10]

The earliest Livonian knights had come mostly from south Germany. But, after joining with the Teutonic Order, the Livonian knights increasingly came from areas in which the Teutonic knights had a substantial presence, principally Westphalia. Virtually no knights were recruited from the local populations and most of the knights serving in the East spent only a few years there before returning to the Order's houses in Germany, Prussia or, until the loss of Acre, Palestine. [11] It was not until the middle of the fourteenth century that it became customary to appoint the Master of Livonia for life as the Order's rule was more settled and service there less burdensome.

Salza died during these campaigns and was buried at Barletta, in Apulia; his shortlived successor, Conrad Landgraf von Thuringen, had commanded the knights in Prussia and died three months after sustaining terrible wounds at the battle of Whalstadt (April 9, 1241) after just one year in office. The fifth Master's rule was likewise shortlived but, his successor, Heinrich von Hohenlohe (1244-1253), enjoyed a very successful reign, receiving confirmation in 1245 of possession of Livonia, Courland and Samogitia from the Emperor. Under Hohenlohe's Magistery the knights granted a series of privileges regulating the government and ownership of property in Prussia. He also established the Order's house and future headquarters at Mergentheim (Marienthal) in Franconia, a property which he and his brother had given to the Order in 1219. By letters patent of August 20, 1250, Saint Louis IX of France granted four gold fleurs de lys to be worn one at each extremity of the Magistral Cross.

Under the eighth Master, Popon von Osterna (1253-1262), the Order further established its rule in Prussia, forcing the submission of the ruler of Sambia. The process of transferring peasant populations from Germany to Prussia now accelerated, while the Order established a feudal structure of smaller estates owing fealty to the knights. Under his successor, Annon von Sangershausen (1262-1274), the Order's privileges were confirmed by the Emperor Rudolf (of Habsburg) while the knights were authorized by the Pope to retain their hereditary estates after profession. This was an important privilege and insured the recruitment of landed knights who could not alienate their estates because of family obligations. They were also permitted to engage directly in trading activities, previously forbidden by their vows of poverty, by a further privilege of 1263 which insured their monopoly of the valuable Prussian grain trade. By the death of the tenth Master, Hartman von Heldrungen (in 1283) the Order was securely established in Prussia with the vast majority of their subjects converted to Christianity. As they advanced eastwards, however, building fortresses to insure the maintenance of their rule, the need for local manpower became an increasingly onerous burden for the largely agrarian civilian population who needed all the hands they could find to maintain their farms. Thus the conscription of young men as construction workers and foot soldiers - who generally incurred the greatest casualties in war - led to frequent rebellions against the rule of the knights which sometimes erupted into major conflagrations. Those of the knights subjects who were captured by the Lithuanians could expect permanent enslavement or, if time was short and circumstances prevented them being carried off, summary execution. [12] Indeed, the penalties awaiting the prisoners taken by the Lithuanians could be horrific, as human sacrifice and slow death by torture were not infrequent practices.

Enslavement of pagan prisoners by the knights was likewise seen as perfectly acceptable, non-Christians not being considered to have the same rights as Christians. A description by an Austrian poet, Peter Suchenwirt, quoted by Ekdahl, [13] well illustrates these horrifying events, not so dissimilar, perhaps, to recent events in Bosnia Herzegovina: "Women and children were taken captive; What a jolly medley could be seen: Many a woman could be seen, Two children tied to her body, One behind and one in front; On a horse without spurs Barefoot had they ridden here; The heathens were made to suffer: Many were captured and in every case, Were their hands tied together They were led off, all tied up - Just like hunting dogs". One can only wonder at the astonishing use of the word "jolly"! These slaves were then used to supplement the local labor force but, usefully did not require payment and so were often preferred to the Prussian natives who needed to be paid or granted land. By enslaving the Lithuanian prisoners as much needed manual laborers, there ceased to be any incentive to convert them as, once they became Christians, they could no longer be abusesd in this fashion. Hence, as Dr Ekdahl has suggested, [14]as the local populations converted and, following the Christianization of Lithuania, prisoners of war could no longer be enslaved, the Order found it harder to conscript soldiers into its armies without detroying the livelihood of the landed peasantry who, through taxes, provided them with much of their revenues

While the Teutonic knights played a major role in the Christianization of north eastern Europe, they were less effective on its south eastern borders. In the second quarter of the thirteenth century, Europe was faced with the terrible threat of Mongol invasion. Their spread westwards from their barren homeland between China and Russia was an appalling experience for those unfortunate enough to find themselves in their path. They had no regard for the civilian inhabitants who suffered dreadfully, their towns destroyed, livestock carried off, meanfolk murdered and women either killed or forced into concubinage. In 1240 they attacked and destroyed the magnificent city of Kiev, capital of the Ukraine, and thence turned to Poland and Hungary. The Teutonic knights seem not to have become fully engaged in this struggle even when, in 1260, in alliance with the Russian Grand Duke Alexander Nevsky, the Order resolved to take on the Mongol hordes. Unfortunately, throughout their rule in Eastern Europe the knights were frequently forced to deal with uprising among their own subjects, particularly in Prussia and each time a crusade was preached against the Mongols the knights had to turn to defend their own territories from internal rebellion or Lithuanian harassment. [15]

With the Crusaders and Christian Kingdom radually on the retreat in the Holy Land, the knights suffered huge losses at the battle of Sephet in 1265, putting them on the defensive in their great castle of Montfort. Even after making peace with the Templars and Hospitallers - with whom they had frequently quarreled during the preceding half century - they were unable to sustain their rule. In 1291, following the loss of Acre, the knights retreated first to Cyprus and then to Venice, where they had recruited a small group of Italian knights at their commandery of Santa Trinitа [16] which temporarily became the principal house of the Order. Their Master, Conrad von Feuchtwangen, although before his election Provincial Master in Prussia and Livonia, had fortunately been in Acre when elected and so was able to demonstrate for his brother knights the military skills learned fighting Prussian barbarians. These efforts having proved insufficient, he joined his wandering confreres and spent his last years trying to reconcile the differences between the provincial masters which anticipated the divisions of later years. On his death in 1297 he was succeeded by Godfrey von Hohenlohe whose Magistery was likewise marred by quarrels among his subordinates, while the struggle against the pagans had extended to Lithuania.

The crusade to convert Eastern Europe was compromised by some of the local rulers, notably the Kings of Poland, who feared the Order's power and, in 1325, the Poles allied themselves with the pagan Grand Duke Guedemine of Lithuania. Fortunately, in 1343, Poland and the Order were reconciled and while the Lithuanians renewed their attacks on the Order with all the forces at their disposal, the knights were ready. Gradually eroding the areas ruled by the Grand Duke, taking them under their own administration, the Grand Duke Olgerd and seventy thousand Lithuanians, Samogithians, Russians and Tartars were thoroughly defeated at the Battle of Rudau, in Sambia, on February 17, 1370. The Grand Duke lost more than eleven thousand killed along with his standard, while the Order lost twenty-six commanders, two hundred knights and several thousand soldiers. In 1386 Olgerd's successor, Jagellon, married Hedwig, heiress of Poland, took the name Wladislav and converted to Christianity, thus uniting the two Crowns. Poland was now at the apogee of its power, Christianity was firmly established across Eastern Europe, and the very existence of the Teutonic Knights was now threatened.

Following the union of Lithuania and Poland, the Teutonic knights soon forfeited the support of the Church and neighboring Princes. Conflicts with the Archbishop of Riga had bedeviled relations with the Church over the previous half-century, these divisions were accentuated with the Order's crusading mission reduced to insuring the conversion of the pagan populations under the rule. The conversion of Lithuania's rulers gained the latter the support of the Papacy who ordered the knights to reach a settlement. Disputes between the knights and the new Polish-Lithuanian alliance increased, nonetheless, and the knights even found themselves engaged in the war between two other Christian states, Denmark and Sweden. A temporary peace signed in the Order's favor in 1404 led to the sale of Dobrzin and Ziotor to the Polish king but, although the Order's wealth had never been greater, it was brought down by its own success. The Order now ruled a vast area with two million one hundred and forty thousand inhabitants of Prussia alone but was resented by much of the native population and feared by its neighbors. [17] As the Polish state became more centralized, so the Crown needed to enforce its rule along the borders with the Teutonic properties, while requiring easier access to the Baltic coast. As long as the Order looked to Germany and the Emperor for support, conflict was inevitable.

The Lithuanians and Poles were armed and prepared to renew the struggle. Despite attempted interventions by the Kings of Bohemia and Hungary, Jagellon and Wladislav were able to amass a vast force of about 160,000 men. These included Russians, Samogitians and Hungarian, Silesian and Bohemian mercenaries along with the forces of the Duke of Mecklemburg and the Pomeranian Dukes (other than the Duke of Stettin, who sided with the Order). The knights, on the other hand, with only 83,000 men were outnumbered two to one. Despite this handicap, the outcome of the engagement at what is known as the battle of Tannenberg on July 15, 1410 was by no means certain. Early in the conflict the knights made great advances, destroying the right wing of the Lithuanian forces but they were gradually beaten back. When their courageous Grand Master, Ulrich von Jungingen was killed in the center of the melйe, dying from wounds inflicted in both the front and back of his chest, the fight was lost. In addition to their leader, they lost two hundred knights and forty thousand soldiers including the Grand Commander, Conrad von Liechtenstein, the Marshal, Friedrich von Wallenrod, and many commanders and officers, while the Poles lost sixty thousand dead.

The Order might have been destroyed entirely had it not been for the Commander of Schwetz, Heinrich (Reuss) von Plauen, who had been charged with the defense of Pomerania and now moved rapidly to bolster the defenses at Marienburg. He was quickly elected Vice-Grand Master and, thanks to his preparations, the fortress was saved. Plauen was now elected Grand Master and, at the Isle of Thorn (Torъn), concluded a treaty with the King of Poland on February 1, 1411, ratified by Papal Bull a year later. This returned all the territories captured by each side to the other, with the provision that Samogitia would be held by the King of Poland and his cousin Vutautas (Witold), Grand Duke of Lithuania (now a Polish vassal) during their life times when it would be returned to the knights. It was also required that both sides would endeavor to convert their remaining pagan subjects to Christianity.

Unfortunately the Polish king immediately refused to honor his promise to release his prisoners - whose numbers exceeded those held by the knights - demanding a huge ransom of 50,000 florins. This presaged a further decline in relations; the Poles were determined to remove the continued threat of the knight's power on their borders. Numerous negotiations and agreements failed to produce a satisfactory compromise, while many smaller conflicts gradually diminished the Order's territories. The Order was assisted briefly by a split between members of the Polish royal house over which of them should rule in Lithuania but this was resolved after four years in 1434. Unfortunately, Wladislav III who succeeded later that same year acquired the Hungarian throne in 1440, becoming the dominant power in the region. Casimir IV who had succeded as King in 1444, placed one of his sons on the latter throne while acquiring that of Bohemia for another. The great problem faced by the Polish Crown, and which ultimately led to the emasculated Monarchy of the eighteenth century, was how to balance royal authority over the great magnates with the extensive privileges that they had to be promised to insure their loyalty. This inherent weakness was ably exploited by the knights and delayed their eventual defeat.

Meanwhile the Prussians themselves rebelled against the authority of the Order and in 1454 war broke out once again, a conflict that the knights could not win without the support of their own subjects. Finally, by the treaty of Thorn (Torъn) of October 19, 1466 between the Order and Poland the knights agreed to surrender Culm, their first Prussian possession, along with East Prussia, Michalow, Pomerania (including Danzig) and the Order's headquarters at the fortress of Marienburg. Although they retained some sixty towns and fortresses the Grand Master had to recognize the Polish King as his feudal overlord and do homage therefore, although the Emperor, nominal overlord of Prussia and superior of the Grand Master as a Prince of the Empire, was not consulted. In return the Grand Master was recognized as a Prince and councilor of the Crown of Poland. The Grand Master acknowledged Papal authority in spiritual matters, but by promising that no part of the treaty could be annulled by the Pope he was in breach of canon law as the Superior of a Religious Order and therefore subject to the Holy See. The knights power was now fatally compromised.

The next four Grand Masters, thirty-first through thirty-fourth in succession, were unable to prevent further conflicts with Poland although some territories lost earlier were recovered. In 1498, they chose as thirty-fifth Grand Master Prince Friedrich of Saxony, third son of Albert the Brave, Duke of Saxony whose older brother George had married a sister of the King of Poland. By selecting a member of one of Germany's greatest royal houses they hoped to bolster their negotiating position, particularly over the vexed issue of whether they should accept the status of Polish vassal state. When summoned to make homage, the new Grand Master petitioned the Imperial Diet, which informed the Polish King that he could not interfere in the Grand Master's free exercise of power in Prussia. Friedrich's delaying tactics were assisted by their being three Polish kings between his election in 1498 and death in 1510.

The election of a Prince from a great reigning family having been such a success, the knights determined on the same course again. This time their choice proved to be a disastrous mistake. On February 13, 1511, they elected Markgraf Albrecht (von Hohenzollern) of Brandenburg, who accepted the post, made profession and professed his oath of fealty to the Emperor. Like his predecessor, Albert refused to make homage to the Polish King Sigismond but was undermined by the Emperor Maximilian, who in a treaty with Sigismond of 1415, required the Order to revert to the weaker territorial position of 1467. Albert still refused Sigismond's command to attend him, however, and instead signed an alliance of mutual protection with Czar Vassili of Russia. In return for handing over Neumarck to Brandenburg for the sum of 40,000 florins, Albert was also able to secure the support of the Elector Joachim. By the treaty of Thorn of April 7, 1521, he agreed that the question of homage would be submitted to arbitration but the disruption caused by Luther's defiance was already wreaking havoc with the consciences and loyalties of princes and peoples across Northern Europe and the promised meeting never took place.

Martin Luther's challenge to the established ecclesiastical order led to further losses of military and political power. Luther wrote to the knights on March 28, 1523, inviting them to break their vows and take wives. The Bishop of Sambia, who held the administrative posts of Regent and Grand Chancellor of Prussia, was the first to renounce his vows and, on Christmas Day, 1523, preached a sermon inviting the knights to emulate him. The following Easter he celebrated the new rite and made a violent attack on the Church in which he had been ordained and consecrated. The Grand Master at first stood aside but, by July 1524, had decided to abandon his vows, marry and convert Prussia to a secular principality under his own rule. Following the Treaty of Cracow of 1525, Albert formally converted to Lutheranism and swore fealty to the King of Poland who invested him as Duke of Prussia with the right of direct or collateral hereditary transmission. Livonia remained temporarily independent under its Master, Walther von Plettenberg, who was created a Prince of the Empire.

The new Master of Germany now took the title Master of the Teutonic Order in Germany and Italy. Already a Prince of the Empire as Master of Germany he established the Grand Magistery at Mergentheim in Wurtemberg, where it remained until the dissolution of the Holy Roman Empire. Weakened by old age, however, he did not seek confirmation of his titles and resigned, leading to the election of Walther von Cronberg on December 16, 1526, and the unification of the Headship of the Order with the Magistery of Germany. The latter was now confirmed by the Emperor, but with the title for him and his successors of "Master of the Teutonic Order in German and in Italy, pro-Administrators of the Grand Magistery" with the requirement that all the commanders of the Order and the Master of Livonia give him the respect and obedience due to the Grand Masters of the Order. This title in German was later modified as "Administratoren des Hochmeisteramptes in Preussen, Meister teutschen Ordens in teutschen und wдlschen Landen" which remained the title of the head of the Order until 1834.

At the Diet of Spier of 1529 Cronberg abandoned the seat enjoyed by the Master of Germany, moving up in precedence to take the seat of Grand Master, after the Archbishop of Salzburg and before the Bishop of Bamberg. On July 26, 1530, Cronberg was formally invested with the Sovereignty of Prussia by the Emperor in a solemn ceremony intended to directly challenge Hohenzollern power; unfortunately, it had little actual effect. The Order still continued to recruit priests and nuns who dedicated themselves to hospitaller and humanitarian services, but the religious members were effectively separated from the lay and professed knights by the dropping of the requirement that the latter should live in a convent of the Order. The Order did not lose all its protestant members or possessions however and, where the principality in which the Order had properties changed confession, the knights generally followed. In Livonia, although Master von Plettenberg remained loyal to the Catholic Church, he was unable to resist granting toleration to the reformed churches in 1525. Thus the Order became a triconfessional institution with the Grand Magistery and principal offices held by Catholic nobles. The Lutheran and Calvinist knights were given equal rights by the Treaty of Westphalia of 1648, with a seat and vote in the Chapter General. Only the Protestantised Bailiwick of Utrecht declared its total independence in 1637, giving allegiance to the United Provinces.

A proposal in 1545 to unite the Teutonic knights with the knights of Saint John came to nothing. Meanwhile the Order's principal diplomatic efforts were concentrated on recovering their Prussian territories, a project in which they were to be continually disappointed. Livonia continued under the rule of the knights but their rule was tenuous, surrounded as they were by Russians and Poles. In 1558 Gothard Kettler was elected coadjutor Master, succeeding as Master in 1559 on the resignation of Master von Furstenberg. Once again the Order had unwittingly made a poor choice. While Kettler was a capable soldier, in 1560 he secretly embraced the Lutheran faith. The following year, after secret negotiations, he was invested by the Polish King in a treaty of November 28, 1561 as Duke of Courland and Semigalla for himself and his heirs and successors. This state included all the territories formerly controlled by the knights between the Dwina, the sea, Samogitia and Lithuania and ended the Order's prersence in north eastern Europe. On March 5, 1562, Kettler sent an Envoy to the King to deliver him the insignia of his dignity of Master of Livonia, including the cross and great seal, purporting to grant the king the titles and privileges of the Teutonic knights, the keys of Riga and even his knight's mantle, as symbols of his abandoning the Order.

In 1589, the fortieth Grand Master, Heinrich von Bobenhausen (1572-1595) transmitted the rights of government to his coadjutor, Archduke Maximilian of Austria, without formally abdicating. This transfer was formally ratified by the latter's brother, the Emperor, on August 18, 1591 and Maximilian was able to receive oaths of loyalty from the members and subjects of the Order. At the invitation of the Emperor, the knights then provided 63,000 florins, one hundred and fifty horses and one hundred foot soldiers along with knights from every Bailiwick of the Order to fight the Turks, then rampaging across south-eastern Europe. This was of course a fraction of what they might have contributed in the past but the territorial losses of the previous century had seriously impoverished them, substantially reducing the numbers of professed knights and priests. The Order was now firmly allied with the House of Habsburg and Maximilian was succeeded in 1619 by the Archduke Carl. Of the remaining years before the fall of the Empire, there were eleven Grand Masters of whom four were Archdukes, three Princes of the House of Bavaria, and one Prince of Lorraine (brother of the Emperor Francis I). Thus, while the Order's military power was a mere shadow of its earlier strength, the prominence and standing of its Grand Masters - and indeed of many of the highest officers - was more elevated. At the same time stricter noble proofs limited the recruiting of members of the minor nobility.

On February 27, 1606 Grand Master Maximilian gave the Order new statutes which were to govern the Order until the nineteenth century reforms. These comprised two parts. [18] First the rule, which dealt in nineteen chapters with the religious obligations, communion, the feast days, the habit, the maintenance of the sick brothers, the conduct of the Order's priests and the regulation of their parishes, and relations between the members. The second part, in fifteen chapters, was concerned with the ceremonial for arming and receiving knights, noble proofs, the obligations to fight the Infidel on the Hungarian frontier and elsewhere, the conduct of each member, the administration and enjoyment of commanderies, the rites due to deceased members including the Grand Master himself, the election of his successor and the circumstances in which a knight could leave the Order. These reestablished the Order's central mission of fighting the pagans and, for the Catholic members, restored its spiritual dimension. Unfortunately, by the second quarter of the eighteenth century, the great powers had abandoned the concept of the Christian Crusade - indeed, knights of the Holy Sepulcher were excused their promise to fight to free the Holy Places. Stripped of its historic mission and most of its military functions, the Order henceforth limited itself to providing a regiment for the service of the Archdukes of Austria, Holy Roman Emperors and a living for the professed knights and priests.

The Napoleonic wars proved disastrous for the Order, as they did for every traditional Catholic institution. By the Peace of Lunйville of 9 February 1801 and the Treaty of Amiens of 25 March 1802, its sovereign possessions on the left bank of the Rhine, with annual revenues of 395,604 florins were distributed among the neighboring German sovereigns. [19] In compensation the Order was given the chapters, abbeys and immediate convents of Voralberg in Austrian Swabia and the immediate convents of Augsburg and Constance. Its Grand Master, the Archduke Carl-Ludwig had taken office without either making his vows or being enthroned but nonetheless signed away its properties. The Order was given the ninth vote in the Council of Princes of the Empire, although the proposal to change the name from Grand Master to Elector was never effected and the dissolution of the Empire soon made this position irrelevant. On June 30, 1804 Carl-Ludwig resigned the Grand Magistery to his coadjutor, the Archduke Anton, who then made solemn profession. [20]

By article XII of the Treaty of Pressburg of December 26, 1805 between Austria and France all the possessions of the Grand Magistery at Mergentheim and all those given in exchange earlier were attached to what was to be an hereditary Grand Mastership, invested in the male line of the Imperial House of Austria. The new Grand Master, the Archduke Anton, was the son of the Emperor Leopold II and brother of Francis I of Austria, and had already been elected Prince Bishop of Munster and Archbishop of Cologne. On 17 February 1806, the Emperor, Francis I, acknowledged his brother Anton as Grand Master of the Teutonic Order, confirming the provisions of the Treaty of Pressburg, until such time as it would become an hereditary dignity. At the same time he also imposed some limitations on the scope of the Treaty, to the detriment of the Order. The sovereign status recognized in the treaty of Pressburg was now to be attributed to whichever Prince of the House of Austria would in future hold the title of Grand Master, but this would be a limited sovereignty, subordinated to the "Headship of the Imperial House of Austria". [21] The existing members were confirmed in their position, those received as novices were to be permitted to proceed to profession and candidates for the novitiate could continue their progress, but in a notable modification of the Grand Master's rights, future candidates for the novitiate could not be received without Imperial assent. No attempt was made to consult the Holy See and this act was in contravention of canon law. Meanwhile, the formation of the Confederation of the Rhine on July 12, 1806 cost the Order possession of several more commanderies, granted variously to the Kings of Bavaria and Wurtemberg and the Grand Duke of Baden. By decree of Napoleon, on April 24, 1809, the Order was suppressed in the territories of the Confederation, those knights who were not engaged in the armies opposing the French were required to be compensated by their new rulers and Mergentheim (Marienthal) was handed over to the Crown of Wurtemberg. The only bailiwicks remaining undisturbed were those of Austria, with three commanderies attributed to the Grand Commander and eight other commanderies and one convent, and the bailiwick of Adige and the Mountains. The commandery of Frankfurt am Main (Sachsenhausen) was retained, and in Austrian Silesia it preserved two commanderies and some parishes but lost the commandery of Namslau in Silesian Prussia, confiscated by the Prussian secularization commission on December 12, 1810. Despite pleas on the Order's behalf for the enactment of the terms of the treaty of Pressburg, the Congress of Vienna of 1815 refused to return any of the properties it had lost in the preceding twenty years of conflict.

The decision on how to treat the Order was postponed until February 20, 1826, when the Emperor Francis asked Metternich to determine whether the Teutonic Order should have its autonomy restored within the Austrian states. There were now only four professed knights in addition to the Grand Master; the Order urgently needed regeneration or it would disappear. By a decree of March 8, 1834, the Emperor returned to the Teutonic knights all the rights they had enjoyed by the Treaty of Pressburg, abrogating the limitation on those rights imposed by the Decree of February 17, 1806. The Order was now declared to be an "Autonomous, Religious and Military Institute" under the protection of the Emperor, with an Archduke as Hoch- und Deutschmeister and the status of "immediate fief of the Empire" while the Grand Master, the Archduke Anton, was to be treated as a Reigning Sovereign in all the Austrian States. His successors were required to request investiture from the "sovereign of Austria" and would be considered Ecclesiastical Vassal Princes, ranking before "all secular and ecclesiastical princes". The Emperor would become "suzerain and protector of the Order".

The Order had one class of knight who had to prove sixteen quarterings of exclusively German or Austrian nobility, subsequently relaxed to four quarterings for two hundred years, and be practicing Roman Catholics. This class was divided into Grand Commanders (suppressed by a reform of 24 April 1872), Grand Capitularies, Commanders and Knights. The knights were considered to be religious, subject to the discipline of the Head of the Order while the statutes regulating their conduct were based on those of 1606, restoring the chivalric character and ancient ceremonies, many of which had become moribund. Following a further reform of 13 July 1865, a division of Knights of Honour was introduced for which candidates were only required to prove German nobility in the paternal line and wore a slightly modified cross. The Chapter-General was to include the Grand Commander of the Bailiwick of Austria, the Grand Commander of Adige and the Mountains, the Grand Commander and Grand Capitular of the former Bailiwick of Franconia and the Grand Capitular of the former Bailiwick of Westphalia, giving the Grand Master the right to augment the number of Grand Capitularies at his discretion. A further limitation imposed the obligation to elect as Grand Master (or appoint as coadjutor) a member of the Imperial House of Austria and, if there were no Archdukes among the members, to elect the Prince most closely related to the Imperial House. Although the Emperor had failed to defend the Order against Napoleon, the restoration of its status was unquestionably his achievement. Emperor Francis died on March 3rd 1835 and the Grand Master one month later, on April 3rd.

The Order now elected the Archduke Maximilian of Austria-Este (1782-1863), brother of the Duke of Modena, who had been received as a novice in 1801 and made full profession in 1804. The new Emperor, Ferdinand I, issued a further decree on July 16, 1839, confirming the privileges granted by his father and those Rules and Statutes of 1606 which did not conflict with its status as an Austrian fief. A further Imperial Patent of June 38, 1840, defined the Order as an "Independent Religious Chivalric Institute" and "immediate Imperial fief" of which the Emperor was suzerain and protector. The Order was given free control of its own estates and finances, independent of political control and, while the professed knights were considered religious, earlier provisions permitting them to retain control of their own inheritances were maintained. Their fortunes could be augmented by inheritance after making profession but gifts by them of more than three hundred florins had to be authorized by the Grand Master. Furthermore, if a knight died without making a will, his fortune would pass to the Order.

The priests of the Order did not have to make noble proofs but were required to descend from a gentle family. In 1855, more than two centuries after the disappearance of the convents of ladies of the Order, the institution of Lady Hospitallers of Saint Mary of Jerusalem or Sisters of the Teutonic Order, was restored and the Grand Master gave several houses for the sisters at his own personal expense. Certain of the properties outside Austria had been recovered, notably the chapter house in Frankfurt, and these were now occupied by the religious brethren and sisters. Stripped of its military function, although the Knights were entitled to wear a military uniform, the Order was now dedicated to a religious, humanitarian and philanthropic mission in a spirit of "brotherly consciousness" [22] and provided ambulance and hospital services in the wars of 1850-1 and 1859 (with Italy), 1864 and 1866 (with Prussia) and 1914-18. The reforms introduced by the Archduke Maximilian served to reinvigorate the spiritual life of the Order, with some fifty-four priests received during his twenty-eight year Magistery. Many ancient buildings belonging to the Order but long left to decay were restored while the church of the Order in Vienna was given many valuable relics and religious artifacts. By the time he died in 1863 Maximilian had given more than 800,000 florins for the support of the sisters, hospitals and schools, and 370,000 for the Teutonic priests.

To enable the Order to cope with the demands on its services, his successor as Hoch und Deutschmeister Archduke Wilhelm (1863-1894, professed 1846), introduced a special category of Marian knights and dames by a decree of March 26, 1871. These Marian knights and dames were not full members of the Order but were entitled to wear a variant of the Cross. Initially this category was limited to Catholic members of the nobility of the Dual Monarchy but by a further reform of 20 November 1880, was extended to include Catholics of any nationality. By the Bull Pia sodalitia of July 14, 1871, Pope Pius IX confirmed the ancient statutes and regulations, along with the new reforms. In the Papal Brief of March 16, 1886, Pope Leo XIII approved further reforms to the Statutes drawn up by the Grand Master, approved by the Chapter-General on May 7, 1886 and sanctioned by the Emperor on May 23 following. These opened up all the dignities of the Order to those who had professed simple vows, abolishing the category of solemn vows for the future, but not revoking the solemn vows of those who had already undertaken that obligation. This meant that while knights still had to make the triple religious vow, because it did not become permanent they could leave the Order and, if they wished, marry after doing so. This provision did not extend to the priests of the Order whose ordination was perpetual but as a measure of prudence did include the sisters, since their employment in the outside world as teachers and nurses may have led them to regret perpetual vows. In 1886 the Order was headed by the Hoch- und Deutschmeister, with a Councilor (Rathsgebietiger), three Grand Capitularies, eighteen professed knights of whom four were in simple vows, one novice, twenty-one knights of Honor, more than one thousand three hundred Marianer, seventy-two priests the majority of whom were in solemn vows, and two hundred and sixteen sisters.

During the last two thirds of the nineteenth century and the first two decades of the twentieth the Order played an active role in Austrian life, particularly in Austrian Silesia and the Tyrol. With schools and hospitals under its care serving the local population, and an important hospitaller role in warfare the Order earned its privileged position within the Dual Monarchy. The First World War, in which the Order notably distinguished itself, led in the fall of the Monarchy and the abolition of the use of titles of nobility in Austria. Hostility to the Habsburgs on the part of the new republican rйgimes in Ausria, Hungary and Czechoslovakia to anything that recalled Habsburg power was a major obstacle to the Teutonic Order. The threat of bolshevism and rising anti-Catholicsm coupled with moves to destroy every noble institution and anything that could be accused of being anti-democratic imperiled the very existence of the Order. The continuation of the Order in its old structure was no longer possible as the properties of the Order, perceived as dynastic estates of the Imperial House, were threatened with confiscation by vengeful republican successor states, keen to strike down every remaining association with the Habsburg dynasty.

The Order was independent under Canon law as an autonomous religious institution and could not be regarded as part of the Habsburg patrimony. Nonetheless, the last Habsburg Grand Master, the Archduke Eugen (who died in 1954), now forced into exile along with all the members of the dynasty, volunteered his resignation to the Pope in 1923. Before this became final, he convoked a Chapter-General in Vienna to select a new chief and at his suggestion Monsignor Norbert Klein, a priest of the Order and former Bishop of Brьnn (Brno) was elected coadjutor. The Austria government and representatives of the Order were now able to enter into negotiations and, fortunately, the view that it was above all a religious institution prevailed, even though some elements in the Church were still hostile. The Holy See now charged Fr Hilarion Felder to examine the complaints against the Order from within the Church. The argument that as the Order had originally been sbject to the Hospitallers its properties should be restored to the Order of Malta was rejected and the investigation found in favor of the Teutonic Order, requiring that it should draw up a new Rule. Now constituted as the Fratres domus hospitalis sanctae Mariae Teutonicorum in Jerusalem it received Papal sanction of the new Rule on November 27, 1929. [23]

The new Rule reconstituted it as a purely religious Order of priests and nuns headed by the Hoch und Deutschmeisteren, always a priest, who enjoy the style and precedence of an Abbot with the right to the pileolus violaceus (the violet skull cap). It continued to preserve its independence from local Ordinaries and is now directly dependent on the Holy See. The Order is divided into three categories - brothers, sisters and familiares. The brothers are divided into two categories, priest-brothers and clerk-brothers (Klerikalerbrьder), who make professsion of perpetual vows after three year's noviciate and lay-brothers subject to the rule who profess simple vows for periods of six years. The sisters make perpetual vows after a probationary period of five years. The familiares are priests or Roman Catholic laymen who in their ordinary lives serve the Order through prayer and good works - these are divided into two categories. The first of these are the Knights of Honour, admitted in very small numbers (presently nine, including the late Cardinal Franz Konig and the late Sovereign Prince Franz Josef II of Liechtenstein, Archbishop Bruno Heim and Duke Maximilian in Bavaria), who generally have a prominent social position and must have given exceptional service to the Order. The second of these are the Marians, who number approximately three hundred and fifty and, in addition to being practicing Catholics distinguished for their faith, must have rendered some particular service to the Order, generally including a financial obligation.

The effects of the Reformation and, ultimately the exclusive limitation of membership to Roman Catholics contributed to putting the Order under Austrian control. But the military traditions of the Order found an echo in Prussia with the creation in 1813 of the Iron Cross, modeled on the badge of the Order. The Prussians reinvented the history of the Order as the originator of the Prussian military tradition, although this exclusively protestant state had originated in the post reformation ruins of the ancient Christian Order. This tradition was further perverted by the nazis who, after the occupation of Austria suppressed it by an act of September 6, 1938 because they suspected it of being a bastion of pro-Habsburg legitimism. On occupying Czechoslovakia the following year, it was also suppressed in Morovia although the hospitals and houses in Yugoslavia and south Tyrol were able to continue a tenuous existence. The nazis, motivated by Himmler's fantasies of reviving a German military elite then attempted to establish their own "Teutonic Order" as the highest award of the Third Reich. The ten recipients of this included Reinhard Heydrich and several of the most notorious nazi criminals. Needless to say, although its badge was modeled on that of the genuine Order, it had absolutely nothing in common with it. At the same time as they were persecuting the priests of the Order, they were also persecuting descendants of those Prussian noble families descended in many cases from Teutonic knights who had embraced the Reform religion (many of whom were involved in the various plots against Hitler).

The Order's properties in Austria were returned after the war although it was not until 1947 that the decree of abolition was formall abrogated. It was expelled from Czechoslovakia, however and, since then, it has substantially increased its activities in Germany. It has retained its pre-reform headquarters in Vienna and, although governed by an Abbot as Hochmeister, is composed mainly of sisters; uniquely among the Catholic religious Orders the sisters are united under the authority of a male head. It only runs one Hospital entirely with its own nuns, in Friesach in Carinthia (Austria), and one nursing home, in Cologne, but is nonetheless represented in other hospitals and nursing homes at Bad Mergenthem, Regensburg and Nurermberg. The present Hochmeister, elected following the resignation of the eighty-five year old Ildefons Pauler in mid-1988, is the Very Reverend Dr Arnold Wieland, former junior Provincial of the Italian Brothers, born in 1940. The Order is divided into the provinces of Austria (with thirteen priests and brothers and fifty-two sisters), Italy (with thirty-seven priests and brothers and ninety sisters), Slovenia (with eight priests and brothers and thirty-three sisters), Germany (with fourteen priests and brothers and one hundred and forty-five sisters) and, more recently, in Moravia-Bohemia (ex-Czechoslovakia). The familiares are divided into three Bailiwicks - Germany, Austria and south Tyrol, and two Commanderies - Rome and Altenbiesen (Belgium).

There are approximately three hundred and eighty Marians in the German Bailiwick under the Deutschherrenmeister Anton Jaumann, divided into seven commanderies (of the Donau, in Oberrhein, Neckar and Bodensee, in the Rhine and Main, in the Rhine and Ruhr, in the Weser and Ems, in the Elbe and Ostsee, and Altenbiesen), sixty five in the Bailiwick of Austria under the Balleimeister Dr Carl Blaha, forty-five in the Bailiwick of the Tyrol under the Balleimeister Dr Othmar Parteli, and fourteen in the Commandery Am Inn und Hohen Rhein. and twenty-five in the Italian Commandery Ad Tiberiam. There are a handful of Marians outside Germany, Austria and Italy, presently numbering less than twenty, of whom ten live in the United States. The badge of the Order is a latin Cross in black enamel with a white enamel border, surmounted (for Knights of Honor) by a helmet with black and white feathers or (for Marians) by a simple circular ornament, and is suspended from a black and white ribbon.

TO TEUTONIC ORDER OFFICIAL SITE

TO DUTCH TEUTONIC ORDER

 

Footnotes

[1] See Klaus Guth, Patronage of Elizabeth in the High Middle Ages in Hospitals of the Teutonic Order in the Bailiwick of Franconia, in The Military Orders, edited by Malcolm Barber, 1994, pp. 245-252..

[2] The Bull continues " ...citat usque ad festum S. Michaelis proximum, ut de subtractione ab hospitalis S. Johannis obedienta respondeant". See Cod. dipl. di Malta, I, 272, Bull VI; See Strehlke Repertory, no. 468.

[3] See Felix Salles, Annales de L'Ordre Teutonique our de Sainte Marie de Jйrusalem depuis son origine jusqu'а nos jours, Paris/Vienna, 1897, p. 531.

[4] See Salles, Op. cit., pp.9-10.

[5] Exceptions were permitted until the ranks of knights were closed to non-nobles at the end of the fifteenth century, when proof of four quarters was required. See Klaus Militzer, The Recruitment of Brethren for the Teutonic Order in Livonia, 1237 - 1562 in The Military Orders, edited by Malcolm Barber, 1994, p. 270.

[6] See Militzer, Op. cit. supra., p. 270.

[7] Granted to encourage their invasion of Prussia by giving them immediate rule of this area under ther nominal suzerainty of the Emperor.

[8] This church was later granted to the Constantinian Order.

[9] For the best study of the knights in Sicily, see James M. Powell, Frederick II and the Teutonic Order in Sicily, in The Military Orders, edited by Malcolm Barber, 1994, pp. 236-244.

[10] This amalgamation was confirmed in two Papal Bulls dated May 12, 1237.

[11] See Militzer, Op. cit. supra. pp.272-273.

[12] See Sven Ekdahl, The Treatment of Prisoners of War during the Fighting between the Teutonic Order and Lithuania, in the Middle Ages, edited by Malcolm Barber, 1994, pp. 263-269.

[13] See Ekdahl, Op. cit. supra, p. 266.

[14] See Ekdahl, Op. cit. supra., p. 268.

[15] For an examination of the role of the Teutonic knights in fighting Mongols and Turks, see Jьirgen Sarnowsky, The Teutonic Order confronts Mongols and Turks, in The Military Orders, edited by Malcolm Barber, 1994, pp. 253-262.

[16] Granted them by the Venetian Republic in 1260.

[17] Distributed across fifty-five fortified towns, forty-eight fortresses, and nineteen thousand villages, of which six hundred and forty had parish churches and two thousand free farms. These yielded annual revenues in 1406 in excess of eight hundred thousand florins

[18] See Salles, Op. cit., pp. 319-320.

[19] By 1800 the Order had already lost most of its possessions then limited to: the Bailiwick of Alsace-Burgundy (9 commanderies and parishes); Bailiwick of Austria (10 commanderies and 7 parishes); the Magistral Bailiwick of Franconia (18 commanderies and 12 parishes); Bailiwick of Hesse (6 commanderies); Bailiwick of Thuringia (3 commanderies); Bailiwick of Alt-Biesen (13 commanderies); Bailiwick of Westphalia (6 commanderies and 3 parishes); Bailiwick of Saxony (5 commanderies); Bailiwick of Adige and the Mountains (5 commanderies and 5 parishes); Bailiwick of Coblentz and Lorraine (none). Lunйville and Amiens drastically reduced these holdings.

[20] The Archduke Carl who had never made profession reentered the secular life, marrying Princess Henriette of Nassau-Weilburg.

[21] It is interesting to note that these words were preferred to that of "Emperor of Austria".

[22] Udo Arnold, Eight Hundred Years of the Teutonic Order, in The Military Orders, edited by Malcolm Barber, 1994, p.232.

[23] Henry Bogdan, Les Chevaliers Teutoniques, Vйritйs et lйgendes, Paris, 1995, pp.210-212.

[Egir]

The Military Order of Montesa

©Guy Stair Sainty

 

The much smaller Order of Montesa was not only a later foundation but was also territorially limited to the Kingdom of Aragуn. It was founded following the break-up of the Templar Order in 1312, when there was considerable resistance on the part of the Kings of Aragуn and Portugal to the amalgamation of the Templar benefices with those of the knights hospitaller. King Jaime II persuaded the Pope to permit him to regroup the Templar properties in Aragуn and Valencia and confer them on a new Order, dedicated to Our Lady, and based at Montesa. The new Order received the approval of Pope John XXII on 10 June 1317, when it was given the Cistercian rule. On 22 July 1319 the Master of Calatrava was given the right to visit the Order and regulate disputes, as the first knights to form the new Order had been a group of volunteers from the Order of Calatrava.

The first Master was Guillermo d'Eril and the Order had a total of fifteen Masters, whose military importance was insufficient to bring them into conflict with the Crown and who were not perceived as the same kind of threat as those of the other three Orders. By a bull of 24 January 1401, the anti-Pope Benedict XIII combined Montesa with the earlier Order of Saint George of Alfama. [1] The Order was only marginally involved in the war against the Moors, as by this late date they had been largely confined to the Kingdom of Grenada and seldom threatened the security of Valencia or Aragуn. The penultimate Master, Francisco Lanzol de Romani (died 1544), was succeeded by his cousin Pedro-Luis de Borja (died 1592), half-brother of Saint Francis Borja, 4th Duke of Gandia (who was himself a knight of Santiago). Borja resigned in the Mastership in 1586 and it was united in perpetuity to the Crown of Aragуn by a Bull of Sixtus V of 15 March 1587. It continued to maintain an autonomous existence under the Crown until its Council was united with that of the other three Orders on 22 May 1739. [2]

In 1931 there were nearly fifty knights, of whom forty per cent were professed. Unlike the other three Orders, the senior officer is not a Grand Commander but a "Lieutenant-General" of the Order. His deputy is the Clavero-Mayor and the third officer is the Alfйrez (Standard-Bearer) and Commander of Alcalб de Gisbert. When the Order was revived there were five knights surviving from the pre-1931 Order, of whom the Baron de Llauri, Grandee of Spain (who had made profession in 1912), had been appointed Clavero-Mayor in 1960. Today there are twenty-three professed and nineteen novice knights (one Grandee of Spain), the Lieutenant-General is D. Miguel Peman y Medina (formerly the Alfйrez), the Clavero Mayor, substitute Lieutenant-General, is D. Rafael de la Brena y Sanchiz (also Secretary), and the Alfйrez and Commander of Alcalб de Gisbert is the Marquess of Bajamar. Requirements for admission are less stringent that in the other four Orders, as only the paternal and maternal of the four grandparents' (all of whom must be legitimate and not descended from non-Christians) families must be noble.

The cross of the Order of Montesa is identical to that of Caltrava but in black, ensigned with a plain red greek cross. It is suspended from a red ribbon or sewn on the left breast.

 

Footnotes

[1] This small crusader Order had been founded at Alfama, near Tolosa, by King Pedro II of Aragуn in 1201 but had not received Papal approval until May 15, 1373 when it was confirmed by Pope Gregory XI

[2]See Zeininger de Borja, op.cit., pp.210-211; Helyot, op.cit., Volume VI, pp.78-80.

[Egir]

The Military Order of Calatrava

© Guy Stair Sainty

 

The slightly earlier Order of Calatrava (the town was originally called Oreto but renamed Calatrava by the Moors in the early seventh century), was the inspiration of Don Diego Velбzquez, a Cistercian monk based at the Monastery of Fitero in Navarre. Velбzquez persuaded his Abbot, Ramуn Sierra, to permit a group of monks to form themselves into a military confraternity to defend this strategically crucial town. After it had been abandoned by the Templars, to whom it had been granted in 1147, King Sancho III of Castille had first offered the city as an hereditary fief to any knight who would be prepared to provide for its defense but none proved willing to take up this challenge. Velбzquez had seen that it would provide the perfect site for this new confraternity and the monks of Fitero were granted the town by the King in 1158. [1]

The members of the new garrison were first of all religious brothers but, like all early mediaeval Spanish communities whether lay or religious, had had some military training and soon re-established its fortifications. With the establishment of the new fraternity at Calatrava the brothers immediately obtained the approval of the Archbishop of Toledo, who granted them a substantial sum to assist them in preparing its fortifications. The Moors had not settled extensively in the area, which was sparsely populated, so several hundred peasants were encouraged to move from Navarre to the area surrounding the city, providing a much needed ancillary services. [2] In 1163 Abbot Ramуn died and the priests of the new foundation, under their Abbot Rodolfo, now left Calatrava to return to the monastic life at Cirvelos. The knight brothers now adopted a more distinct exclusively military character, paralleling the members of the Templar and Hospitaller Orders but still subscribing to the Cistercian rule.

Ramуn's successor as Master, Garcнa, obtained a Bull confirming the Order of Calatrava as a Militia from Pope Alexander III on September 26, 1164. This placed the knights under the Cistercian rule but autonomous from the Cistercian Order itself. The teachings of the Cistercian Saint Bernard of Clairvaux, had provided them with an ideal of religious-military life, giving the Order unity and a strong sense of discipline and purpose. Each encomienda of the Order was organized around twelve knight-brothers with a chaplain who owed obedience to the Master at Calatrava.

The new Order was given half of the castles of Almadйn and Chillon to garrison but was not yet strong enough to maintain them, also losing their seat at Calatrava in 1193. Like Santiago, as the Order acquired greater possessions in Castille, disputes emerged between different groups of knights. Meanwhile the Cistercians themselves tried to reassert their authority over the Order, demanding successfully in 1187 that the Master of the knights only be elected with the approval of the Cistercian Abbot of Morimond, in Burgundy. The early years saw rapid growth, with estates being acquired in Navarra in 1163, Portugal in 1175, Aragуn in 1179 and the acquisition of several estates in Leуn between 1170 and 1218 (when it abandoned any military presence there), including the castle and villa of Alcбntara in 1217. [3] The progressive expansion of Calatrava may have been perceived by the Leуnese as part of the continuing attempt of the Kingdom of Castille to achieve supremacy and build an Iberian Empire. In 1218 a settlement was reached with the Order of Alcбntara and half Calatrava's Leуnese estates were acquired by the former, while Calatrava established itself as Alcбntara's superior in disciplinary and ecclesiastical matters. At the same time the agreement between the Castillian and Leуnese Crowns resulted in an effective union of the two states after 1230.

In the twenty years when the Order was without its formal seat at Calatrava, the Aragуnese knights established themselves as an autonomous group under a Grand Commander based at Alcaсices, who took the title of Master of Alcaснz of the Order of Calatrava. The Castillian knights had meanwhile captured the castle of Salvatierra, to which they transferred their headquarters, moving in 1210 to Zurita before recovering Calatrava itself in 1212.

Even while the Order was engaged in continual struggles with the Crown, with the other Military Orders, and among its own members, it was still able to build up its economic base. This was founded on the raising of livestock and the production of cereals or grapes for wine. An important recent study has examined these aspects of the Order's history in more detail than is appropriate here, [4] but a brief survey demonstrates the importance of good management of the four Orders agricultural resources. The predominant cereals were wheat and barley with some rye production, while later fifteenth century records document the production of oats and vegetables. Within the patrimony of the Order the production of such crops was concentrated in the Castilian holdings while elsewhere livestock farming predominated. The cereals were used for bread manufacture and for animal food, necessary for the extensive range of livestock, mainly cattle for dairy and beef, oxen and mules as worKing animals for use in farming, particularly pulling the plow, sheep for wool and meat, pigs and horses. There are some references to the production of olives but this was far less importance than their Order's vineyards. Wine production was concentrated along the Tagus river and its tributaries but was also found in the province of Guadalajara, in Fuentelaencina, Zorita, Cogolludo, Cuenca, Canete, Moya and Plasencia. [5] Vegetable and flower farming was an important source of income as well as providing food for local consumption; this was naturally dependent on good water sources and so was concentrated along river plains. Emulating the Moslems, whose skills in devising sophisticated hydraulic and irrigation systems had been perfected in the dry Arab lands from which they originated, the knights almost certainly utilized similar irrigation systems, particularly in more barren Andalusia. It seems that irrigation was subordinated to the use of water power for milling and that surplus water would then be directed to crop production. [6]

The feudal system of ownership and management insured that the very best farming land remained in the hands of the knights. In times of severe drought this land could generally be relied upon to continue to be productive and therefore provide food for the garrisons given the duty of protecting the civilian populations. The peasants were given an area of land equivalent to that which could be worked by one pair of oxen for which both a percentage tribute and manual service would in return be provided to the knights. The Order oversaw the management of their own lands and constructed roads linKing villages and more distant areas of agricultural production. Typically, the land nearest a village would be used for orchards, vegetable production or grasses for animal food - the animals were stabled near the villages both for convenience and safety. Adjacent to these areas were divisions between pastures for grazing and plots available for grazing separated by fencing. [7]

In 1212 the new Master, Don Rodrigo Garcнa, obtained the temporary submission of the Portuguese Order of Saint Benedict of Avнz, granting the latter two of the palaces of the knights of Calatrava, on the condition that they reformed their statutes in imitation of Calatrava. In 1219 the Order established an associated order of Nuns at the Convent of Saint Felix, near Amaya, where they remained until the reign of King Philip II. Now firmly entrenched at their new convent at Calatrava, the knights continued to enlarge their territories, until 1296 when there was a four year schism, with two rival Masters. The division was eventually resolved by the Chapter-General of the Cistercian Order but the two rival factions continued to quarrel through the first half of the fourteenth century and intermittently over the succeeding century. The knights were involved on both sides of the ensuing civil wars, which delayed considerably the eventual expulsion of the Moors. Despite these internecine struggles, the Order continued to enlarge its wealth and power prving an increasing threat to royal authority. In 1443 the King John of Castille persuaded some of the knights to depose their Master, Ferdinand de Padilla, and elect Alfonso of Aragуn, natural son of the King of Navarre. Although Padilla resisted he was killed in an accident and Alfonso was elected unopposed.

Unfortunately, war broke out once again between Castille and Navarre, and the Master of Calatrava decided to support his father rather than his patron - Navarre was defeated and in 1445 King John assembled a Chapter of the Order which declared the Master deposed. There was now a new schism, some of the knights continuing to support Alfonso of Aragуn while others attached themselves to his two rivals, with the Order's castles and towns divided between them. An agreement was eventually reached by which Pedro Girуn became sole Master and, in 1446, took the part of the Infant Henry in his rebellion against his father, King John. The latter died in 1454 and Henry was now unopposed, embarKing on a new war against the Moors in which Calatrava and the other Orders all came to his assistance. The grandees rebelled, however, electing the King's brother Alfonso (who died unmarried in 1468) in his place, and the Master of Calatrava joined the rebellion, with some of his knights.

Needing the support of the Order King Henry bought off Master Pedro Girуn by promising him the hand of his sister Isabel; [8] in 1464 the Master obtained a dispensation from his vows to marry [9], hoping one day to place a crown upon his head. After resigning the title of Master, he obtained the election of his bastard son, the eight year old Rodrigo Tйllez-Girуn and the appointment of the latter's uncle, Don Juan Pacheco, Marquis of Villena, 1st Duke of Escalona (and later Grand Master of Santiago from 1467-1474) as coadjutor. On his way to the marriage in Madrid Pedro Girуn was taken ill and died, possibly poisoned. In 1469 the Infanta Isabel married Ferdinand, King of Aragуn and Sicily. The death of King Henry of Castille in 1474 caused a further schism, as the Master, who had now attained his majority, and some of the knights gave their support to the claims of the King of Portugal (married to the Infanta Juana, see note above). The Clavero, leading another group, supported Isabel, who was able to secure her succession as Queen of Castille with the help of her husband after the defeat of the Portuguese at the battle of Toro in 1479. The Master now submitted to the now undisputed Monarchs and distinguished himself in the war against the Moors, being killed in 1482 when he was succeeded by the former Clavero, Don Garcнa Lуpez de Padilla, the twenty-ninth and last Master of the Order.

With the death of Master Lуpez de Padilla in 1486, King Ferdinand applied to the Pope for permission to assume the administration of the Order, to which the latter acceded, while reserving to himself the right to nominate a Master in the future. Ferdinand died in 1516 and was succeeded as King of Aragуn by his grandson the Archduke Charles; the knights now applied to elect a new Master of their Order but were opposed by the Cardinal Regent (future Pope Adrian VI), who was himself appointed administrator by Pope Leo X on 15 March 1521. With his election to the Holy See he transferred the perpetual administration to King Charles, now also Emperor as Charles V, by the Bull Dum intra of 4 May 1523. The government was now consigned to the Council of the three (later four) Orders with which it has remained. The Order had some sixteen priories and fifty-six commanderies and from 1540 their vows were modified to parallel those of the other Orders, permitting them to marry, while in 1652 a fourth vow was added to defend and sustain the doctrine of the Immaculate Conception (as in Santiago).

The second largest of the two Orders, Calatrava was still smaller than Santiago, in the late 18th century having revenues of 180,000 scudi per annum. Like the other Orders its benefices were confiscated in the nineteenth century and by the time of the reign of Alfonso XIII the duties of the knights were primarily honorific. The Order's head was the Grand Commander, his deputy the Grand Commander of Alcaсices (or of Aragуn), along with the Clavero, or keeper of the keys, the Obrero, Alfйrez (Standard-Bearer) and Commander of Almodovar.

With the downfall of the Monarchy in 1931, the titular Grand Commander was the Infant Don Jaime, Duke of Segovia (who died in 1975), the Grand Commander of Aragуn was the Count of Almodovar and the Clavero was the Duke of Hijar. There were less than eighty knights, of whom four made profession between 1931 and 1941, and five of the pre-1931 novices were still living and able to make profession with the recent revival of the four Orders. Today the Grand Commander of Calatrava is the Duke of Granada de Ega (whose father, the late Grand Commander of Aragуn had joined as a novice in 1930, made profession in 1983 and was appointed to this office in the same year). The Grand Commander of Aragуn is D. Juan Ignacio Mac-Crohon y Jarava, the Clavero is D. Ramуn Diez de Rivera y de Hoces (former Secretary of the Council and Tribunal), and the Obrero is D. Salvador Rivero y Sбnchez-Romate.[10] As of 1998 there were forty-nine professed knights and twenty-four novices, including five Grandees of Spain, and two royal princes, the Duke of Braganza, head of the Royal House of Portugal, and Archduke Andres Salvador. The badge of the Order is a red Greek cross with the letter M (for Mary) in ornate script as fleurs de lys, making the four arms; it is either worn sewn on the left breast or is represented as a gold red enameled cross hung from a red ribbon around the neck. The rules for admission to Calatrava are now identical to those of the Order of Santiago.

 

Footnotes

[1] The act of 1158 is recited in another decree of 1196, "Qua propter ego Rex Sanctius Dei gratia Domini Alphonsi bonae memoriae illustris Hispaniarum Imperatoris filius, divino amore inspirante, facio chartam donationis & textum scriptura in perpetuum valiturum, Deo & B.M. & sanctae Congregationi Cisterciensi, & vobis Domino Raimondo Abbati S.M. de Fitero, & omnibus fratribus vestris tam praesentibus quam futuris de villa quae vocatur Calatrava: ut habeatis & possideatis eam mancipatam, liberam, ac quietam jure hereditario deinceps in perpetuum, & defendatis eam a Paganis inimicis crucis Christi, suo ac nostro adjutorio. Ita inquam do vobis & concedo eam cum terminis & montibus, terris, aquis, pratis, &c". See Helyot, op.cit., Volume VI, p.35.

[2] As many as twenty thousand, according to Helyot, op.cit., Volume VI, p.36.

[3] See Carlos de Ayala Martнnez, Possessions and Incomes of the Order of Calatrava, pp.283-287 in The Military Orders, edited by Malcolm Barber, Aldershot, 1994.

[4] See Enrique Rodrнguez-Picavea Matilla, Agrarian Structure in the Calatrava Lordships of the Southern Meseta of Castile in the Twelfth and Thirteenth Centuries, in The Military Orders, by Malcolm Barber, 1994, pp. 284-295.

[5] See Rodrнguez-Picavea, Op. cit. supra., p. 290.

[6] See Rodrнguez-Picavea, Op. cit. supra., pp. 291-292.

[7] See Rodrнguez-Picavea, Op. cit. supra. pp. 294-295.

[8] The confusion in the succession to the thrones of Castille, Aragуn and Navarre resulting from the frequent intermarriage between members of their royal families, combined with uncertainty over the law of primogeniture and rights of females cannot be explained here. Henry was the only surviving child of King John by his first wife, Isabel was the eldest child of his second wife and the only one still living at the death of her brother Henry in 1474. Henry had had an only daughter by his second wife, Juana, who married her uncle the King of Portugal as his second wife but eventually died childless. See Jiri Louda and Michael Maclagan, Lines of Succession, London, 1981.

[9] The knights of Calatrava were not dispensed of the vow of celibacy until 1540, when a Bull of Paul III permitted them to marry while binding them to the same vow of marital chastity as the knights of Santiago. See Helyot, op.cit., Volume VI, p.51.

[10] The posts of Alfйrez and Commander of Almodуvar are vacant.

[CELT]

2 Egir:

Камрад, большая благодарность... очень интересно и познaвательно...

По Пиринеям специализируешся?

[Egir]

CELT - у

 

Вообще-то по военной истории средних веков и нового времени в целом. С особым ударением на Ренессанс и тактику ведения боя в эту эпоху. А испанцы меня всегда зовораживали! Но только ДО 17ого века. Потом они все разучились делать, и воевать, и пытать, и на костре сжигать... (=сатанинский смех) А ты чем интересуешься?

 

Камрад, большая благодарность

 

You're very welcome!!!

[Egir]

КАТАФРАКТАРИИ И ИХ РОЛЬ В ИСТОРИИ ВОЕННОГО ИСКУССТВА

 

А.М. Хазанов

 

В последние века до н. э. – первые века н. э. в составе и вооружении войска многих государств и народов Востока происходят существенные преобразования, связанные с резким увеличением значения тяжеловооруженной конницы, которую вслед за греко-римским миром обычно называют катафрактариями.

Собственно катафрактарии по письменным источникам известны у парфян, армян и сарматов, может быть, также у албанов и иберов (1). Существование такой конницы на Боспоре засвидетельствовано археологическими материалами и памятниками изобразительного искусства (2). Несомненно, она была и в Средней Азии, но строгих доказательств этого мы пока не имеем ни в письменных источниках, ни в археологических материалах. Далее на восток тяжеловооруженная конница, сходная с катафрактариями, была в Индии (3), а также у гуннов и китайцев (4).

Вопросам, связанным с появлением и распространением катафрактариев, посвящена значительная литература (5), однако эти вопросы еще далеки от окончательного разрешения. Не выяснено, когда и где впервые появились катафрактарии, по-разному трактуется их роль в истории военного искусства. Нет полной ясности даже в самом применении термина "катафрактарии".

В соответствии со всеми без исключения историками мы понимаем под катафрактариями определенный, хронологически ограниченный строй тяжеловооруженной конницы, атакующей противника (прежде всего пехоту) в определенном боевом порядке – тесно сомкнутом строю – и с определенной тактической целью (прорыв, реже охват). Для катафрактариев характерны специфическое вооружение и специфические способы ведения военных действий.

Термин "катафрактарии" нельзя употреблять расширительно, распространяя его на всякую или почти всякую тяжеловооруженную конницу. Нельзя, например, считать катафрактариями ни ассирийскую конницу (6), ни конницу Кира Младшего (7). И та и другая имели отличное вооружение, боевые порядки и тактическое назначение. Нельзя также сближать катафрактариев со средневековыми рыцарями, несмотря на внешнюю схожесть их вооружения. Их задачи в бою были совершенно различны. В то время как рыцари решали исход сражения в индивидуальных схватках, катафрактарии могли успешно действовать не в одиночку, а лишь целыми подразделениями.

Слово "катафрактарии" происходит от катафракты – греческого наименования всаднического доспеха. В дальнейшем в греко-римском мире этим словом (в двух написаниях – cataphracti и cataphractarii) стали называть появившуюся на Востоке тяжеловооруженную конницу. Сам термин cataphracta ( ) впервые прослеживается в эллинистическом Египте в начале III в. до н. э., где им называли панцири солдат тяжелой кавалерии (P. Enteux., 32, 45). Возможно, уже во II в. до н. э. он переносится на самую панцирную кавалерию. Мы встречаем этот термин при описании войска Селевкидов и его вооружения (8). В источниках, посвященных событиям I в. до н. э, и последующего времени, термин "катафрактарии" уже прочно устоялся. Им теперь называют тяжеловооруженную конницу, с которой римляне впервые столкнулись на Востоке и с которой им пришлось бороться в течение многих веков. Этот термин употреблялся до конца существования Римской империи, но наряду с ним в официальном языке и литературе поздней Империи появляется термин "клибанарии" (clibanarii), скорее всего, иранского происхождения (9). В литературных источниках оба термина употребляются, почти чередуясь, и установить различие в их применении очень трудно. Четкого различия, очевидно, и не было, хотя все же ощущается некоторая хронологическая последовательность. В целом термин "катафрактарии" чаще употреблялся в III-V вв. н. э. для наименования вспомогательных частей римской армии, вербовавшихся на Востоке, в то время как термин "клибанарии" служил главным образом для обозначения собственно римской и сасанидской тяжелой кавалерии (10).

 

 

Рис. 1. Парфянский катафрактарий. Реконструкция М.Горелика

 

Для вооружения катафрактариев характерны три главных особенности. Первой отличительной чертой их было наличие тяжелого оборонительного доспеха. Он состоял прежде всего из металлического панциря, чешуйчатого или комбинированного, позднее кольчуги. В I в. до н. э. панцирь, как правило, был коротким, он едва доходил до бедер. Ноги также оставались незащищенными. Это учитывали римские тактики, рекомендовавшие разить катафрактариев мечом в бедра и голени – "единственные части тела, которые не закрывала броня" (Plut., Luc. 28). В первые века н. э. появляются доспехи, доходящие до колен. Широкое распространение получает комбинированный доспех, которой включает набедренник, металлические или кожаные наручи и поножи. Голову катафрактария защищал конический шлем. В первых веках н. э. он часто имел металлическую маску, закрывавшую лицо. В целом, состоявший из различных частей доспех покрывал тело всадника с головы до ног. Особенно это характерно для клибанариев III-IV вв. н. э.

Источники сохранили яркие описания таких закованных в доспех клибанариев. По словам Свиды (s. v. ), "все они сидели на своих лошадях, как статуи, к их конечностям были подогнаны доспехи, которые точно соответствовали формам человеческого тела. Они покрывали руку от запястья до локтя, а оттуда до плеча, в то время как пластинчатая броня защищала плечи, спину и грудь. Голова и лицо были покрыты шлемом с металлической маской, которые делают их носителя выглядящим как статуя, потому что даже бедра и ноги и самые кончики ног покрыты доспехом. Он соединен с панцирем прекрасным кольчужным плетением, наподобие ткани, так что ни одна часть тела ее остается видимой и непокрытой, потому что это плетеное покрытие защищает руки и так гибко, что носители его могут даже сгибать пальцы". Так же описывает Аммиан Марцеллин тяжелую конницу персидского полководца Мерены во время похода Юлиана "То были закованные в железо отряды; железные пластины так тесно охватывали все члены, что связки совершенно соответствовали движениям тела, а прикрытие лица так хорошо прилегало к голове, что все тело оказывалось закованным в железо, и попавшие стрелы могли вонзиться только там, где через маленькие отверстия, приходившиеся против глаз, можно кое-что видеть, или где через ноздри с трудом выходит дыхание" (11).

Второй особенностью как катафрактариев, так и более поздних клибанариев било их главное наступательное оружие – пики, достигавшие в длину 4-4,5 м, которые держали обеими руками. Гелиодор оставил интереснейшее описание того, как управлялись с подобной пикой: "Когда наступает время битвы, то, ослабив поводья и горяча коня боевым криком, он (катафрактарий. – А.X.) мчится на противника, подобный какому-то железному человеку или движущейся кованой статуе. Острие копья сильно выдается вперед, само копье ремнем прикреплено к шее коня; нижний его конец при помощи петли держится на крупе коня, в схватках копье не поддается, но, помогая руке всадника, всего лишь направляющей удар, само напрягается и твердо упирается, нанося сильное ранение, и в своем стремительном натиске колет кого ни попало, одним ударов часто пронзая двоих" (12).

Такие пики изображены на иранских рельефах и боспорских погребальных фресках. Наконечники их встречены в погребениях Северного Кавказа и Поволжья (13). Длинный меч и кинжал служили вспомогательным оружием, равно как и лук со стрелами. Но пики были у них на вооружении с самого начала. "Ведь вся сила этой броненосной конницы – в копьях, у нее нет никаких других средств защитить себя или нанести вред врагу, так как она словно замурована в свою тяжелую, негнущуюся броню" (Plut., Luc. 28). С полным основанием можно сказать, что без пики не было бы катафрактария.

Существует мнение, что парфянские катафрактарии были по преимуществу лучниками (14). Конные лучники были неотъемлемой частью парфянского войска, так же как и сарматского. Действия тяжелой конницы были особенно успешными при взаимодействии с легковооруженными лучниками. Но сами лучники не были катафрактариями, так же как последние не были лучниками (15). Дело даже не столько в различии вооружения, сколько в совершение иных задачах, ставившихся в бою перед этими двумя подразделениями конницы. Правда, существуют изображения как парфян, так и сарматов, закованных в доспехи, но держащих в руке лук вместо копья. Однако, во-первых, и лучники иногда могли иметь доспех, хотя это должно было быть достаточно редко, а во-вторых, лук со стрелами встречается у катафрактариев в качестве вспомогательного оружия (16). Главным наступательным оружием катафрактариев всегда и всюду была только пика (17).

Третья особенность катафрактариев заключалась в том, что доспех имел не только сам всадник, но зачастую и его лошадь. Этот доспех состоял из нескольких отдельных частей и с течением времени не оставался неизменным. Однако он не был таким непременным атрибутом катафрактариев, как панцирь или пика. Довольно многочисленные изображения иранских катафрактариев, лошади которых не имеют металлических доспехов. Еще меньшее распространение он получил в евразийских степях. Специфические условия кочевой среды требовали даже от катафрактариев большей подвижности и маневренности. Впрочем, в сасанидское, позднеримское и византийское время повсюду наблюдается тенденция к облегчению конного доспеха: замене металлических частей кожаными и т. д.

При описании вооружения катафрактариев мы использовали данные, относящиеся главным образом к Ирану. Оружие сарматских катафрактариев принципиально ничем не отличалось от парфянских. Различия в вооружении между катафрактариями и более поздними клибанариями также не существенны. Доспех клибанария был более совершенным и покрывал все тело всадника целиком, а не только его наиболее уязвимые части. Доспех лошади также был сложнее, хотя и легче, и применялся чаще, чем в предшествующее время. Во всяком случае, качественного характера эти отличия не имели.

Особенности вооружения катафрактариев определили применявшиеся ими боевые порядки и тактические приемы. Катафрактарии всегда атаковали неприятеля тесно сомкнутым строем. Такой строй давал возможность наилучшим образом использовать преимущество вооружения и свести до минимума его недостатки: ограниченную подвижность и вызванную этим слабую маневренность. Отряд катафрактариев, ощетинившийся пиками, малоуязвимый для стрел и дротиков, имевший достаточную защиту от ударов копий и мечей, представлял грозную силу. Многие авторы сообщают, на какие ухищрения приходилось идти, чтобы нейтрализовать пики катафрактариев и вступить с ними в ближний бой (18). Но отдельный катафрактарий был легко уязвим и становился довольно легкой добычей, особенно если он был сброшен на землю. Достаточно вспомнить роксоланских катафрактариев, рассыпавшихся для грабежа по Мезии во время их неудачного набега в 69 г. н. э. "Римские солдаты в легких латах нападали с метательными дротиками или длинными копьями и, когда требовалось, легкими мечами кололи врукопашную беззащитных сарматов" (19).

Об этой слабой стороне катафрактариев пишет и военный теоретик конца IV в. н. э. Вегеций (III, 23): "Катафракты вследствие тяжелого вооружения, которое они носят, защищены от ран, но вследствие громоздкости и веса оружия легко попадают в плен: их ловят арканами; против рассеявшихся пехотинцев в сражении они пригоднее, чем против всадников".

Поэтому эффективно использовать катафрактариев в бою можно было не поодиночке, а лишь целыми подразделениями. В зависимости от конкретной задачи и особенностей противника катафрактарии применяли различные боевые построения. Аланские катафрактарии любили атаковать клином (Arr., Tact. 16, 6), парфяне в битве при Каррах выстроились в линию, представляющую по сути дела конную фалангу (Plut., Crass. 25). Катафрактарии врезались в строй противника, прорывали его, рассекая надвое, и тем самым решали исход сражения (20). Если легкая конница могла спастись бегством и имела некоторые шансы, заключавшиеся в ее большей маневренности, то положение пехоты было особенно угрожающим. В битве с катафрактариями римский тяжелый пехотинец, доселе непобедимый, лишался большинства своих преимуществ. Тяжелая конница оказалась единственным родом войск, способным противостоять легиону, и притом не эпизодически, а постоянно. Если легион был высшим достижением античной военной мысли в отношении пехоты, то катафрактарии были тем же в отношении кавалерии.

В античной литературе имеются указания на то, что катафрактарии, будь то у сарматов пли парфян, вербовались из аристократической верхушки общества (21). Обычно это понимается буквально (22), но вряд ли такой подход полностью приемлем. Тысяча катафрактариев личного войска Сурены, сопровождавшая его во всех походах и передвижениях, наряду со слугами, рабами, обозом и гаремом, вряд ли вербовалась из представителей парфянской знати. В них скорее можно видеть людей, зависимых от первого сановника государства или связанных с ним вассальными отношениями (23). Вероятно, социальный состав парфянских катафрактариев не был однородным. Тут были и сами аристократы, и вооруженные ими лица, составлявшие отряды личного войска такой аристократии, н рядовые представители господствующего класса, так называемые "свободные" (иран. azatan), обязанные являться на военную службу в полном вооружении. Возможно, и у сарматов, хотя их общество находилось на более низкой стадии развития, катафрактарии состояли не только из самой аристократии, но и из вооруженных ею дружинников.

Как бы то ни было, количество катафрактариев никогда не было особенно велико, По данным Плутарха, у Тиграна в битве у Тигранокерт их было семнадцать тысяч (Luc. 26) (24), у сына Тиграна, Артавазда II – десять тысяч (Crass. 19), у Сурены была тысяча катафрактариев его личного войска (Crass. 21) (25), у роксоланов в 69 г. н. э. – девять тысяч. Разумеется, доверять каждой отдельной цифре нельзя, но в целом можно заключить, что в I в. до н. э., когда катафрактарии впервые стали играть важную роль у парфян, отношение их числа к общей численности войска было меньше, чем 1:10. Не могло быть большим оно и у сарматов. В последующие века численность тяжеловооруженной конницы должна была увеличиться, но все же она всегда составляла меньшинство по отношению к остальному войску, хотя бы из-за дороговизны доспехов. Регулярной армии в Парфии не было. Парфянская знать приводила на войну отряды зависимых от нее людей, клиентов, которые по большей части были легковооруженными лучниками (26).

Поэтому потери такой кавалерии были трудновосполнимыми, и ее берегли, выпускали только в решающие моменты битвы. Легковооруженная конница по-прежнему была необходимым и численно преобладающим родом войска, как парфянского, так и сарматского. Античным писателям такие легковооруженные всадники парфянского войска, прежде всего лучники, были известны под именем hippotoxotai. Им соответствовали sagittarii вспомогательных частей римской императорской армии, вербовавшиеся в Сирии. Только при взаимодействии с легковооруженной кавалерией в полной мере раскрывалась сила катафрактариев.

Отличным примером такого взаимодействия служит знаменитая битва при Каррах (27). Парфяне быстро отказались от первоначального замысла прорвать атакой катафрактариев римское войско, оценив глубину его построения и, вероятно, опасаясь больших потерь.

Вместо этого они охватили римлян полукругом и стали методично расстреливать их из луков, одновременно пытаясь обойти крыло Публия Красса и зайти в тыл основному войску. И в дальнейшем они использовали катафрактариев очень экономно, выпуская их лишь тогда, когда надо было отразить контратаки римлян или оттеснить их на невыгодные позиции (28).

Где же впервые появились катафрактарии и какие причины привели к их появлению? Различные исследователи отвечают на этот вопрос по-разному. Б. Лауфер считал, что катафрактарии впервые появились в ахеменидском Иране уже в самом конце V в. до н. э. (29). В. Тарн думает, что в окончательно сформировавшемся виде они появились в Иране не позднее I в. до н. э., но отмечает, что происхождение их уходит к кочевым и полукочевым народам Средней Азии. Относительно сарматских катафрактариев он полагает, что они развились независимо от парфянских (30). М.И. Ростовцев отказался решать вопрос, кто впервые стал применять катафрактариев (31). По мнению С.П. Толстова, они впервые появились в Хорезме задолго до нашей эры и оттуда проникли в Иран и к сарматам (32). С его мнением солидаризировались Б. Рубин (33) и С.В. Киселев (34). Г.А. Пугаченкова полагает, что формирование катафрактариев произошл "не в степной среде, а в системе организованных армий тех крупных государств, которые сложились на территории старых оседлоземледельческих культур Бактрии и Парфии" (35). Б.П. Лозинский ищет родину катафрактариев на Иртыше (36).

Такой разнобой в мнениях не случаен. Наши источники слишком скудны, и впредь до появления нового значительного материала вряд ли межно. установить конкретную родину катафрактариев, особенно если под ней понимать территориально узкую область. Зато следует подробнее остановиться на условиях, вызвавших появление катафрактариев, и обстоятельствах их развития. Здесь, на наш взгляд, выделяются три момента:

1. Различные народы, которым в течение длительного времени приходилось сталкиваться с греками и римлянами, должны были выработать действенное оружие, способное противостоять македонской фаланге и римскому легиону. Без этого они могли оказаться легкой добычей завоевателей. В конкретных условиях Востока, с его традиционным преобладанием конницы над пехотой, такое оружие можно было создать только путем реформы кавалерии.

2. Ход развития военного искусства у кочевников евразийских степей и в Иране приводил к увеличению удельного веса тяжеловооруженной конницы, которая явилась предшественницей более поздних катафрактариев. Развитие шло по линии усиления роли ближнего боя и приспособления к нему наступательного и оборонительного оружия.

3. Тесные культурные и этнические связи между кочевниками Восточной Европы, Средней Азии и Казахстана и Южной Сибири, с одной стороны, и земледельческими районами Средней Азии и Ирана, с другой, особенно заметно проявились в военной области. Каждое новшество, будь то в оружии или способах ведения военных действий, быстро распространялось на весьма обширной территории. Здесь прослеживается не только общность многих типов оружия, но и общность тактических принципов.

Таковы три главных фактора, приведшие в конечном счете к появлению катафрактариев. Разумеется, в различное время и у разных народов действие каждого из них, взятого в отдельности, было неодинаково, хотя они и привели к сходным результатам. То, что катафрактарии впервые появились на указанной выше территории, представляется бесспорным, хотя степень участия различных народов в их создании была неодинаковой. Определить ее с точностью мы пока не можем, но зато можем проследить в общих чертах процесс, приведший к появлению катафрактариев. В целом наиболее близкими к истине нам представляются взгляды Тарна, с той поправкой, что тяжелая конница у сарматов развивалась в тесном контакте со среднеазиатско-парфянской средой.

Конница составляла главную военную силу ахеменидского Ирана. Пехота играла подчиненную роль и вербовалась частично из недисциплинированных горных племен частично из греческих наемников. Сами персы служили только в коннице. Она была легковооруженной и, как сообщает Геродот (VII, 84; 61; IX, 49), главным оружием ее были лук со стрелами, затем копье и короткий меч-акинак. Такая конница, естественно, предпочитала действия на расстоянии рукопашному бою. Оборонительные доспехи были распространены только у знатных воинов и у тех, кто составлял особые отборные отряды, наподобие 600 всадников Кира Младшего (Xen., Anab. I, 8,6). Отборные отряды конницы обычно сосредоточивались в центре войска, здесь же находила царь или главный военачальник. Эти стянутые в кулак силы были лучше других подготовлены к рукопашному бою и нередко их атака решала исход сражения (37).

В.Д. Блаватский справедливо сравнивает легковооруженную кавалерию ахеменидского Ирана со скифской (38). И в той и в другой главной действующей силой был легковооруженный всадник-лучник. И у скифской конницы рукопашный бой с целью прорыва неприятеля не стал главным тактическим приемом, но уже практиковалось применение ударного кулака для атаки.

Слабости персидской кавалерии полностью выявились во время греко-персидских войн, когда она столкнулась с фалангой тяжеловооруженных гоплитов. У Марафона (Her., VI, 111 сл.) и Платей греки успешно атаковали, несмотря на персидские стрелы, но персидская конница не могла атаковать ощетинившуюся копьями фалангу. Мардоний в битве у Платей пытался это сделать, но без всякого успеха и только сам сложил голову в бою (Her., IX, 53 сл.; 59 сл.).

После греко-персидских войн в Иране стремились как-то компенсировать выявившиеся недостатки конницы. Даже не пытаясь создать боеспособную пехоту из местного населения, персидские цари широко практикуют наемничество, вербуя к себе на службу греческих гоплитов. Кроме того, наблюдаются попытки реорганизовать самое конницу, за счет создания более тяжелых подразделений. В уже упоминавшейся битве при Кунаксе у Кира Младшего был отборный отряд конницы, в котором и сами всадники, и их лошади имели защитные доспехи.

Ксенофонт в "Киропедии" неоднократно (VI, 1, 50-51; 4,1; VII, 1, 2) описывает оборонительные доспехи всадников и их лошадей, которые якобы имела персидская кавалерия во времена Кира Старшего. В заключительной главе (VIII, 8, 22), оплакивая вырождение современных ему персов, он противопоставляет им Кира Старшего с его войском: "уничтожив метательный способ сражения, Кир одел их и их лошадей в броню, дал каждому в руки копье и этим заставил их сражаться вблизи". Очевидно, Ксенофонт и его современники отлично понимали главный недостаток персидской кавалерии – неприспособленность к ближнему бою. Пелтастов она атаковать еще могла – битва при Кунаксе это доказала, но гоплиты были для нее непреодолимой преградой. "Киропедия", конечно, не более, чем исторический роман, но она отражает современный автору опыт, в том числе начавшийся процесс реорганизации персидской кавалерии.

Эти попытки реформ не производят впечатления достаточной целеустремленности. Скорее они были делом рук того или иного полководца, лучше других понимавшего суть проблемы. Во всяком случае, к моменту похода Александра она решена не была. Персидская кавалерия еще раз потерпела сокрушительное поражение, на этот раз от македонской фаланги. Однако и в это время в ней имелись отдельные части, лучше других приспособленные для ближнего боя. "Бессмертные" – отборный корпус царских телохранителей – смогли в последней фазе битвы у Гавгамел прорваться сквозь лучшую часть македонской кавалерии (Arr., Anab. III, 8-16). Беда была в том, что такой конницы у персов было слишком мало.

В эпоху наследников Александра кавалерия, хотя и ценилась, но была немногочисленной и не играла в Иране большой роли. Главной силой эллинистического войска была тяжелая пехота: фаланга и гипасписты. Исход сражения обычно решал бой фаланг. Кавалерия располагалась на флангах войска с целью предохранять пехоту от обхода. В битве она сражалась с кавалерией противника или преследовала отступающих. Пехоту она атаковала лишь в том случае, если фаланга при своем движении образовывала брешь. Тогда для кавалерии появлялся единственный шанс прорвать линию пехоты (39). Оружием такой кавалерии было короткое копье и дротик, реже меч, у Селевкидов также лук и стрелы. Так продолжалось в Иране до тех пор, пока реформа, произведенная в парфянское время, не открыла перед ними новые возможности.

Как мы видели, персидская кавалерия ахеменидского времени, хотя и медленно, эволюционировала в сторону создания тяжеловооруженных подразделений, лучше приспособленных для ближнего боя. Македонское вторжение прервало этот процесс. Но у кочевников евразийских степей он протекал без перерывов.

Особенно хорошо это прослеживается на примере сарматов. В сарматском войске довольно рано появляются части, оружие которых позволяло практиковать ближний бой. В III-II вв. до н. э. заметно усиливается роль аристократических дружин, вооруженных длинными мечами и копьями, иногда имевшими оборонительные доспехи. Такое вооружение обеспечивало им успех в рукопашных схватках, которые нередко решали исход сражения. Эти дружины еще не были катафрактариями, но они были определенным шагом вперед в развитии конницы кочевников. Наличие их было одной из главных военных причин сравнительно легкой победы сарматов над скифами. Но когда сарматы в последних веках до н. э. столкнулись с фалангой тяжелых пехотинцев, их оружие и военные навыки оказалась недостаточными. "Против сомкнутой и хорошо вооруженной фаланги, – писал Страбон (VIII, 3, 17), – всякое варварское войско оказывается бессильным. И действительно, роксоланы в числе почти пятидесяти тысяч не могли устоять против шести тысяч, бывших под началом Митридатова полководца Диофанта, и большинство их погибло". Греко-римский мир отлично понимал, в чем тут дело – слова Страбона отражают опыт многих поколений. Должны были понимать это и сами сарматы. Для успешной борьбы с греческой и римской пехотой требовалась дальнейшая реформа кавалерии, создание конницы катафрактариев.

Реформа была проведена довольно быстро, в основном в I в. до н. э. – I в. н. э. В середине I в. роксоланы, которые потерпели такое сокрушительное поражение от Диофанта, смогли выставить для набега на Мезию девять тысяч катафрактариев. К концу I в н. э. они уже имелись у всех или у большинства сарматских племен. Вооружение их известно по материалам Кубанского Золотого Кладбища (40), давшего довольно ранние комплексы с длинными и массивными копьями, мечами, оборонительными доспехами, по таким же погребениям, которые в последнее время становятся известными и в Поволжье (41), и по фрескам из боспорских склепов I-II вв. и. э. (42).

В том же направлении протекало развитие оружия и военного искусства у различных племен Средней Азии и Казахстана. Хотя наши источники и археологические, и особенно письменные, очень скудны, имеются все основания предполагать наличие там в последние века до н. э. довольно сильной тяжеловооруженной конницы. Об этом, в частности, говорит большая близость сарматского и среднеазиатского вооружения, иногда доходящая до полной идентичности, в том числе раннее появление длинных мечей и копий.

Парфяне принесли с собой в Иран тот комплект оружия и те тактические приемы, которые сложились на их среднеазиатской родине. Их вооружение в целом, как и отдельные его виды и типы, демонстрируют очень большую близость и даже сходство с сарматским и, разумеется, с оружием народов Средней Азии. Эта близость объясняется не только происхождением парфянской династии, но и тесными связями Парфии с кочевым миром, которые не прерывались и в дальнейшем.

Большая близость должна была быть и в способах ведения военных действий. Конница всегда была главной силой парфянского войска, а в первый период их истории пехота играла подчиненную роль. Но и конница сперва была преимущественно легковооруженной (43). Такая кавалерия еще уступала эллинистической пехоте. Если войны парфян с Селевкидами в целом оказались успешными, то в немалой степени это объясняется внутренней неустойчивостью селевкидского государства. В отдельных сражениях парфянская кавалерия довольно часто терпела поражения (44). Первое столкновение с Римом также окончилось неудачей (45). Одно время даже делались попытки создать по примеру эллинистических государств тяжелую пехоту из наемников, но она оказалась ненадежной. Так, в 129 г. до н. э. во время битвы с саками греческая пехота перешла на сторону врага, что привело к поражению и гибели Фраата II (Just., XLII). Поэтому мысли о создании боеспособной пехоты были отброшены. А между тем потребности борьбы с пехотой Селевкидов, а затем римлян в последние века до н. э. настоятельно требовали реорганизации парфянского войска. И она была проведена путем реформы кавалерии.

Реформа произошла во II – начале I в. до н. э. Она сводилась не только к созданию полностью специализированной тяжеловооруженной конницы, но и к овладению искусством наилучшим образом использовать эту конницу в бою. Условием ее проведения было наличие в парфянском войске отборных частей, вербовавшихся из аристократической среды, которые были лучше вооружены и чаще практиковали рукопашный бой. Они-то и были предшественниками катафрактариев. В последние века до н. э. в Парфии происходит дальнейшее совершенствование оборонительного и наступательного оружия, распространяется конский доспех, наконец, появляется тяжеловооруженная конница, главной и единственной задачей которой, становится атака противника и прорыв его линии в ближнем бою. Одновременно отрабатываются тактические приемы, идут поиски наилучшего взаимодействия между катафрактариями и легковооруженной конницей. Надо помнить, что сами парфяне всегда составляли меньшинство по отношению к остальному населению Ирана, которое отнюдь не было теми прирожденными наездниками, конными стрелками из лука, как кочевники евразийских степей. Поэтому и легкую кавалерию требовалось если не создать, то обучить заново, и, во всяком случае, увеличить ее численность (48).

Хотя катафрактарии были известны уже во II в. до н. э., максимально использовать их преимущества научились ладеко не сразу. Антиох III мог познакомиться с катафрактариями во время своего вторжения в Парфию и ввести их в свое войско (47). Но судьба их с очевидностью показывает, что мало иметь катафрактариев, надо еще уметь их использовать. В битве при Магнезии в 189 г. до н. э. Антиох распорядился ими так же, как обычно распоряжались конницей эллинистические полководцы: бросил в брешь, открывшуюся между центром и левым флангом Эвмена II. Эвмен сумел отступить, а затем зайти им во фланг, что решило исход битвы (Liv., XXXVII, 34-44; Just., XXI, 8). Лукулл также не имел особых хлопот с армянскими катафрактармями, и это объясняется неправильным выбором позиции и плохим руководством. Вскоре после битвы у Тигранокерт последовала битва при Каррах, где катафрактарии в полной мере раскрыли свои преимущества.

Было бы очень соблазнительно связать эти реформы с передвижениями среднеазиатских племен во второй половине II в. до н. э., в частности с продвижением их на территорию Ирана и Индии. К сожалению, конкретными данными мы почти не располагаем, за исключением того факта, что сакские контингенты появляются в иранском войске не позднее 130 г. до н. э. (Just., XLII, 2, 1-3). Можно только предположить, что мирные и враждебные отношения с этими племенами привели к количественному увеличению в парфянском войске тяжелой и легкой кавалерии, к улучшению их боевых качеств и взаимодействия.

Реформа кавалерии у кочевников евразийских степей вызывалась сходными причинами. О сарматах уже говорилось. В Средней Азии тяжеловооруженная конница могла появиться как оружие кочевников в борьбе с войсками оседлого земледельческого населения. Нечто подобное, вероятно, происходило и на Дальнем Востоке. Очевидно, именно потребностями борьбы с Китаем, в войске которого главную роль играла пехота; была вызвана реорганизация гуннской кавалерии, о которой мы можем судить только по скудным сведениям китайских источников. Вероятно, уже Модэшаньюй в самом конце III э. до н. э. создал корпус регулярной кавалерии, действующей по единому слову командира, но это были по-прежнему лучники (48). Впрочем, источники отмечают, что знатные воины образовывали панцирную конницу (49). Это подтверждается и данными археологии (50). В свою очередь, китайцы перенимают у гуннов кавалерию с ее вооружением, в том числе и доспехами (51).

Лауфер считает, что реформа гуннской кавалерии была произведена под иранским влиянием, которое шло через юэчжей (52). Определенное внешнее влияние, возможно, имело место, но оно, скорее, непосредственно исходило из Средней Азии или от других кочевников евразийских степей, а не Ирана.

Тяжеловооруженная кавалерия гуннов, и тем более китайцев, все же довольно сильно отличалась от парфянской и сарматской, и поэтому ее вряд ли следует называть катафрактариями. Пики, хотя и были известны, играли меньшую роль. Нет упоминаний о конских доспехах. Вооружение в целом было более легким. Это могло вызываться не только особенностями природных условий, но и специфическими причинами: на Дальнем Востоке никогда и в помине не было тяжелой пехоты, по своим боевым качествам приближавшейся к греческой или римской.

Разумеется, потребности борьбы с пехотой противника были не единственной причиной, вызвавшей появление тяжеловооруженной конницы. Сам ход военного и исторического развития, непрерывные войны и столкновения вызывали у кочевников евразийских степей, наряду с издревле присущей им легковооруженной конницей, потребность в контингентах, вооруженных оборонительными доспехами и наступательным оружием ближнего боя, способных атаковать и побеждать противника в рукопашной схватке. Там, где эта общая тенденция превращалась в необходимость из-за того, что противник имел сильную пехоту, – там появлялись катафрактарии. Задачу облегчала близость культуры кочевников, их постоянные контакты и перемещения, тесные связи с земледельческими областями Средней Азии и Ирана. В результате с любой новинкой военного искусства могли познакомиться и перенять ее на очень обширной территории.

В Иране тяжеловооруженная кавалерия оставалась главной силой войска и в сасанидское время. В сасанидском войске тяжеловооруженных всадников было гораздо больше, чем в парфянском. Они вербовались из "свободных", экономическое положение которых было различным. Часть их находилась в феодальной зависимости от представителей высшей знати, часть была мелкими землевладельцами, другие – свободными крестьянами (53). Роль легкой кавалерии относительно уменьшилась. Значение пехоты было весьма невелико. "Пехотинцы…, – пишет Аммиан Марцеллин (XXIII, 6, 83), – несут службу обозных. Вся их масса следует за конницей, как бы обреченная на вечное рабство, не будучи никогда вознаграждаема ни жалованьем, ни какими-либо подачками". Регулярного войска в сасанидской армии не было, за исключением царской стражи. И в этом отношении продолжалась старая парфянская традиция. Военная реформа была проведена только в царствование Хосрова I Аноширвана (531-579 гг.), когда впервые было создано регулярное войско, состоящее из тяжелой кавалерии, получавшей от царя жалованье (54).

Тяжеловооруженная конница катафрактариев оказала большое влияние на военное искусство римлян и даже на состав их войска. Для борьбы с нею вырабатываются специальные тактические приемы (Arr., Tact. 4, 7; 11, 1). Но этого оказывается недостаточным. В римской императорской армии постоянно растет удельный вес кавалерии, в том числе и тяжеловооруженной. Особенно активен этот процесс во II-III вв. н. (55). Первоначально конные формирования в римской армии рекрутировались из варваров или жителей восточных провинций Империи. Достаточно вспомнить сирийских сагиттариев. Но уже во II в. появляются конные подразделения, хотя и состоящие из романизованных жителей, но сражающиеся на варварский манер и варварским оружием. В качестве примера можно привести ala Ulpia contaricorum civium Romanorum, вооруженную длинными копьями и применявшую в борьбе с квадами сарматскую тактику (Arr., Tact. 4, 4). В состав римской армии входят и катафрактарии. Известна, например, ala I Gallorum et Pannoniorum catafractata (CIL, XI, 5632). Два набора катафракты лошади, вероятно, принадлежавшие Cohors XX Palmyrenorum, были найдены в Дура-Эвропос (56).

Роль катафрактариев в римской армии еще более возросла в III-IV вв. н. э. Для борьбы с кавалерией персов, сарматов и других народов Галлиен провел реформу армии, соединив различные конные формирования под одним командованием. Дальнейшие изменения происходят при Аврелиане, при котором численность катафрактариев в римской армии значительно увеличивается. Галерии окружал себя сарматскими катафрактариями и опирался на них во время своего персидского похода (57). В IV в. н. э. Вегеций, оплакивающий упадок легионарной пехоты, отмечает (I, 20) увеличившееся значение катафрактариев и улучшение их вооружения, хотя и относится к этому с некоторым предубеждением. Доспехи для римских клибанариев изготовлялись на специальных фабриках в Антиохии, Кесарии, Никомедии и других местах (58).

Катафрактарии продолжали существовать в период раннего средневековья, тяжеловооруженная конница – прямая наследница катафрактариев парфяно-сарматского времени – имелась, помимо сасанидского Ирана, в Византии и была перенята у сасанидов арабами (59). В евразийских степях она доживает, по крайней мере, до VI в. н. э., когда появление стремян, жесткого седла и сабли повело к новой реформе кавалерии. С.П. Толстов высказал предположение, что средневековая рыцарская конница Западной Европы генетически также восходит к катафрактариям (60). Такое предположение заслуживает внимания, однако этот вопрос требует специального рассмотрения.

 

ИЛЛЮСТРАЦИИ

 

Рис. 2-3. Слева: катафракты, справа: чешуйчатая защитная попона

 

Изображенные слева катафракты – стенная роспись из синагоги в Дура Европос. На фигуре слева – чешуйчатый капюшон, оба держат шестиугольные изогнутые щиты. Изображенная справа чешуйчатая попона из Дура Европос (III в. н.э.) является частью доспеха лошади катафаркта либо клибанария. Она сделана из металлических чешуек, нашитых на тканевую и кожаную основу. Надевалась на спину лошади, как и обычная попона. Отверстие в середине предназначено для седла.

 

 

Рис. 4. Колонна Траяна. Сарматский катафракт.

На лошадях сарматских катафрактов, очень достоверно изображенных на колонне Траяна, чешуйчатый панцирь защищает шею и голову коня, а также имеются наглазники с отверстиями. Поскольку римские всадники использовали наглазники во время спортивных соревнований, логично будет предположить, что такие же наклазники имелись у лошадей катафрактов и клибанариев.

 

 

Рис. 5-6. Парфянские воины.

Слева: парфянский конный лучник. Справа: парфянский пехотинец. Граффити из Дура-Европос, II в. н. э.

 

 

Рис. 7. Клибанарий.

Настенный рисунок из Дура Европос. На всаднике – пластинчатый доспех. Катафракт носил чешуйчатый панцирь.

 

 

ПРИМЕЧАНИЯ

 

1. Страбон (XI, 4, 4-5) упоминает у них всадников, имевших панцири, но неясно, были ли они катафрактариями.[назад к тексту]

2. М.И. Ростовцев, Античная декоративная живопись на юге России, СПб., 1914, стр. 332-338; В.Д. Блаватский, Очерки военного дела в античых государствах Северного Причерноморья, М., 1954, стр. 141 и сл.[назад к тексту]

3. B.K. Majumdar, The Military System in Ancient India, Calcutta, 1960, стр. 90.[назад к тексту]

4. B. Laufer, Chinese Clay Figures, Part I. Prolegomena on the History of Defensive Armor, field Museum of Natural History. Publ. 177, Anthropological Series, vol. XIII, № 2, Chicago, 1914, стр. 217, 222 и сл.[назад к тексту]

5. B. Laufer, ук. соч., стр. 220 и сл.; Ростовцев ук. соч., стр. 337 и сл.; M. Rostovtzeff, Graffiti. The Excavations at Dura Europos, Preliminary Report of Fourth Season of Work. New Haven. 1933. стр. 207 и сл.; W.W. Tarn. Hellenistic Military and Naval Developments, Cambr., 1930, стр. 73 и сл.; P. Couissin, Les armes romaines, P., 1926, стр. 512 и сл.; С.П. Толстов, Древний Хорезм, М., 1948, стр. 211 и сл. Анализ письменных источников см. в статьях Сальо в D-S, т. I, р. II, стр. 966 cл. и Фибигера в RE, IV, стб. 22; см. также Rostovtzeff, Graffiti, стр. 217-221.[назад к тексту]

6. Толстов. Древний Хорезм, стр. 225 сл.[назад к тексту]

7. Laufer, ук. соч., стр. 219 и сл.[назад к тексту]

8. Polyb., XXXI, 3, 9; Liv., XXXV, 48; XXXVII, 40.[назад к тексту]

9. Rostovtzeff, ук. соч., стр. 217; Freibiger, Clibanarii, RE, IV, стб. 22.[назад к тексту]

10. Rostovtzeff, ук. соч., стр. 217 и сл.; М.Е. Массон ("Народы и области южной части Туркменистана в составе Парфянского государства", "Труды ЮТАКЭ", т. V, Ашхабад, 1955, стр. 45) сводит все различие между катафрактариями и клибанариями исключительно к особенностям вооружения, полагая, что первые были тяжеловооруженными лучниками, а вторые тяжеловооруженными копейщиками. Такое утверждение противоречит всем известным нам источникам как письменным, так и археологическим, и с ним невозможно согласиться.[назад к тексту]

11. Amm. Marc., XXV, 1, 12; см. также XVI, 10, 8; XXIV, 6, 8. Ср. J и l., Or. in Constanti laudem, I, р. 37; II, р. 57.[назад к тексту]

12. Heliod., Aephiop. IX, 15. Ср. со словами Плутарха, что парфянские катафрактарии в битве при Каррах "вонзали во всадников тяжелые, с железным острием копья, часто с одного удара пробивавшие двух человек" (Crass. 27, ср. там же 18 и Cass. Dio, ХL, 22).[назад к тексту]

13. А.М. Хазанов. Из истории сарматского наступательного оружия, "Сборник в честь С. П. Толстова", М., 1968 (в печати).[назад к тексту]

14. Блаватский, ук. соч., стр. 114, прим. 8.[назад к тексту]

15. Под катафрактариями здесь, как и всюду в тексте, понимается особый род тяжелой кавалерии, а не просто вооруженные доспехом всадники.[назад к тексту]

16. Даже у сасанидских клибанариев в полный комплект вооружения входная колчан с двумя луками и тридцатью стрелами и две запасные крученые тетивы – см. К.А. Иностранцев. Сасанидские этюды, СПб., 1909, стр. 78. См. также Not. Dign., occ. VI, 67.[назад к тексту]

17. О двух главных подразделениях парфянской конницы свидетельствует Дион Кассий: "Парфяне не употребляют щит, но их войска состоят из конных лучников и копейщиков, большей частью в полном доспехе" (XL, 15, 2).[назад к тексту]

18. Так, пехотинцы Лукулла в битве у Тигранокерт совершили обходный маневр, чтобы зайти катафрактариям в бок и поражать их мечами в незащищенные части тела (Plut., Luc. 26), а галльские всадники Публия Красса, сына триумвира, хватались за пики катафрактариев, чтобы выбросить их из седла, или подползали под брюхо лошадей и поражали их в живот (Plut., Crass. 25). Последний прием использовали пехотинцы алеманнов в битве с римскими клибанариями в 357 г. Они пытались незаметно подкрасться по земле и ударить в бок коню (Amm. Marc., XVI, 12, 22). Сброшенный на землю всадник оказывался совершенно беспомощным. Видимо, этот прием был широко распространен. Так же борются с катафрактариями в романе Гелиодора (IX, 15).[назад к тексту]

19. Tac., Hist. I, 79. Именно рассеяние роксоланских катафрактариев предрешило исход дела. Оттепель только облегчила римлянам их задачу и помешала роксоланам искать спасения в бегстве. Ср. Heliod., IX, 15; Amm. Marc., XVI, 12, 38.[назад к тексту]

20. Наряду с прорывом они применяли также заход во фланг и тыл противника – см., например, Plut., Crass. 25.[назад к тексту]

21. Tac., Hist. I, 79; Justin., XII, 2; Amm. Marc., XXIII, 5, 88.[назад к тексту]

22. Ростовцев, Античная декоративная живопись…, стр. 377; M. Rostovtzeff, The Sarmatae and Parthians, CAH, XI, 2d ed., 1954, стр. 102, 119; Tarn, ук. соч., стр. 89; Массон, ук. соч., стр. 45.[назад к тексту]

23. Различная форма таких отношений очень характерна для слабо централизованного парфянского государства – см. М.М. Дьяконов. Очерк истории древнего Ирана, М., 1961, стр. 195 и сл.[назад к тексту]

24. Всего у Тиграна было свыше двухсот тысяч. Эти цифры сообщались Лукуллом в его победной реляции сенату. Они могли быть преувеличены, но соотношение числа катафрактариев с общей численностью войска, вероятно, было близким к истинному.[назад к тексту]

25. Общая численность личного войска Сурены достигала десяти тысяч.[назад к тексту]

26. Justin, XLI, 2, 5-7; см. также М.М. Дьяконов, ук. соч., стр. 206; Массон, ук. соч., стр. 45 и cл.[назад к тексту]

27. Библиография в кн. N. Debevoise, A Political History of Parthia, Chicago, 1938, стр. 78 и сл., прим. 36. Из советской литературы см. Толстов, ук. соч., стр. 211 и сл.; М.М. Дьяконов, ук. соч., стр. 210 и сл.; см. также А.Г. Бокщанин. Битва при Каррах, ВДИ, 1949, № 4, стр. 41-50.[назад к тексту]

28. Plut., Crass. 26-27. Следует подчеркнуть часто упускаемый из виду факт, что катафрактариев у Сурены было совсем немного. Ведь основная масса войска находилась с Ородом.[назад к тексту]

29. Laufer, ук. соч., стр. 221.[назад к тексту]

30. Tarn, ук. соч., стр. 72 и сл.[назад к тексту]

31. Rostovtzeff, The Sarmatae and Parthians, стр. 99.[назад к тексту]

32. Толстов, ук. соч., стр. 214 и сл.[назад к тексту]

33. B. Rubin, Die Entstehung der Kataphraktenreiterei in Lichte der Chorezmischen Ausgrabungen, "Historia", IV (1955), № 2-3, стр. 264 и сл.[назад к тексту]

34. С.В. Киселев, Древняя история Южной Сибири, М., 1951, стр. 321.[назад к тексту]

35. Г.А. Пугаченкова, О панцирном вооружении парфянского и бактрийскoго воинства, ВДИ, 1966, № 2, стр. 43.[назад к тексту]

36. B.P. Losinski, The Original Homeland of the Parthians, 's-Gravenhage, 1959, стр. 33 и сл.[назад к тексту]

37. И у Артаксеркса и у Кира Младшего в битве при Кунаксе в центре войска находились отборные части конницы, действия которых оказались решающими, – см. Xen., Anab. I, 8.[назад к тексту]

38. Блаватский, ук. соч., стр. 24.[назад к тексту]

39. Tarn, ук. соч., стр. 62 и сл.[назад к тексту]

40. Н.И. Веселовский, Курганы Кубанской области в период римского владычества на Северном Кавказе, Тр. XII AC, т. I, 1905.[назад к тексту]

41. В.П. Шилов, Калиновский курганный могильник, МИА, № 60, 1951, стр. 406.[назад к тексту]

42. Ростовцев, Античная декоративная живопись…, табл. 64, 1, 78, 1; 79; см. также табл. 34, 3.[назад к тексту]

43. В 232-231 гг. до н. э.. легковооруженная парфянская конница применяет "скифскую" тактику, отступая к аму-дарьинским степям и заманивая туда тяжелую армию Селевка II (Polyb., X, 48; Strabo, XI, 8, 8).[назад к тексту]

44. Достаточно вспомнить поражения, которые терпели парфяне во время похода Антиоха III, в результате чего они были вынуждены даже признать на время верховный суверенитет Селевкидов (Polyb., X, 27-31; Justin, XLI, 5, 7, см. также N. Debevoise, A Political History of Parthia, Chicago, 1938, стр. 17; М.М. Дьяконов, ук. соч., стр. 177). Десятитысячная конница бактрийского правителя Эвтидема, с которым Антиох вступил в борьбу сразу же после парфянского похода, тоже не устояла перед фалангой (Polyb., X, 48, 49).[назад к тексту]

45. Легат Помпея Афраний легко разбил захвативших спорную область Кордуэну парфян и гнал их до самых Арбелл в Северной Месопотамии (Plut., Pomp. 36). Впрочем, по Диону Кассию (37, 5), эта область была занята римлянами без боя.[назад к тексту]

46. Ср. со словами Юстина (XLI, 2, 4) о подготовке воинов легкой кавалерии у парфян.[назад к тексту]

47. Tarn, ук. соч., стр. 76. В селевкидской кавалерии было много иранцев – см. M. Rostovtzeff, Syria and the East, CAH, 2d ed., 1954, стр. 170.[назад к тексту]

48. Н.Л. Бичурин. Собрание сведении о народах, обитавших в Средней Азии в Древние времена, I, М.-Л., 1950, стр. 47 сл.[назад к тексту]

49. Там же, стр. 40. [назад к тексту]

50. B. Thordeman, The Asiatic Splint Armour in Europe, "Acta Archaeologica", Kobenhavn, IV (1933), fasc. 2-3, стр. 137.[назад к тексту]

51. Кавалерия впервые появляется в Китае при царе Ву-лине (325-299 гг. до н. э.). В конце II в. до н. э. появляется тяжелая кавалерия, носившая панцири. – см. Laufer, ук. соч., стр. 222, 230.[назад к тексту]

52. Там же, стр. 227.[назад к тексту]

53. М.М. Дьяконов, ук. соч., стр. 290.[назад к тексту]

54. Там же, стр. 312.[назад к тексту]

55. Первые катафрактарии появляются в римской армии во времена Александра Севера – P. Couissin, Les armes romaines, P., 1926, стр. 513 сл.[назад к тексту]

56. The Excavations at Dura Europos, Preliminary Report, New Haven, VI, стр. 440 и сл. [назад к тексту]

57. Ростовцев, Античная декоративная живопись…, стр. 333.[назад к тексту]

58. Not. Dign., or. XI, 22; or. XI, 26; or. XI, 28; or. XI, 33.[назад к тексту]

59. К.А. Иностранцев, Сасанидские этюды, СПб., 1909, стр. 41-81.[назад к тексту]

60. Толстов, ук. соч., стр. 227.[назад к тексту]

[Egir]

БИТВА ПРИ КРЕСИ (1346 г.)

И ВОЕННОЕ ДЕЛО НАЧАЛА СТОЛЕТНЕЙ ВОЙНЫ

Дмитрий Уваров

 

Часть I. Походы Эдуарда III в 1339-1346 гг. (от Камбре до Креси) |

Часть II. Анализ: рыцари, английские лучники, генуэзские арбалетчики, столетняя война, рыцарская тактика, фландрия, англия, франция, фландрское ополчение, боевые порядки, битвы, сражения, средние века, средневековые битвы

 

 

 

Введение

 

Битва при Креси 26 августа 1346 г. – одно из самых известных сражений Средневековья и источник ставших "каноническими" представлений о военном деле того времени. В частности, это первое генеральное сражение, в котором новая английская тактика комбинированного использования лучников и спешенных рыцарей была применена против больших масс рыцарской конницы. Некоторые даже считают его одной из переломных дат в военной истории, поскольку, по их мнению, с этого времени пехота вновь возобладала над конницей. Во многом подобные представления возникают потому, что это сражение рассматривается как нечто отдельное, как "вещь в себе", хотя невозможно правильно понять его вне контекста предшествующих событий Столетней войны. Рассматриваемое отдельно, оно создает весьма искаженное представление о военном деле XIV века; его частные обстоятельства приобретают вид общих правил, и сама Столетняя война начинает восприниматься как совокупность нескольких генеральных сражений, тогда как на самом деле они лишь в ограниченной степени определяли её ход.

Эти соображения и побудили составить более широкий (хотя и далеко не исчерпывающий) обзор боевых действий начала Столетней войны: коротко была рассмотрена кампания 1339-40 гг. и значительно более подробно – кампания 1346 г. Подробный анализ этих событий будет дан во II части статьи; здесь же лишь заметим, что вторая кампания была логическим следствием опыта и уроков, полученных в ходе первой.

Коротко говоря, цель этой статьи – дать более или менее реалистичное представление о западноевропейском военном деле XIV века на примере одного значительного фрагмента Столетней войны. Естественно, речь идет о войне на суше; война на море в тот же период будет рассмотрена в отдельной статье, посвященной сражению при Слейсе.

 

Часть I. Походы Эдуарда III в 1339-1346 гг. (от Камбре до Креси)

 

1.1. "Камбрезийская" и "Турнезийская" кампании.

 

Важно отметить, что битва при Креси была первым генеральным сражением с начала Столетней войны, хотя она и шла уже около десяти лет. Как известно, началась Столетняя война с выдвижения английским королем Эдуардом III претензий на французский престол (претензий небезосновательных). Сначала война шла преимущественно на море, тем временем Эдуард III сколачивал коалицию против Франции. Посредством предоставления различных торговых льгот и огромных прямых субсидий (или их обещаний), многократно превышавших годовой бюджет английского королевства, ему удалось привлечь на свою сторону герцога Брабантского и многих других феодалов Нижних Земель и северо-западной Германии. В 1339 г. война обострилась в первый раз. Англичане переправились через континент, затем коалиционная армия осадила пограничный город Камбре. Камбре не представлял интереса для английского короля, но был важен для его союзников из Священной Римской империи (Германии). Хотя город формально входил в состав германской империи, его правитель-епископ давно придерживался профранцузской ориентации и в 1337 г. после секретных переговоров продал свои владения французскому королю, Филиппу VI Валуа. Это вызвало ярость германского императора Людовика Баварского, вступившего в союз с Эдуардом III.

Союзники подошли к Камбре 20 сентября 1339 г. Епископ отказался подчиниться императору и решил сопротивляться. Город был хорошо подготовлен к обороне: французское правительство за свой счет отремонтировало стены и рвы Камбре и ввело в город большой гарнизон под командованием опытных командиров, были созданы большие запасы продовольствия. В городе имелось даже 8 пушек – новейшее экспериментальное оружие для того времени.

Осада была неудачной. Только в последние дни сентября англичанам чуть было не удалось взять Камбре. Один из городских капитанов, фламандец по происхождению, за взятку опустил мост и открыл ворота. Однако прежде чем достаточное количество нападавших вошло в город, городские колокола подняли тревогу, этот отряд был опрокинут, выгнан и ворота вновь закрыты. Данный эпизод далеко не единственный за Столетнюю войну, чем доказывается, что временное открытие городских ворот тем или иным способом еще не гарантировало захват самого города. Узкие, извилистые улочки средневековых городов были крайне неудобны для нападавших, а ограниченная пропускная способность воротного проема не позволяла штурмующим сразу создать численный перевес. Если гарнизон не терял присутствия духа, а действовал быстро и решительно, у него были хорошие шансы заблокировать нападающих на пятачке с внутренней стороны ворот, после чего подвергнуть интенсивному обстрелу из городских домов и с удерживаемых стен и башен, а затем контратаковать. В результате, вместо победоносного грабежа, штурмовому отряду нередко приходилось в давке спасаться бегством через те же ворота.

Французский король еще 8 сентября собрал общее ополчение. У него было 25 тыс. воинов. У союзников, по разным оценкам, было 10-15 тыс. чел., из них менее половины англичан. Тем не менее, Филипп не пошел на выручку Камбре, а стал выжидать в Компьене в 100 км. Он не хотел вступать на территорию Священной Римской империи и окончательно ссориться с германскими князьями и, в то же время, знал, что у английского короля нет денег на длительное содержание большой армии. Пытаясь вызвать французов на полевое генеральное сражение, Эдуард с союзниками опустошал земли области Камбрези. Наконец, 9 октября 1339 г. союзная армия прекратила неподготовленную осаду Камбре и открыто вторглась во Францию, уничтожая всё в 30-км полосе. Французы оставили сельскую местность, но успешно защищали замки, для осады которых у союзников не было ни времени, ни снаряжения. Через две недели обе армии встретились у местечка Ла Капель. Союзники заняли сильную позицию, в центре поставили копейщиков, на флангах лучников и приготовились к французской атаке. Однако после яростных споров на военном совете 23 октября французский король приказал своим войскам окапываться, ставить частокол и самим ждать вражеской атаки. Решение это было крайне непопулярно, так как не несло ни славы, ни добычи, и французская знать открыто обвиняла Филиппа в "renardie" ("лисьих повадках"), в насмешку разгуливая в шапках из лисьего меха.

У Эдуарда не было достаточных запасов провианта, среди его союзников не было единства. Атаковать численно превосходящего противника на укрепленной позиции было безумием. Поэтому он развернулся и ушел в пределы Священной Римской империи. Там он распустил армию на зимние квартиры и затем отбыл в Англию, где пытался добиться у парламента дополнительных субсидий на военные цели.

В 1340 г. боевые действия возобновились. Эдуард III заключил важный союз с городами Фландрии, признавшими его французским королем. Англичане и фламандцы одержали морскую победу при Слейсе (см. статью "Битва при Слейсе"). 31 июля 1340 г. 23-тысячная союзная армия осадила пограничный город Турне, один из крупнейших провинциальных городов Франции (20 тыс. жителей). Турне представлял собой мощную, современную крепость. Постройка его стен была начата только в 1295 г. и уже завершена, они имели 4,5 км в длину и 74 башни, удобные для размещения спрингалдов и тяжелых арбалетов. Город имел большой арсенал, французы успели ввести в него многочисленные войска под началом опытного командира, графа де Фуа. Всего в Турне было 5800 воинов, из них две трети тяжеловооруженные и треть пиренейские легкие пехотинцы прославленной свирепости.

По приказу Эдуарда III из привезенных деталей плотники-специалисты собрали около десятка огромных требюше (механических пращей; подробнее см. статью "Требюше"), которые несколько недель обстреливали стены в попытке пробить бреши. Однако стены, построенные уже с учетом таких машин, не поддавались. К тому же городские метательные машины вели меткую контрбатарейную борьбу (на протяжении всей Столетней войны французская механическая и пороховая артиллерия превосходила своих противников, в противоположность полевым войскам). Один из союзников Эдуарда, граф Эно, экспериментировал с метанием в город разрывных бомб, но еще менее удачно. Инженер, которому было поручено изготовление бомб, бежал вместе с выданным ему авансом и так и не был пойман.

Штурм города со столь многочисленным гарнизоном был слишком рискованным делом, поэтому союзники больше месяца делали ставку на голод или предательство среди осажденных, а тем временем разорили все окрестности на 25 км. Последним они также пытались вызвать французскую армию на полевое сражение.

Осажденные продолжали храбро защищаться, делая смелые вылазки. Во время одной из них 60 всадников ворвались в английский лагерь и чуть было не убили главного советника английского короля, епископа Бургерша (Burghersh). Французский рыцарь ворвался в палатку Бургерша во время обеда и поразил бы его, если бы удар копья не принял на себя верный сквайр. Впрочем, такие вылазки представляли опасность и для самих осажденных, поскольку во время последующего преследования враг мог ворваться в город. Поэтому городским властям пришлось конфисковать ключи у слишком смелых привратных команд.

Главной угрозой для переполненного города был голод. Солдатам приходилось покупать еду у горожан по взвинченным ценам. Конфисковать городские припасы французские командиры не решались, так как даже небольшая группа озлобленных горожан могла нанести удар в спину и впустить врага. Только к концу осады под давлением графа де Фуа власти Турне установили контроль над запасами и ценами. У осаждающих пока не было проблем с продовольствием, но долгое сидение под стенами деморализовало солдат. Все окрестности уже были разграблены и больше не давали добычи. Поэтому 26 августа и 2 сентября были предприняты попытки штурма, отбитые с большими потерями. Единственным их результатом было усиление раскола среди союзников. В штурме были активны только англичане и фламандцы, кое-какую помощь оказали войска графа Эно, но немецкие и брабантские войска не участвовали вообще. Германские князья пришли под Турне грабить, а не рисковать жизнями; главное же, английский король до сих пор не выплатил им обещанные деньги. У герцога Брабанта были и свои причины для обид. Сначала английский король обещал предоставить брабантскому городу Антверпен исключительное право на ввоз английской шерсти на континент, но после заключения союза с Фландрией передал эту чрезвычайно выгодную привилегию городу Брюгге. Все это порождало неприятные происшествия. Так, на военном совете в палатке английского короля после штурма 2 сентября вожак фламандцев Якоб ван Артевелде открыто обвинил брабантского герцога в трусости и предательстве. На это один из брабантских рыцарей посоветовал ему вернуться к себе в Гент и варить там пиво, как и раньше. Выхватив меч, ван Артевелде помчался за обидчиком. С большим трудом Эдуарду III удалось уладить этот инцидент.

Тем временем французский король, чья полевая армия была собрана еще в июле, снова оставался в бездействии. Численно его армия уступала союзнической, но не имела таких внутренних противоречий. С другой стороны, армия союзников была более сбалансированной – кроме многочисленной конницы из английских, брабантских и немецких рыцарей, в нее входили фламандская тяжелая пехота и английские лучники. Только 7 сентября 1340 г., после многочисленных просьб из Турне о помощи, он выдвинулся к городку Бувин в 15 км от Турне. Из Бувина в Турне шла построенная еще римлянами дорога, городок этот известен победоносным для французов сражением 1214 г. Там армия Филиппа VI заняла сильную позицию за болотистыми берегами речки Марк.

8 сентября 1340 г. туда же пришла и армия Эдуарда III. Атаками передовых отрядов она пыталась выманить французов на открытое место, но атаки были отбиты с потерями для союзников, а французы не трогались с места. Эдуард III также не решался переходить реку. С каждым днем среди союзников усиливался разброд, поскольку многие из них (особенно брабантцы) стали требовать выплаты обещанного жалованья. Денег у Эдуарда III теперь не было даже на закупку продовольствия для повседневного снабжения своих войск. 24 сентября 1340 г. ему пришлось заключить перемирие на 9 месяцев.

Перемирие было заключено на основе статус-кво. Это было выгодно для союзников Эдуарда, которые избавились от угрозы последующего французского мщения, все это время давившей на их психику. Однако сам Эдуард III воспринимал его как болезненный провал. Все его усилия на севере Франции пошли прахом. На кампанию 1339-1340 гг. он потратил чудовищную сумму в 500 тыс. фунтов-стерлингов. Только выплата жалованья 23-тыс. армии за 2 месяца боевых действий у Турне обошлась в 60 тыс. ф. ст. Для сравнения, обычные довоенные доходы английской королевской казны составляли всего 30-40 тыс. ф. ст. в год, посредством разорительных чрезвычайных налогов на военные нужды удавалось собирать до 100 тыс. ф. ст. в год, но ведь приходилось нести расходы и на другие цели. Большая часть средств на войну во Франции была взята в долг, и долги эти приходилось выплачивать до 1360-х годов. До мая 1341 г. в заложниках у фламандских заимодавцев находились приближенные Эдуарда, графы Дерби и Уорвик; лишь в 1345 г. удалось выкупить заложенную корону Англии. Несколько облегчило положение Эдуарда только разорение его крупных кредиторов из Италии, банковского дома Перуцци в 1343 г. и Барди в 1346 г., пострадавших от своей "жадности и безрассудства", как пишет флорентийский хронист Виллани. Они возврата денег Эдуардом так и не дождались.

Не менее тяжелыми были последствия этих кампаний для французского короля, причем не только финансовые, но и политические. Он дважды уклонялся от генерального сражения с Эдуардом III, несмотря на разорение значительных территорий своей страны. Некоторые приписывают это неустойчивому и нерешительному характеру Филиппа VI, у которого короткие периоды активности сменялись длительными депрессиями. Однако такое поведение с куда большей вероятностью могло быть вызвано рациональными государственными соображениями. В отличие от своих подчиненных низшего и среднего уровня Филипп VI был лучше информирован, он знал о высокой эффективности, показанной в Шотландии новой английской тактикой с массированным использованием лучников, отдавал себе отчет в полководческих способностях Эдуарда III и в высоких боевых качествах его профессиональной армии. Знал он и о финансовой слабости английского короля, о ненадежности его союзников и, как следствие, неспособности вести непрерывные боевые действия длительное время. Как видим, эти расчеты оправдались – Эдуарду III пришлось несолоно хлебавши удалиться из Франции по чисто финансовым и политическим причинам.

Однако рядовые французские рыцари и большинство командиров эту "тактику Фабия Кунктатора" не понимали и не принимали. Они жили старыми представлениями о войне как о рыцарском лобовом столкновении в открытом поле, где ждет либо славная смерть в честном бою, либо быстрая победа, добыча и выкупы за пленных. Несмотря на отдельные неудачи, вроде поражения при Куртре от фламандцев в 1302 г., французская армия считалась сильнейшей в Европе, французское рыцарство было самым многочисленным, на международных турнирах никто не мог сравниться с французами во владении копьем. Уклонение от боя с врагом, опустошавшим французские земли, казалось малодушием, граничащим с предательством, выраженным невыполнением королевских обязанностей.

Можно задать вопрос – какое отношение имеет это описание "Камбрезийской" и "Турнезийской" кампаний к сражению при Креси, случившемуся шесть лет спустя? В их ходе Филипп VI растратил свой и без того небольшой "запас харизмы", подорвал свой авторитет. Впредь он не мог себе позволить пренебрегать "общественным мнением" и навязывать французскому рыцарству непопулярные решения. Два раза уклонившись от генерального сражения с английской армией, он не мог пойти на это в третий раз.

Последующие события также не способствовали укреплению авторитета и власти Филиппа VI Валуа. Боевые действия, хотя и вялотекущие, продолжались и в 1341-1346 гг. В основном они шли в полунезависимом герцогстве Бретань, где англичане вмешались в борьбу за вакантный герцогский престол, и на юго-западе Франции, в Гаскони. Хотя с английской стороны в них участвовали небольшие силы, положение французов там ухудшалось. Главной причиной была измена многих местных феодалов, которых Эдуард III привлекал на свою сторону освобождением от различных обязанностей и прямым подкупом. Французскому королю пришлось вступить в заведомо проигрышную борьбу за благосклонность местных князьков. Он все равно не мог быть щедрее Эдуарда III, который освобождал гасконских и бретонских рыцарей буквально от всех налогов и повинностей и, в придачу, разрешал заниматься грабежом от своего имени. В то же время предоставление привилегий мятежным провинциям вызывало возмущение у законопослушных, выражавшееся в уклонении от уплаты налогов и отказе вводить чрезвычайные военные сборы. Результатом стало заметное сокращение поступлений в казну и общее ослабление дисциплины во французском королевстве.

Часто средневековое военное дело рассматривают с чисто военной точки зрения, тем более, что и хронисты того времени были склонны описывать его с заметным узко-военным поэтико-героическим уклоном. Однако более полный анализ документальных источников показывает, что для государей уже первой половины XIV века основной и часто всепоглощающей заботой был поиск источников финансирования, и от успеха этого поиска в огромной степени зависел успех конкретных военных операций и сама возможность их проведения.

Феодальная система была в принципе несовместима с современной идеей централизованного всеобщего подоходного налогообложения; вассал был обязан сюзерену военной службой, может быть, разовыми выплатами по случаю посвящения в рыцари или женитьбы сына сюзерена и т.д., но не постоянной уплатой налогов со своих владений. Король должен был, кроме этих преимущественно неденежных феодальных обязанностей своих вассалов, довольствоваться доходами со своего собственного домена и различными косвенными доходами, преимущественно от таможен и выпуска монет, а также нерегулярными поступлениями от выморочного имущества, судебных пошлин и т.д. Западноевропейские короли прилагали большие усилия, чтобы разными, часто обходными путями ввести подоходный налог для всех подданных (например, посредством принудительной замены военной службы в феодальном ополчении на денежные выплаты), но в середине XIV века этот процесс был еще далек от своего завершения. Ему препятствовали как консерватизм мышления, так и практические трудности: введению всеобщих централизованных налогов противодействовали не только непосредственно облагаемые низшие сословия, но и крупные феодалы, ведь такие налоги уменьшали их собственные потенциальные доходы и подрывали их авторитет и власть над непосредственными вассалами. На практике простолюдин находился под воздействием двух параллельных и конкурирующих между собой фискальных и судебных властей, своего непосредственного сеньора и королевских чиновников (шерифов, прево, сенешалей, бейлифов). Королевская власть была более концентрированной и организованной, но ее мощь намного уступала совокупной "массе" более мелких феодалов. Поэтому короли были вынуждены постоянно маневрировать во избежание всеобщего мятежа, им приходилось в парламентах убедительно обосновывать своим подданным необходимость введения чрезвычайных военных налогов, а часто и прямо испрашивать их согласия.

Так что общегосударственный бюджет был очень небольшим, что крайне затрудняло создание значительных постоянных армий. В то же время военное дело уже достигло такого развития, что было очевидно преимущество регулярной, профессиональной армии с хорошим снаряжением и постоянным снабжением над многочисленным, но разнородным и плохо подготовленным ополчением. К тому же и феодальное ополчение обязано было относительно бесплатно сражаться только 40 дней в году и только на территории своей страны, потом ему все равно приходилось платить. Снабжение продовольствием и фуражом в принципе лежало на королевской казне; большую армию почти никогда не удавалось содержать только за счет грабежа окружающей местности, даже когда боевые действия шли на вражеской территории.

Поэтому в периоды интенсивных боевых действий западноевропейские короли испытывали острейшую нехватку средств. Требовалось многократное увеличение оплачиваемых военных контингентов по сравнению с мирным временем с соответствующим увеличением бюджетных расходов. Положение усугублялось крайне несовершенной системой учета и контроля того времени, требовавшей личного надзора как за казной и чиновниками, так и за подданными со стороны короля и его наиболее доверенных приближенных. Во время их отсутствия усиливались казнокрадство и уклонение от уплаты налогов под разнообразными предлогами, усиливались и мятежные настроения наиболее дерзких вассалов. Поэтому, например, Эдуарду III в начале Столетней войны приходилось постоянно метаться между армией во Франции и своей администрацией в Англии, чтобы лично наводить дисциплину в государственном аппарате и убеждать парламент согласиться на ввод дополнительных налогов – в королевское отсутствие парламентарии, как правило, отказывали в выдаче субсидий или резко их сокращали, но перед самим королем обычно тушевались. Когда осенью 1340 г. Эдуард III вернулся в Англию, будучи крайне раздосадован тем, что у него, как он считал, украли победу, когда до нее было рукой подать, свой гнев он обратил не на брабантских и немецких союзников. Им не заплатили обещанного – они и воевали вполсилы. Разгневался Эдуард исключительно на своих чиновников, чья халатность и бездарность, по его мнению, оставили его без средств в самый решающий момент.

Справедливости ради надо заметить, что отчасти виноват в провале кампании 1339-40 гг. был и сам Эдуард III. Он был выдающимся военным организатором и умелым политиком, но плохим экономистом. В это время чрезвычайные налоги в Англии собирали преимущественно овечьей шерстью. Когда к осени 1339 г. ему перестали давать в долг, он приказал своим чиновникам продать всю собранную шерсть в континентальных городах разом и немедленно, причем напрямую, а не через опытных купцов-посредников, как это делалось раньше. Результатом стало падение цен в самый неподходящий момент из-за перенасыщения рынка: летом 1339 г. мешок шерсти стоил 9 ф.-ст., осенью уже 7 ф.-ст., в 1340 г. пришлось брать деньги в долг под будущие сборы из расчета 5 ф.-ст. за мешок, а во время осады Турне кредиторов не удавалось найти даже на таких условиях. Впрочем, для Эдуарда III и в этом случае были виноваты его неспособные служащие. Объективную бедность своих подданных он не принимал в расчет в принципе, когда речь шла о решении высших государственных задач.

В военное время обычно вводили разовые чрезвычайные налоги, иногда даже в размере десятины "от зерна, шерсти и ягнят" и девятой части от товаров горожан (именно такой был введен в Англии во время "Турнезийской" кампании 1340 г.), но собирались они медленно, а деньги были нужны сразу. Поэтому приходилось делать крупные займы под проценты, внутри страны или у банкиров из северной Италии, за которые потом приходилось долго расплачиваться. Так, 4/5 денег, потраченных Эдуардом III на кампанию 1339/1340 гг., были взяты в долг.

Вышеизложенное в большой степени объясняет, почему Столетняя война продолжалась так долго и как бы вспышками. Активизация боевых действий приводила к быстрой растрате государственной казны и накоплению долгов; затем приходилось на несколько лет умерять амбиции, выплачивать долги, вести переговоры с кредиторами и накапливать средства для новой кампании.

 

1.2. От Кана до Креси

 

В 1345 г. закончилось очередное перемирие. Англичане, а точнее, местные проанглийские феодалы с небольшой добавкой английских войск, перешли в наступление в Гаскони и одержали там важные, хотя и локальные победы при Обероше и Бержераке. Весь юго-запад Франции погрузился в феодальную анархию и междоусобную войну – одни местные кланы признавали французским королем Эдуарда III Плантагенета, другие – Филиппа VI Валуа. В ответ 2 апреля 1346 г. на всем юге Франции был объявлен "арьер-бан", то есть созыв всеобщего ополчения. В мае оно осадило ключевую крепость Эгийон на подходах к столице "английского Юга", Бордо. Правда, осада проходила неудачно. В июле французы попытались захватить крепость со стороны реки Лот, где стены были ниже, подведя к ним три осадных башни, поставленных на баржах. Однако еще на подходе одна из башен была поражена камнем из требюше, перевернулась и утопила всю команду. Остальные баржи были отведены.

В этих условиях Эдуард III начал готовиться к новой крупномасштабной экспедиции во Францию, причем на этот раз без участия германских и нидерландских союзников, показавших себя в кампании 1339-40 гг. ненадежными и слишком дорогостоящими. Дело это было непростым. Только что разорился его главный кредитор, тосканский банк Барди, что окончательно отбило у всех иностранных финансистов желание ссуживать деньги английскому королю. Однако Эдуард III был энергичен и беспощаден к своим подданным, когда речь шла об удовлетворении собственных амбиций. Он принудил английскую церковь дать ему "заем" в 15 тыс. фунтов, такие же займы взял у городов, принудительно по заниженным фиксированным ценам закупались продовольствие, разное военное снаряжение и корабельные снасти, наконец, со всех подданных были принудительно взысканы "щитовые деньги", то есть плата взамен 40-дневной феодальной воинской повинности. Раньше этот "скутаж" взимали только в связи с компаниями в самой Британии, но теперь его впервые взяли и для заграничного похода.

Хотя эти поборы были крайне тяжелы, английское общество переносило их молча. Эдуард III был не только эффективным организатором, он одним из первых в средневековой Европе оценил важность информационных войн и тотального промывания мозгов подданным. Теперь королевские горести и чаяния не только доносились до элиты через Палату общин, о них сообщалось герольдами на рыночных площадях, королевские манифесты и прокламации прибивались к дверям церквей, а для неграмотных их зачитывали священники во время проповедей. Эдуард III жаловался народу, что французский король не хочет вести никаких переговоров о мире, а вместо этого вынашивает агрессивные замыслы против языка и образа жизни английской нации и для этого подстрекает шотландцев к нападению с севера, а сам готовит морское вторжение с юга. Чтобы не пришлось сражаться с коварным и подлым врагом на отеческой земле, надо нанести ему превентивный удар, а для этого нужны деньги, деньги и еще раз деньги.

Надо сказать, при всей гипертрофированности этой пропаганды, некоторые реальные факты придавали ей убедительность. Даже после поражения французского флота при Слейсе пираты из Нормандии и Кале продолжали совершать внезапные налеты на прибрежные города и деревни южной и юго-восточной Англии, грабя и насилуя захваченных врасплох жителей. Каждый такой налет создавал панику далеко за пределами пострадавшего района, многократно преувеличиваясь слухами. Также и с севера полудикие шотландские горцы продолжали свои рейды на выносливых мохнатых лошадках, обирая божьи обители и, ради развлечения, увеча захваченных поселян. Когда с такими отрядами удавалось справиться, при убитых часто обнаруживали новейшее оружие с французскими клеймами. Это очень сильно беспокоило северо-английские провинциальные власти – успех в борьбе с воинственными шотландскими голодранцами им обеспечивало прежде всего превосходство в вооружении.

Поэтому большинство англичан верило своему королю. Иногда ожидание французского вторжения приобретало в Англии характер настоящего психоза. В такой атмосфере удавалось вводить все новые и новые чрезвычайные налоги. Впрочем, и хорошие урожаи 1340-х годов облегчали бремя.

Король прилагал огромные усилия, чтобы держать свои планы в секрете. Осенью 1345 г. были арестованы все торговцы французского происхождения. За портами было установлено наблюдение. Все тюрьмы были забиты подозрительными чужаками. Однако уже в феврале французское правительство получило полный отчет о заседании Большого Совета Эдуарда в Вестминстерском дворце и о состоянии подготовки флота в Портсмуте. Сведения французы получали через своих шпионов во Фландрии, которая по-прежнему считалась английским союзником. Поэтому фламандцы передвигались по Англии без ограничений.

Вплоть до мая 1346 г. Эдуард III предполагал сделать высадку в Гаскони, на юге, поэтому французы стягивали основные силы туда. Филипп VI пытался и задействовать свой флот, однако без точного знания предполагаемого места высадки десанта он был бесполезен. Для его усиления из Монако были вызваны галеры союзного генуэзского семейства Гримальди, но штормы и попутные пиратские операции задержали их: в июле они были еще в Лиссабоне.

24 июня во Фландрию был демонстративно отправлен отряд Хью Хастингса. Его целью было провести диверсии на северной французской границе и отвлечь туда часть французских сил.

К концу июня 1346 г. для перевозки армии в Портсмуте было собрано 750 судов. С этой целью реквизировали практически весь доступный английский флот, от 10-тонных баркасов до 200-тонных коггов. Был отменен традиционный нижний предел грузоподъемности мобилизуемых судов, 30 или 40 тонн.

28 июня 1346 г. английская эскадра отплыла из Портсмута. При Эдуарде III были 16-летний наследник принц Уэльсский (будущий Черный Принц), графы Херфорд, Нортгемптон, Арундел, Корнуолл, Уорвик, Хантингдон, Саффолк и Оксфорд. Исходя из вместимости судов и сохранившихся отчетов офицеров, современные английские историки оценивают его армию в примерно 10 тысяч человек, большинство из которых – лучники. Также были саперы из горняков, каменщики, плотники, инженеры, хирурги, кузнецы, изготовители палаток и т.д. Людям было выдано жалованье на две недели вперед, и суда были снабжены припасами на две недели, срок морского перехода в Гасконь.

Надо сказать, что французский хронист Фруассар дает другие цифры – 4 тысячи латников и 10 тысяч лучников, кроме пеших валлийцев и ирландцев. Очевидно, на основе его данных некоторые определяют численность английской армии в 20 тысяч человек: 3 тысячи рыцарей и сквайров, 3 тысячи легкой кавалерии из оруженосцев и сержантов, 10 тысяч лучников и 4 тысячи валлийцев, половина из которых также лучники. Однако тот же Фруассар определяет английскую армию непосредственно в битве при Креси в 8500 человек, причем с разбивкой по отрядам. Возникает вопрос, куда делись остальные, учитывая, что поход проходил достаточно благоприятно для англичан и они не оставляли позади себя крупных гарнизонов.

На секретном совещании 20 июня король изменил свои планы и решил плыть не в Гасконь, а на полуостров Котантен в Нормандии. По сообщению хрониста Фруассара, он принял это решение по совету старого предателя Годфруа д'Аркура: "Страна Нормандия одна из обильнейших стран мира; Сир, клянусь своей головой, что если вы высадитесь там, никто не будет вам сопротивляться. Народ Нормандии давно не имеет опыта войны, и всё рыцарство Франции собралось под Эгийоном с герцогом. Сир, там вы найдете большие города без стен, где ваши люди обогатятся на двадцать лет вперед". На такое решение повлиял и тот факт, что ветры дули с запада, не благоприятствуя дальнему плаванию в Гасконь.

Капитанам судов были даны запечатанные приказы, содержащие место высадки, с указанием открыть их лишь в том случае, если корабли отобьются от главной эскадры. Из Англии было запрещено отплывать кому-либо в течение недели после отхода флота, чтобы шпионы не могли проинформировать французского короля о дате его отплытия.

Тем не менее, какие-то слухи достигли французского правительства в последние 10 дней июня. Из южной Франции была спешно отозвана часть войск и начался сбор ополчения в Нормандии. В то же время французский король обратился к шотландцам с предложением воспользоваться отвлечением английских сил на юг и ударить по Англии с севера. Итак, 28 июня английский король отплыл из Портсмута, однако в течение двух недель противные ветры и необходимость ждать отставшие суда препятствовали его прибытию в Нормандию. Только 11 июля ветер сменился на попутный. Перед рассветом 12 июля 1346 г. английский флот встал на якорь у огромного открытого пляжа к югу от городка Сен-Ваас-ла-Уг.

В связи с высадкой Фруассар не может удержаться от типичного для него анекдота: "Когда король сошёл со своего судна и впервые ступил на землю, он упал так неудачно, что кровь брызнула из его носа. Рыцари, которые были около него, подняли его и сказали: "Сир, ради бога, взойдите снова на свой корабль и не ступайте на землю в этот день, потому что это злой знак для нас". Тогда король быстро ответил: "Чего ради? Это доброе знамение для меня, потому что земля желает принять меня". При таком ответе все его люди сразу возвеселились".

В это время шедший к французам генуэзский флот все еще находился в нескольких днях пути до Ла-Рошели.

Если бы англичанам оказали сколько-нибудь серьезное сопротивление на пляжах, было бы невозможно высадиться. Но основные французские силы находились к северу от Сены. У капитана "морской границы" к югу от Сены Робера Бертрана было очень мало войск. Стоявшие в Ла-Уге генуэзские арбалетчики дезертировали всего за три дня до английской высадки из-за невыплаты жалованья. Бертран созвал местное ополчение, но оно скрылось в лесах и пустошах, как только увидело огромный английский флот, вытянувшийся вдоль пляжа. По мере распространения новостей местные городки, деревни и хутора были покинуты жителями в радиусе 30 км. Сам Ла-Уг полностью обезлюдел. 11 его кораблей, в том числе 8 вооруженных, так и остались в гавани. Англичане сожгли их. Бертран провел весь день 12 июля в поисках разбежавшихся ополченцев, и собрал около 300 человек. С ними он совершил короткую атаку на пляж, но англичан высадилось уже несколько тысяч, и она была отбита. Большинство его людей вновь разбежались, и всего с тремя десятками Бертрану пришлось отступить на юг.

На берегу Эдуард III посвятил в рыцари многих знатных юношей и принял у Годфруа д'Аркура вассальную присягу за его нормандские владения. В тот же день Эдуард выпустил прокламацию "Из сочувствия к несчастной судьбе... моего народа Франции", в которой приказал, чтобы никто не нападал на старика, женщину или ребенка, не грабил храм или монастырь и не жег дома под страхом смерти или увечья. Вознаграждение 40 шиллингов было назначено тем, кто найдет нарушителя этого приказа и доставит его королевским служащим. Констебль и маршал были назначены ответственными за дисциплину. Но при отсутствии четкой иерархии подчиненности они были бессильны контролировать бесформенную массу людей вокруг. Уже вечером 12 июля король с холма над Ла-Угом мог лично наблюдать, как кольцо пожаров распространяется по округе. А 13 июля был сожжён и сам Ла-Уг. 14 июля английские разъезды вошли в главный порт этого округа, Барфлер, откуда в 1066 г. отплыл в Англию флот Вильгельма Завоевателя. В городе были найдены всего несколько человек, с которых был взят выкуп. Стоявшие в гавани корабли были сожжены. Шедшие за солдатами моряки разграбили все подчистую, так что, как говорят, даже юнги ходили в меховых плащах. Затем город был полностью сожжен.

5 дней английская армия отдыхала, сгружала лошадей и припасы, грабила окрестности. Иногда местные жители в лесах устраивали засады мародерам, больше никакого сопротивления не оказывалось. Население собиралось в немногих укрепленных городах; все дороги на юг были забиты беженцами.

17 июля состоялся военный совет. Было решено идти на восток, к Руану, а затем на Париж вдоль Сены. Английское войско построилось в три баталии – в авангарде принц Уэльский с помощниками, графами Нортгемптоном и Уорвиком, в центре сам король, в арьергарде епископ Дарема, Томас Хатфилд. Вперед, на удаление в 30 км, был выслан отряд из 500 конных латников во главе с д'Аркуром, хорошо знавшим местность. Он играл роль войсковой разведки. Самым крупным кораблям числом 200 под командой графа Хантингдона было поручено сопровождать армию вдоль берега. Ему были даны 100 латников и 400 лучников. Остальные корабли были отправлены назад, в Англию.

Сначала флот пошел к северу вокруг мыса Барфлер, от деревни к деревне, высаживая десанты и сжигая все на 10 км в глубь. Только замок Шербура оказал сопротивление и смог устоять, но сам город был разрушен. Затем флот вернулся на юго-восток, к сухопутной армии.

18 июля английская армия вышла из лагеря на запад вглубь страны и через 15 км вступила в город Валонь. Он не имел гарнизона. Жители открыли ворота и вышли на дорогу, прося пощады. Английский король торжественно обещал им не только жизнь, но и полную безопасность имущества, и вступил во владение городом. Однако когда утром 19 июля армия вышла на юг, город был в огне – солдатам было мало дела до королевских обещаний.

Французское правительство совершенно не имело войск в Нормандии – они были или на юге, в Гаскони, или на северо-востоке, на границе с Фландрией. Ополчение могло собраться только в августе. Король спешно разослал письма не только своим крупнейшим вассалам, но и союзникам в Священной Римской империи – королю Богемии Иоанну Люксембургскому, герцогу Лотарингии (пришедшему потом к нему с 300 "копьями"), графу Саарбрюка и т.д. Пока стягивались войска, было решено задержать англичан в городе Кан, крупнейшем защищенным стенами городе западной Нормандии на берегах реки Орн. Там войсками командовали коннетабль Рауль II, граф д'Э, и канцлер Жан де Мелен, барон Танкарвиль. Уже упоминавшемуся Роберу Бертрану было поручено задерживать англичан на пути к Кану, как только можно. Бертран имел очень мало войск из местных рекрутов, но он ломал мосты и совершал нападения на отдельные отряды англичан, одновременно поставив гарнизоны в наиболее укрепленные из местных замков.

20 июля англичане сожгли еще один городок, Карантан, несмотря на запрещающий приказ короля. Все зажиточные граждане бежали, остались только бедняки, многие из которых были перерезаны на улицах и в домах. Замок был сдан двумя рыцарями, сторонниками Годфруа д'Аркура. Найденные там большие запасы продовольствия были хаотично разграблены солдатами, причем большая часть просто уничтожена.

22 июля англичане взяли богатый рыночный город Сен-Ло. Сперва Робер Бертран хотел защищать его, но в последний момент его нервы сдали и он бежал, оставив не успевших эвакуироваться горожан беззащитными. Город был разграблен и разрушен, самые богатые из горожан удержаны ради выкупа, остальные убиты.

Английский участник похода Майкл из Нортбурга (Michael of Northburgh) сообщает по этому поводу в одном из своих писем, что Сен-Ло был больше, чем Линкольн, а Кан – больше, чем любой английский город, кроме Лондона.

До этого путь англичан шел по пустошам, теперь они вышли на одну из богатейших сельскохозяйственных равнин Франции. Все 70 км между Сен-Ло и Каном были разграблены и сожжены в полосе шириной ок. 20 км. Солдаты делали это вопреки приказам короля. Напротив, английский флот грабил побережье вполне сознательно с целью подорвать французскую морскую мощь на Ла-Манше. Между Шербуром и Каном на 5-10 км от берега все было разрушено или увезено, сожжено более 100 французских судов в прибрежных селениях, из них 61 специально вооруженный для боевых действий. Английские корабли были переполнены добычей, и многие из них стали дезертировать, стремясь отвезти захваченное добро домой.

Вечером 25 июля Эдуард III послал в Кан гонца с предложением сдачи. Но председательствующий городским советом епископ Байе порвал письмо, а гонца отправил в тюрьму. Жители и гарнизон были настроены по-боевому. Обычно в Кане было 8-10 тысяч жителей, но теперь город был переполнен беженцами. Его гарнизон насчитывал от 1000 до 1500 воинов, включая три сотни генуэзских арбалетчиков. Вооружились, как могли, и жители. Город имел мощный замок, но его основные стены были построены в XI веке, низки и сильно обветшали, а местами вовсе обвалились. Жители укрепили их рвами и палисадами. Рядом на речном острове развился богатый пригород Сен-Жан, вовсе не имевший укреплений. Вдоль обращенного к противнику участка его береговой черты пришвартовали 30 барок, на которых разместили стрелков.

26 июля многочисленная английская армия развернулась перед Каном. Тут у французских командиров, графа д'Э и барона Танкарвиля, сдали нервы и они в последний момент решили покинуть плохо укрепленный город, оставив только в замке 200 латников и 100 генуэзских арбалетчиков под командой епископа Байе, и отойти на остров Сен-Жан. Впрочем, они могли принять такое решение и под давлением командиров горожан, имевших на острове богатые дома. Остров был слабо защищен – со стороны города на мосту Сен-Пьер его прикрывала только импровизированная баррикада, а снаружи – барки, местами и вовсе ничего. К несчастью, лето было жарким и уровень воды в реке Орн столь упал, что ее почти всюду можно было перейти вброд. Английский авангард с ходу ворвался в покинутый город, а затем обрушился на баррикаду, ведущую на остров. С другой стороны скопились почти все силы защитников острова, только небольшая часть могла реально участвовать в рукопашной схватке. Эдуард III был встревожен тем, что бой начался до того, как он успел сконцентрировать все силы, и приказал Уорвику, маршалу авангарда, отступить. Но его приказ был проигнорирован. Бой постепенно расширялся от моста вдоль реки. Лучники и уэльсские копейщики пытались перейти реку вброд под арбалетным обстрелом с лодок. Им удалось это сделать, они подожгли две лодки и стали карабкаться на другие. Французская линия обороны провалилась сразу в нескольких местах. Затем англичане с тыла атаковали французских защитников моста, включавших большинство гарнизонных латников и обоих командиров. В начавшемся хаосе немногие, включая Робера Бертрана, смогли прорваться в старый город и найти убежище в замке. Началась страшная резня. Только английские рыцари старались брать пленных, простые лучники и копейщики убивали всех без разбора. Коннетабль, граф д'Э и канцлер, барон Танкарвиль с несколькими другими рыцарями укрылись на верху предмостной башни. Вскоре коннетаблю удалось сдаться Томасу Холланду, вместе с которым он участвовал в балтийских крестовых походах в 1330-е годы, а канцлеру – Томасу Дэниэлу, придворному рыцарю принца Уэльского. В плен были взяты также около 100 рыцарей, более 120 сквайров и множество богатых горожан. На острове было найдено более 2500 трупов французов, многие другие убиты во время бегства в окрестных полях. Один из свидетелей оценивает общие французские потери в примерно 5000 человек. Потери англичан неизвестны. Погиб только один рыцарь, но потери среди простой пехоты и лучников должны были быть тяжелыми, поскольку именно они принимали основное участие в штурме и их безрассудная храбрость принесла англичанам победу.

Впрочем, рассказ Фруассара несколько отличается. Он утверждает, что англичане легко ворвались в город (точнее, на остров Сен-Жан), но там горожане оказали ожесточенное сопротивление, забрасывая англичан всем, чем только можно из окон домов, убив и ранив 500 английских солдат. В отместку англичане начали резню, которую с трудом удалось прекратить их командованию. 5 дней англичане стояли в Кане. Попытка взять замок не удалась. Город был полностью разграблен. Тем временем Эдуард III послал в Англию приказ к 20 августа набрать еще 1200 лучников на юго-востоке (где весенний набор был неполон), заготовить 2450 луков и 6300 связок стрел (по 24 шт.), реквизировать 100 больших кораблей вместо дезертировавших. Чтобы принять подкрепления, было решено захватить небольшой порт Кротуа в устье Соммы.

300 пленников были отправлены в Англию вместе с флотом графа Хантигдона, где их распределили по многим замкам. Фруассар пишет, что были направлены 60 пленных рыцарей и 300 горожан под охраной 600 английских солдат. Некоторые выкупились быстро, но большинство провело в плену много лет. Эдуард III не хотел, чтобы его пленники могли быстро вернуться в вражескую армию. Коннетабль граф д'Э был уступлен Томасом Холландом королю в 1347 г. за 80 тыс. флоринов (12 тыс. ф.-ст.), и отпущен во Францию только в 1350 г. под обещание собрать выкуп. Поскольку вскоре граф д'Э был казнен во Франции, выкуп, видимо, так и не был уплачен. Танкарвиль был в плену до конца 1348 г. Он заложил несколько имений одному нормандскому аббатству, которое уступило свои земли в Англии стоимостью 6 тыс. ф.-ст. английскому королю, который внес выкуп принцу Уэльскому (своему сыну), считавшемуся владельцем пленника. А непосредственно захвативший Танкарвиля Томас Дэниел, придворный рыцарь принца Уэльского, получил только 1000 марок (666 ф.-ст.) и ежегодную пенсию в 40 марок (26 фунтов 13 шиллингов 4 пенса).

Через неделю после падения Кана король направил письмо английским архиепископам с указанием организовать ежедневные молитвы и дважды в неделю процессии в честь победы, и послал описание своих деяний с тем, чтобы его опубликовали по всей Англии. В архивах муниципалитета Кана клерки Эдуарда нашли копию соглашения, заключенного в марте 1338 г. между Филиппом VI и общинами Нормандии, в котором были детально расписаны планы вторжения и разграбления Англии. Этот документ был послан в Англию и зачитан архиепископом Кентерберийским Стратфордом перед огромной толпой лондонцев на площади Святого Павла. Стратфорд сказал, что король опустошил Нормандию для лучшей безопасности Англии.

31 июля 1346 г. английская армия вышла из Кана, оставив небольшой отряд для осады городской цитадели, и медленно двинулась на восток, покрывая 8-10 км в день и сжигая все перед собой. Французы ничего не могли ей противопоставить.

Тем временем 2 августа 1346 во Францию началось и вторжение с севера – небольшой английский отряд Хью Хастингса (250 лучников и горстка латников) и огромная, плохо организованная толпа фламандских ополченцев. Попытка фламандцев переправиться через пограничную реку Лис была отбита с большими потерями, тогда они сделали обходной маневр и 10 августа вошли на французскую территорию восточнее. Одновременно французские силы потерпели ряд мелких, но болезненных неудач на юге. Эти угрозы с трех направлений привели в растерянность французского короля, который никак не мог выработать подходящий план кампании. Только 29 июля он объявил "арьер-бан" (созыв всеобщего ополчения) для северной Франции с местом сбора в Руане. Там было уже много солдат, но это были преимущественно сырые местные ополченцы, плохо снаряженные и плохо организованные. Через несколько дней прибыли генуэзцы; они опоздали для полезной работы на море, но усилили сухопутную армию умелыми арбалетчиками. Их галеры были вытащены на берег в устье Сены.

Намерения Филиппа VI менялись почти каждый день. 31 июля он прибыл в Руан и на следующий день перешел Сену, медленно двигаясь навстречу английской армии. Однако 3 или 4 августа французы вновь вернулись в Руан, сломав мост через Сену. Полагают, что причиной этого решения стала весть о вторжении фламандской армии с севера. Теперь было решено защищать рубеж Сены. Население к югу от реки было предоставлено своей участи. Оно запиралось в городах и готовилось защищаться собственными силами; виконт Пон-л'Эвека даже выпустил заключенных из тюрьмы, чтобы найти людей для защиты стен.

3 августа 1346 г. Эдуард III встретил в Лизье двух кардиналов, посланных авиньонским папой в качестве посредников для переговоров о мире. Кардиналы жаловались, что валлийцы украли их лошадей. Эдуард был холоден, сказав, что переговоры могут иметь смысл, только если сам французский король сделает какие-либо серьезные предложения. Английская армия ускорила движение и 7 августа достигла Сены у Эльбёфа. Там Эдуарда вновь встретили кардиналы, уже возвращающиеся от французского короля. Они предложили восстановление довоенного статус-кво и брачный союз. Эдуард не проявил интереса и заявил, что не намерен терять и дня в бесполезных дискуссиях.

Тем временем Филипп VI концентрировал все силы на Сене, отзывая войска и севера, и с юга, и оставляя там только слабые заслоны.

Между Руаном и Парижем было 4 моста через Сену – в Пон де л'Арш, Верноне, Манте и Мёлене. Виконт Пон де л'Арш продержался достаточно долго, чтобы успела подойти на помощь главная французская армия из Руана, и англичанам пришлось двинуться дальше вверх по течению, опустошая все в 30-км полосе вдоль южного берега реки. По другому берегу параллельно двигалась французская армия. Затем англичане взяли штурмом большую крепость Лонгвиль около Вернона и перебили весь гарнизон, но сам город Вернон оказался неприступным. В Манте, следующем городе с мостом, несколько тысяч французских солдат стояли на укрепленной позиции под городскими стенами. Англичане не стали их атаковать и пошли дальше. 11 августа их армия подошла к Мёлену. Посланные на разведку графы Уорвик и Нортгемптон обнаружили, что мост к югу от Мёлена сломан у северного берега, а с южной стороны защищен укрепленным барбиканом (небольшим предмостным замком), чьи защитники выкрикивали оскорбления графам, пока они проезжали мимо. Англичане попытались сделать неорганизованный приступ, но были позорно отброшены, причем несколько ведущих рыцарей получили раны от арбалетных болтов. Французские солдаты с другой стороны реки смеялись и показывали задние места англичанам.

12 августа английский король был в 30 км от Парижа. С холма были видны его стены и башни. Были разграблены несколько охотничьих резиденций французского короля. Париж был в тревоге и возбуждении, правительству пришлось направить 500 латников Иоанна Богемского и его сына для поддержания порядка в городе. Разрушались незащищенные пригороды, на улицах строились баррикады, в верхних окнах домов создавались запасы камней для метания.

Среди советников Филиппа VI царил разброд. Хотя его армия была сравнима численно с английской, она была намного меньше ополчений 1339 и 1340 гг. Большинство второсортных пеших ополченцев отстали и разбежались еще в начале движения от Руана к Парижу. Правда, было немало профессиональных итальянских пеших стрелков, взятых из окрестных гарнизонов и замененных новоприбывшими генуэзскими моряками. Всего у Филиппа было 8 тыс. конных латников, 6 тыс. генуэзцев и неопределённое множество пеших ополченцев.

Перед Филиппом встала сложная задача – как защитить три удобных для переправы места под Парижем, где были сломаны мосты (но остались их опоры), не дробя своих сил. Разумнее всего было бы переправиться и вступить в бой самому на южном берегу, но Филипп вместо этого предпочел ждать англичан в Париже. А те тем временем, 13 августа, начали восстанавливать мост в местечке Пуасси, перебросив через разрушенный пролет 20-м дерево. Узнав об этом, Филипп спешно бросил к этому месту только что подошедший из Амьена отряд пеших ополченцев. Но несколько дюжин англичан уже переправились на другой берег и после короткой схватки опрокинули плохо подготовленных французов. Самые сообразительные из них бежали по трое на выпряженных обозных лошадях, около 200 оставшихся пешими были перебиты. К утру 14 августа временный деревянный мост был готов и английская армия начала полномасштабную переправу. План Филиппа VI по защите Сены провалился.

Париж был охвачен волнением. С городских башен и колоколен были видны пожары в окрестных городках и деревнях, где уже действовали английские мародеры. Французский король продолжал стоять в парижском пригороде Сен-Дени и оттуда 14 августа направил Эдуарду III вызов на битву, с датой от 17 до 22 августа и местом на равнинах либо к западу, либо к юго-востоку от Парижа. Дал ли Эдуард положительный ответ, неизвестно. Предполагают, что дал, поскольку 15 августа французские войска стали переводиться через Париж на юг и строиться для боя.

Тем временем на других театрах военных действий положение французов все ухудшалось. На севере фламандцы осадили город Бетюн 15 августа, разорив окружающую местность. Гарнизон Бетюна состоял всего из 180 человек, преимущественно генуэзских арбалетчиков, давно не получавших платы и мятежно настроенных. На юге, после 5 месяцев тщетных усилий, французы сняли осаду с крепости Эгийон, причем их отход 20 августа напоминал бегство – в лагере были брошены палатки, лошади и разное снаряжение.

Однако вместо того, чтобы двинуться к назначенному месту битвы на поле к югу от Парижа, англичане 16 августа сломали за собой мост и двинулись на север. Удалившись на безопасное расстояние, Эдуард III написал изворотливое письмо Филиппу VI, объясняя свой отказ от вызова. По-видимому, прежде всего оно было предназначено для внутреннего потребления, поскольку копии его были немедленно зачитаны в английских войсках. Было сказано, что Филипп мог дать битву в любой момент в течение трех дней, когда англичане стояли у построенного в Пуасси моста. Но так как французский король ничего не сделал, Эдуард решил идти на север на помощь союзникам и чтобы наказать "тех мятежников, которых вы зовете своими подданными".

Филипп VI реагировал на бегство англичан с несвойственными ему быстротой и решительностью. Он вновь пересек Париж со своей армией, громко объявляя возбужденным толпам, что был обманут. Затем он стремительно двинулся вслед за англичанами, делая по 40 км в сутки и рассчитывая настигнуть их у реки Соммы, главной естественной преграды на севере. На Сомме была другая французская армия, но небольшая и еще не до конца собравшаяся.

Эдуард III тоже сознавал, как важно первым достичь Соммы. Его армия оставила только самую необходимую часть обоза и быстро двинулась на север, используя множество захваченных в Нормандии и долине Сены лошадей. Однако французы вывозили и прятали фураж по пути их следования, что вынуждало высылать фуражиров далеко в стороны; кроме того, отдельные отряды не могли удержаться от грабежа. Королю пришлось повесить двадцать своих людей, чтобы оторвать их от грабежа предместий города Бове и повести дальше. Тем не менее, время было потеряно. 20 августа французское войско вышло к Сомме, когда английское было еще в 40 км к югу. 21 августа произошла первая стычка между французским арьергардом Иоанна Богемского и английским авангардом. Кроме того, местные жители оказались более храбрыми, чем столетие не знавшие войны обитатели Нормандии и Иль-де-Франса. Они по собственной инициативе собирались в отряды и уничтожали мелкие группы англичан, затрудняя грабеж и фуражировку.

21 августа Эдуард III остановился в городке Эрен, разослав разведку. Река Сомма оказалась всюду непроходимой, все мосты были сломаны, кроме находившихся в сильно укрепленных городах Амьен и Абвиль. Места, проходимые вброд, были заняты сильными французскими отрядами. 22 августа граф Уорвик пытался пересечь реку в двух таких местах, но был отброшен с тяжелыми потерями. Были отбиты и две другие попытки. Английская армия начала ощущать усталость от месяца маршей, у многих солдат была стоптана обувь, закончились запасы хлеба.

23 августа французская армия вышла из Амьена навстречу англичанам. Но Эдуард снова предпочел уклониться от решающей битвы, спешно двинувшись на запад к морю. Французы двинулись следом, надеясь зажать его в угол между рекой и морем. По пути англичане разграбили и сожгли городок Уазмон. Построившееся перед воротами городское ополчение было опрокинуто первой же кавалерийской атакой, большинство ополченцев перебито. Однако в последний момент английская армия ускользнула из ловушки. То ли пленник, то ли живший в этих местах англичанин показал им проход через 3-км приливное болото и брод Бланштак через Сомму. По рассказу Фруассара, это был некий пленный слуга Гобен Агас, получивший за это свободу и 100 "ноблей". На рассвете 24 августа англичане атаковали построенные в три линии на другой стороне брода войска Годемара дю Фэ, 500 тяжеловооруженных всадников и 3000 пеших ополченцев, согласно Майклу из Нортбурга (по рассказу Фруассара, у него было 12 тысяч человек, но эта цифра не заслуживает никакого доверия). Под прикрытием массированного обстрела лучников английская тяжелая конница графа Нортгемптона и Реджинальда Кобхэма перешла брод. Сначала французы яростно защищались, но затем не выдержали и обратились в бегство. Англичане преследовали их 6 км, вплоть до ворот города Абвиль. Англичане потеряли сотню людей убитыми и ранеными, французы – неизвестно сколько, но многократно больше. За полтора часа вся английская армия с обозом перебралась через Сомму. Начавшийся затем прилив помешал основной французской армии, шедшей вслед за англичанами, пересечь Сомму тем же путем.

Тем временем фламандцы, на соединение с которыми двигался Эдуард III, неожиданно прекратили свой поход и рассеялись. Это было достижением капитана осажденного ими города Бетюн, Годфруа д'Анкен. Его главным активом был энтузиазм горожан. С их помощью он выплатил жалованье генуэзским арбалетчикам, угрожавшим дезертировать. Когда в начале осады фламандцы беспорядочными группами подходили к городу, посредством засад им были нанесены тяжелые потери. 16 августа был отбит штурм. 22 августа горожане сделали вылазку и уничтожили большую часть лагеря осаждающих. Фламандцы упали духом, в их рядах начались ссоры между гражданами Брюгге и западных городов. 24 августа они сожгли свои осадные машины и ушли прочь. Как полагают, английский король узнал об этом 25 или даже к концу дня 24 августа. Находившийся с фламандцами Хью Хастингс постоянно посылал ему гонцов.

Главной заботой Эдуарда III после выхода из ловушки было пополнение запасов, находившихся почти на нуле. Посланный им отряд под командованием Хью Диспенсера вечером 24 августа захватил и разграбил богатый портовый городок Ле Кротуа в устье Соммы, где было захвачено много скота и продовольствия. Впрочем, городской замок взять не удалось. Но ожидавшихся из Англии судов с подкреплениями не было видно. Тогда 25 августа англичане резко изменили маршрут, пройдя 21 км на северо-восток вглубь страны, через лес Креси. Вечером они заняли удобную позицию на пологом холме близ римской дороги из Амьена в Кале, отдохнули и подготовились к битве. Эдуард III решил дать бой на этой выгодной позиции.

Филипп так и не решился перейти брод Бланштак вслед за англичанами, которые ждали его в боевом порядке, и 25 августа пересек Сомму восточнее, в Абвиле, где и оставался весь день, собирая растянувшиеся войска. Там он отпраздновал день Св. Луи и приветствовал только что прибывшего графа Савойского с более чем 1000 конными латниками.

 

1.3. Сражение при Креси (26-27 августа 1346 г.)

 

26 августа англичане после утренней мессы не спеша построились и стали ждать французов, дисциплинированно и в полном спокойствии. Эдуард III занял наблюдательный пост на мельнице на вершине холма, рядом в круг были поставлены повозки с запасами стрел. Внутри круга повозок поставили лошадей. Сразу за повозками на склонах холма построились отряды лучников, между ними – спешенные рыцари и копейщики. Предполагают, что и впереди, а возможно, и сзади спешенных рыцарей было поставлено по одной шеренге лучников. Фланговые отряды лучников несколько выдавались вперед, чтобы их секторы обстрела перекрывали друг друга.

Англичане делились на три больших отряда ("баталии"). Правофланговым отрядом формально командовал принц Уэльский, фактически же опытные графы Уорвик и Оксфорд, а также Годфруа д'Аркур. Согласно Фруассару, в него входили 800 спешившихся латников, 2000 лучников и 1000 других, включая валлийцев. Левофланговым отрядом из 800 латников и 1200 лучников командовали графы Арундел и Нортгемптон. Сзади и ближе к центру стояла игравшая роль резерва баталия самого Эдуарда III; в нее входило 700 латников и 2000 лучников.

Как в точности построились англичане, неизвестно. Полагают, что лучники были построены в 2, местами в 3-4 ряда, латники – в 4, местами в 2 ряда (хотя существует точка зрения, что и в 6 рядов). Поскольку лучники стояли на склоне холма, задний ряд мог стрелять поверх голов переднего, по крайней мере, при стрельбе навесом.

Таким образом, по хронике Фруассара англичан было 8500 (2300 латников, 1000 валлийцев, 5200 лучников). Некоторые английские исследователи, основываясь преимущественно на списках получавших жалованье в начале и конце похода 1346 г., дают более высокие цифры – 12, 15 и даже 20 тысяч человек, но достаточных оснований сомневаться в данных Фруассара нет (хотя он мог и не учесть охрану обоза и находившийся при нём вспомогательный персонал: ремесленников, пажей и слуг). Надо также учитывать, что ширина поля боя не превышала 1500 м, и в одной шеренге не могло разместиться более 1,5-2 тысяч человек. Cуществует версия, что у английской армии было около 100 "рибальдов", размещенных на повозках сразу за строем лучников – маленьких кувшинообразных пушек, стреляющих небольшими стрелами типа арбалетных. Они были неточными и имели малую дальность стрельбы, но огнем и шумом вызывали замешательство и страх, особенно у лошадей. Было и несколько более тяжелых картечниц. Согласно T.F. Tout, "Firearms in England in the Fourteenth Century", 1934, именно столько было заказано Эдуардом перед походом 1346 г., хотя и не факт, что все они сопровождали его армию. По утверждению Фруассара, "рибальд" (по-французски "рибодекен") – это 3 или 4 пушечных ствола, установленных на одной повозке, но ко времени, когда он писал свою хронику (1361 г.) артиллерия сделала большой шаг вперед; впрочем, этими стволами могли быть как раз "кувшинообразные стрелометы".

По другим источникам у англичан было только 2 (по одному из списков хроники Фруассара) или 3 (по "Большим французским хроникам") пушки, и эти скромные цифры представляются более вероятными. Английский король уже несколько лет (минимум с 1333 г.) экспериментировал с подобными устройствами, но в полевых сражениях они раньше никогда не применялись.

Само по себе построение в три баталии вполне стандартно для Средневековья; примечательно, что точно так же была поделена французская армия при Куртре в 1302 г. Отличие присутствует на тактическом уровне, а также в том, что английский боевой порядок был рассчитан на оборону, а не наступление. Фруассар утверждает, что все английские рыцари спешились; по утверждению Виллани, некоторая часть их была верхом. Перед своим фронтом англичане успели вырыть большое количество узких и глубоких ям, предназначенных для того, чтобы лошади ломали в них ноги (фут в длину, ширину и глубину). Использование таких заграждений свидетельствует о том, что у английского командования не было полной уверенности, что его лучники смогут остановить французскую атаку. Левый их фланг защищал лес Водикур, правый – лес Креси.

В девять утра Эдуард объехал ряды своих войск, подбадривая воинов и смеясь вместе с ними, "делая даже трусов героями", как пишет Жан ле Бель. После этого англичане позавтракали, а затем легли на землю, чтобы быть более свежими к моменту битвы.

 

 

Следует продолжение: "В свою очередь, после рассвета 26 августа 1346 г., в субботу, Филипп VI вышел из Абвиля,..." (см. ниже)

[CELT]

А ты чем интересуешься?

Античность, Темные века и XVIII век

[Egir]

БИТВА ПРИ КУРТРЭ

11 июля 1302 г.

Максим Нечитайлов

 

Предыстория сражения

Французский король Филипп IV Красивый в начале XIV столетия сумел захватить графство Фландрское. Отныне Фландрия составляла лишь одну из королевских провинций, она была включена в земли французской короны. Однако, Филипп, заняв Фландрию, не сумел удержать ее за собой. Его политика натолкнулась на серьезную оппозицию – прежде всего, сопротивление городов.

Неизбежный ход событий, приведших к всеобщему недовольству и мятежу, ускорила неумелая политика наместника, которого Филипп поставил во главе Фландрии, Жака де Шатийона. По словам А. Пиренна, "во Фландрии, где бюргерство было всем, он желал управлять при помощи феодалов". В результате – "озлобление народной партии дошло до последних пределов. Она увидела, что результатом французского завоевания было лишь усиление в городах господства патрициев, а в сельских местностях – господства рыцарей". Попытки вечно нуждающегося в деньгах короля собрать дополнительные налоги с городских общин лишь обострили конфликт, т.к. патрициат перенес всю тяжесть поборов на ремесленников. Восстание было неизбежным.

Весной 1302 г. в Брюгге вспыхнул мятеж, которым руководил Питер де Конинк. Однако, 17 мая к городу подступили Шатийон и королевский советник Пьер Флот, в сопровождении большого отряда (около 800). Напуганные горожане сдались, и французы вошли в Брюгге. Однако ночью в город вернулись бежавшие было руководители мятежа, к ним с радостью присоединились недовольные, и на рассвете 18 мая отряд Шатийона был вырезан мятежниками, погибло более 300 французов. Это событие получило у современников прозвание "Брюггской пятницы" (или "Доброй пятницы"), а в историю вошло как "Брюггская заутреня". Вопреки свидетельствам "Гентских анналов" (написанных в этой части сочувствующим мятежу автором), очевидно, что резня была подготовлена заранее и что Шатийон попал в западню. Однако, ему, как и Флоту, удалось спастись, первому в замок Куртрэ, второму – в Лилль. Это событие послужило началом затяжной и дорогостоящей войны против французского господства во Фландрии.

Отныне пути назад жителям Брюгге не было. Поэтому они собрали ополчение и обратились к другим фламандским городам с просьбой о помощи. Ответили им все, кроме Гента, оставшегося верным королю. Собравшуюся армию возглавили Гийом де Жюлье (Вильгельм Юлихский; ок.1277-1304) и его дядя Ги Намюрский, внук и младший сын Ги де Дампьера (ум.1305), графа Фландрского, находившегося в заключении во Франции. Оденард был захвачен ими, и 26 июня мятежники подошли к замку Куртрэ, который все еще удерживал французский гарнизон.

Филипп Красивый, намеренный отомстить за "Брюггскую заутреню", выслал во Фландрию большую армию, состоявшую в основном из конного феодального ополчения. Ее возглавил Робер II Добрый (1250-1302), граф д'Артуа, внук Людовика VIII, родственник королей Англии и Франции.

8 июля французская армия подошла под Куртрэ. Три дня она стояла там, планируя наступление. Фламандцы поджидали их на своей позиции. Между войсками случались стычки, однако, так и не переросшие в полномасштабное сражение. Эти бои могли иметь место в районе уничтоженного моста через "реку", протекавшую перед замком. Французские источники, первое продолжение "Хроники" Гийома де Нанжи и "Большие французские хроники", заявляют, что французы пытались восстановить этот мост, разрушенный ранее фламандцами. Однако, им ничего не удалось, т.к. фламандцы "всегда нападали на французов и всячески препятствовали работе". Фламандские источники не сообщают об этом событии. Но если так оно и было на самом деле и если считать "рекой" Лис, возможно, это указывает на то, что французская армия пыталась окружить фламандцев и напасть с тыла.

Согласно "Гентским анналам", Артуа позволил своим войскам грабить окрестности Куртрэ, при этом французы (как же без этого!), конечно, не щадили ни женщин, ни детей, ни больных, обезглавили и изуродовали статуи святых в церквях, чтобы "показать свою жестокость и устрашить фламандцев". Но, естественно, доблестные фламандцы не были испуганы подобными деяниями, которые лишь "возбудили их и вызвали у них еще большее возмущение, гнев и боевую отвагу".

Чем действительно был занят Артуа, так это разведкой фламандских приготовлений к будущему сражению. В частности, как показывают его счета, он купил у некого Пьера л'Оррибля (вероятно, псевдоним – буквально, "Пьер Ужасный") за 13 ливров 10 су 10 денье (в парижской монете) план фламандских рвов. Сама по себе крайне любопытная деталь, доказывающая, что люди средневековья относились к войне крайне серьезно и тщательно.

Все ожидали битвы, которая была неизбежной. И битва произошла под стенами Куртрэ 11 июля 1302 г.

Силы сторон

Фламандская армия была довольно большой, многие города и деревни отправили в нее свои контингенты. Лодевийк (Людовик) ван Вельтем ("Историческое зерцало", около 1316 г.) полагает, что там было 13000 человек, а "Гентские анналы" предлагают даже цифру 60000! По оценкам Й.Ф. Вербрюггена ("Битва золотых шпор", 1952), там было от 7378 до 11000 фламандцев. В своей другой работе, вышедшей два года спустя (это была его знаменитая монография The Art of Warfare in Western Europe during the Middle Ages), он приводит более округленные результаты подсчетов – 8000-10500 пехотинцев.

Думают, что Брюгге выслал 3000 ополченцев, Вольный округ Брюгге и прибрежная Фландрия – 2500, Восточная Фландрия – 2500 (включая 700 гентцев Жана Борлута, которые, невзирая на запрещение старшин, присоединились к армии мятежников), Ипр – около 500. Всего, с дворянами и резервом (если оценить его в 500), до 9000 воинов.

Несколько источников подтверждают, что армия фламандцев состояла по большей части (если не полностью) из пехоты простолюдинов, поскольку дворяне и патриции, выставлявшие конницу, остались лояльными к Франции.

Пехотинцы стояли фалангой в плотном строю. Первая шеренга состояла из воинов с пиками (воткнувших тупые концы оружия в землю и устремившие наконечники в сторону противника), вторая была вооружена годендагами (дубина с насаженным вверху острием), третья – опять из пикинеров и т.д. На "сундуке из Куртрэ" (посвящен событиям 1302 г.) – кольчужные капюшоны с начерепниками, щиты-баклеры с умбонами, арбалеты, пики, мечи, фальшьоны, годендаги, стеганые гамбезоны, иногда поверх них кольчуги, бронированные перчатки.

Лодевийк ван Вельтем и "Гентские анналы" упоминают и арбалетчиков (и, видимо, лучников) при Куртрэ – согласно подсчетам Вербрюггена, их было менее 500 человек. В английском переводе Вербрюггена речь идет о примерно 500 слугах при войске – возможно, это и есть арбалетчики.

Число рыцарей и оруженосцев у фламандцев неизвестно. По мнению Вербрюггена, их было несколько сотен (до 500), но Пиренн пишет о примерно 30 (включая голландца Жана де Ренессе и нескольких дворян из Брабанта, Лимбурга и прирейнской Голландии). Т.Севан насчитывает во фламандской армии 56 рыцарей, из которых только 28 наверное участвовали в битве. Все они спешились и сражались в рядах пехотинцев.

Среди фламандских командиров, к счастью для них, были одни дворяне (Ги Намюрский, Гийом де Жюлье, Жан де Ренессе, Анри де Лонсин/Лонтцен, Госсин де Годенсховен/Госвин де Госвенховен, Дитрих де Хондешот/Тьерри де Хондшоте, Роберт де Левергем и Балдуин де Попперорде/Поппероде), хотя у немногих был военный опыт. Среди командиров был и Питер де Конинк. Общее руководство, возможно, осуществлял Жан де Ренессе.

Численность французской армии неизвестна, за исключением того, что она была большой – "много известных французских рыцарей и великое множество пехоты" (Большие французские хроники). "Хроника графов Фландрских" сравнивает фламандцев "с немногими людьми" и "множеством" (20000) французов. Ван Вельтем, напротив, дает цифру 7024. По подсчетам Вербрюггена, у Артуа было около 2500-3000 рыцарей и оруженосцев, 4000-5000 пехоты (скажем, 1000 арбалетчиков, 1000-2000 копейщиков и 2000 бидо). Т.е. силы были примерно равны, и, пожалуй, что фламандцы даже превосходили числом.

Но главная сила французов заключалась в их коннице, "цвет французского рыцарства" (и некоторое количество верных королю фламандцев и голландцев, Leliaarts, сторонников лилии) выступил в этот поход, и источники подчеркивают значительный процент рыцарей в составе этой армии. По большей части конные латники состояли на королевском содержании. В пехоте служили в основном арбалетчики-"генуэзцы" (в кольчужных капюшонах, бацинетах, стеганках, с мечом и колчаном на перевязи), хотя их набирали по всей Италии, и легковооруженные из Испании (Наварры и др.), "бидо", вооруженные парой дротиков, копьем и ножом у пояса (Гийар замечал, что "никакого другого оружия у них нет").

Боевые порядки. Фламандцы

Чтобы преградить путь к замку, фламандцы стали прямо перед ним, заняв угол между городом Куртрэ и рекой Лис. Вожди выстроили их фалангу. В тылу у них была Лис, перед левым флангом – ручей Гренинге, перед правым – ручей Гроте (Большой). Пехотинцы стояли на достаточном расстоянии от ручья, чтобы свести к минимуму потери от болтов генуэзских арбалетов. Но это пространство, как показали события, оказалось достаточным для того, чтобы французские рыцари смогли развернуть атаку, перейдя ручей.

На правом фланге стояли брюггцы с Гийомом де Жюлье. Центр, укрытый частью за Grote Beek, частью за Groeninge Beek, состоял из контингентов Вольного округа Брюгге и Восточной Фландрии. Левый фланг (Ги Намюрский) – контингенты Алоста, Оденарда и Куртрэ, а также гентцы. Ренессе ждал с резервом (500 или 1200 человек, по разным оценкам) за центром. Ипрцы следили за гарнизоном замка и охраняли тыл фламандского строя. Перед фронтом фаланги были рассеяны фламандские стрелки.

Кроме того, во время осады замка фламандцы рыли на соседних полях рвы, готовясь отразить атаку конницы противника (почему-то Вербрюгген ничего не говорит о них). Многие из них они объединили с Лисом, тем самым, наполнив их водой. Другие они замаскировали грязью и растительностью. Поздний источник ("Хроника Фландрии", около 1477 г.) утверждает, что стоявший на поле боя туман (в этой части нынешней Бельгии и впрямь летом часто случается густой туман) еще больше скрыл рвы.

Итак, их позицию защищала с тыла река Лис, с фронта – рвы и ручьи. Дополнительную оборону предоставили Нижний ров (Lage Vijver) на правом крыле, и монастырь Гренинге – на левом.

За исключением Жиля ле Мюизи (аббат Св. Мартина в Турнэ), который пишет, что фламандцы сначала не обнаружили особого боевого настроя, почти каждое описание битвы подчеркивает их высокое моральное состояние. Правда, похоже, что сей настрой проистекал из того простого факта, что бегство было невозможно, поражение значило полное уничтожение армии. Оставалось только победить или умереть.

Описания битвы при Куртрэ позволяют проиллюстрировать редкий случай – психологию средневековой битвы. Невероятно трудно устоять перед несущейся на тебя конницей в открытом поле, если ты пехотинец, это заложено в человеческой психологии. Вот как описывает в середине XIX в. полковник В. Зигман эффект производимый конной атакой: "Нравственное влияние, присущее кавалерии, которым она часто больше делает, нежели своими пиками и саблями... если сплоченная кавалерийская масса... отважно... летит на пехоту, то... неприятное чувство охватывает эту последнюю, так как каждый отдельный человек остается простым смертным; чувство это может перейти в панический страх, особенно если конница явится неожиданно...". По мнению военных того времени, "физически невозможно, чтобы пехотинец устоял против лошади, несущейся на него во весь опор". Даже хорошая пехота выдержит натиск конницы лишь если та "дурно управляема", имеет изнуренных лошадей или действует на вязкой или скользкой местности.

Собственно говоря, считается, что эффект рыцарской атаки был в первую очередь психологическим, ибо нельзя заставить лошадь атаковать другое животное, человека или укрепление. Но, летя во весь опор на врага, всегда надеялись, что он не выдержит грозного зрелища и побежит еще до столкновения.

По словам ван Вельтема, фламандцы нервничали, тревожились, "ужасно боялись предстоящего ужасного боя. Не было возможности к отступлению, и враги приближались. Каждый причастился на месте, и затем они сгрудились поближе друг к другу. Таким образом они были выстроены, как словно то была каменная стена, чтобы выдержать ужасное испытание".

Но они верили, что их дело правое, что Господь на их стороне и что Он приведет их к победе. Согласно поздней традиции (хроника Жана де Брюстема), они "радовались и волновались, ревя подобно львам" (забавное, должно быть, зрелище!).

Поднятию боевого духа способствовало и то, что рыцари спешились – с тем, чтобы сделать невозможным бегство и поддержать или поощрить мужество простых воинов. "Хроника графов Фландрских" пишет, что только предводители удержали воинов от бегства с поля боя при виде французов.

Ги Намюрский посвятил Питера де Конинка и двух его сыновей в рыцари, вместе с еще примерно 30 богатыми горожанами из Брюгге. Затем он и Гийом тоже отослали своих коней и заняли место в первом ряду, в обычных шлемах без забрал, держа пику или годендаг в руках. Перед битвой бывшие при войске францисканцы отслужили мессы и произнесли проповеди, воины причастились и помолились.

Если верить источникам, Жан де Ренессе (или кто-то другой) произнес перед войском речь. Сам факт, безусловно, выдуман, не говоря уже о том, что это физически невозможно. Ясно лишь, что непосредственно перед боем по рядам передали приказ поражать и людей, и лошадей в бою, никому не брать добычу, а тот, кто сделает это или сдастся врагу или побежит, будет убит на месте. Пленных было велено не брать – битве было суждено стать одним из самых беспощадных и кровопролитных сражений Средних веков. Боевым кличем установлен был "Лев Фландрии!".

Боевые порядки. Французы.

Примерно в 6:00 во французском лагере прозвучал призыв вооружаться и седлать коней. Конница выстроилась в 10 баталий (в каждой, возможно, по 6-21 "знамени", всего около 2500-3000 латников).

Утром, после разведки, для чего были отправлены двое маршалов, устроили военный совет, где многие высказались против атаки. Коннетабль Рауль де Клермон, сир де Нель, указал на опасность для рыцарей, если они будут сражаться на том берегу ручья. В случае отступления, ручьи станут ловушкой для конницы. Он советовал выманить фламандцев в поле. Жан де Бюрла, гран-мэтр арбалетчиков (т.е. начальник пехоты), предложил с помощью своей легкой пехоты нанести фламандцам настолько серьезный урон, что им придется отступить. Тогда рыцари смогут нанести решающий удар. Годфруа Брабантский (брат герцога Брабантского Жана I) думал, что лучше будет не атаковать, но применить обычный французский прием – измотать фламандцев, заставив их простоять весь день в строю, без еды и питья, на жаре, и на следующий день они уже не смогут сражаться.

Однако, возобладало мнение желающих немедля начать сражение с этими "бедными и безоружными крестьянами". Робер де Артуа проигнорировав все предостерегающие советы, сигналами труб выстроил войска в три линии (пехота, 8 баталий конницы и резерв из 2 баталий) и незадолго до полудня вступил в сражение.

Ход сражения.

Первый этап. Перестрелка

Битва началась с перестрелки между арбалетчиками и бидо с французской стороны (за ними на некотором расстоянии следовали отряды конницы) и арбалетчиками и лучниками – с фламандской. Похоже, что и тех, и других было немного, но постепенно фламандцы отступили. Французские пехотинцы продвинулись вперед, их стрелы начали достигать рядов фламандской фаланги, сами они легко миновали рвы и, похоже, вступили в ближний бой. По словам Жиля ле Мюизи, они действовали столь удачно, что "были почти на грани победы".

Но пехоту остановил приказ Робера де Артуа (Вербрюгген почему-то думает, что пехота еще только дошла до ручьев). Как сообщает "Старая хроника Фландрии", французские рыцари, видя, что пехота вот-вот разобьет фламандцев, подошли к Артуа и спросили его: "Сир, чего вы еще ждете? Наши пехотинцы... наступают так, что они одержат победу и мы не стяжаем здесь чести". Но, по мнению "Фландрской хроники", рыцари атаковали только потому, что решили – фламандцы бегут с поля боя.

Поэтому Робер отдал приказ "Пехотинцы, отходите назад!", и знаменосцы выехали вперед рыцарей. Затем последовал приказ "Двинулись!" (Mouvez), и 7 баталий, развернув знамена, понеслись через поле.

Возможно, впрочем, что Робер считался не только с дворянской честью, но и с тем соображением, что без поддержки конницы пехотинцы были бы разбиты фламандской фалангой. Но думается, что бой протекал довольно успешно до приказа Артуа.

 

 

Рис. 1. Битва при Куртрэ. Первый этап

Из книги К. ДеВрайса (см. 'Источники и литература').

Ход сражения.

Второй этап. Атака конницы

Пехотинцы уступили дорогу своей коннице, но некоторые не расслышали приказа или запоздали и были потоптаны. Подавляющее большинство, впрочем, благополучно отошло в промежутки между баталиями или раздалось по флангам.

Рыцари как можно быстрее (чтобы не быть застигнутыми контратакой) пересекли водное пространство. Некоторые лошади оступились, других пришлось понукать, несколько всадников выпали из седла, но в целом преграда была форсирована удачно.

Левое крыло (4 баталии де Неля, Жана де Бюрла, Годфруа Брабантского и двух маршалов) перешло Гроте, быстро перестроилось, перешло на быструю рысь и атаковало правый фланг и часть центра фламандцев, разогнав попутно их стрелков, укрывшихся в тылу фаланги. Часть всадников придержала коней, но большинство рыцарей со страшным грохотом сшиблись с пехотой (как полагают, выстроенной 8 рядами вглубь), но брюггцы выстояли. Годфруа Брабантский поверг на землю Гийома де Жюлье, срубил его знамя, даже пробился сквозь ряды фламандцев, но в конечном счете его стащили с коня и убили. Пал и Рауль де Нель. Последовала ожесточенная рукопашная, и фламандцы с более длинным оружием, пиками и годендагами, получили немалое преимущество над французами, которые не имели достаточно пространства для маневра.

В центре французам вначале сопутствовал успех, часть воинов Вольного округа Брюгге дрогнула и побежала. Казалось, вот-вот ряды фламандцев будут прорваны.

В этот момент правое крыло (3 баталии) пересекло Гренинге, но в большем порядке, чем на левом фланге французов, и обрушилось на восточных фламандцев. Однако, и здесь первый натиск был отбит, после чего рукопашная разгорелась уже по всему фронту.

Надеясь помочь своим, Жан де Лан сделал отчаянную вылазку из замка, и его люди подожгли дом на рыночной площади, намереваясь отвлечь ипрцев. Но те остались у замковых ворот и успешно отбили атаку гарнизона.

Тем временем схватка продолжалась. Одно время положение казалось угрожающим для фламандцев, особенно в центре. Но Ренессе поспешил с резервом на помощь, и французские рыцари были отброшены. Этот успех воодушевил фламандский центр на контратаку, за ним последовали фланги – 3000-4000 фламандцев (по оценкам Вербрюггена, реально – раза в полтора больше) теснили французских всадников к воде. Среди французов воцарилось всеобщее замешательство. По словам автора одной английской поэмы, французские рыцари были подобны "зайцу", угодившему в "ловушку". Жан де Хокзем использовал другую метафору для рыцарей, падавших во рвы: как "быки, приносимые в жертву, без защиты".

 

 

Рис. 2. Битва при Куртрэ. Второй этап

 

Из книги К. ДеВрайса (см. 'Источники и литература').

Ход сражения.

Третий этап. Отступление и бегство французской армии

Робер де Артуа понял, что его армия будет разбита, и сам бросился в атаку со своими людьми (вероятно, 8-я баталия), одновременно приказав арьергарду (резерв) вступить в бой. Под звуки труб рыцари Артуа столкнулись с войсками Ги Намюрского. Ряды восточных фламандцев частью расстроились во время наступления, поэтому Артуа первоначально удалось добиться успеха, углубиться во фламандский строй и достичь знамени (Робер даже успел сорвать часть полотнища). Его атака и зрелище приближающегося арьергарда вызвали панику в рядах отряда Ги, часть воинов даже бежала. Но на помощь фламандцам подоспели подкрепления, брат Виллем ван Сафтинге/Сефтингхе из аббатства Тер Дест сразил лошадь графа (по другим сведениям, самого графа, но есть указания и на что, конь провалился в ров) и Робер был убит, якобы моля перед смертью о пощаде.

Остатки его баталий были загнаны к воде и, невзирая на отчаянное сопротивление, почти полностью перебиты, включая лошадей. Многие утонули, пытаясь спасти вплавь. Пленных не брали.

Завершив разгром конницы, фламандцы перешли ручьи и двинулись на арьергард. Последний, в составе 2 баталий, на протяжении всего этого времени не двигался с места. Но стоило фламандцам оказаться на другом берегу, как конница французов бежала к Лиллю и Турнэ, увлекая за собой пехоту (около 15:00). Фламандцы преследовали их на протяжении 10-11 километров.

Последствия

К вечеру беглецы достигли Турнэ, где обменивали свое вооружение на хлеб, хотя некоторые из них были слишком потрясены, чтобы есть. Жиль ле Мюизи: "С башен церкви Богородицы Турнэ, аббатства Св. Мартина и города они могли видеть бегущих по дорогам, сквозь изгороди и поля, в таком количестве, что никто из тех, кто не видел этого, не поверил бы... В окрестностях города и в деревнях было столь много умирающих от голода рыцарей и пехотинцев, что то было ужасное зрелище. Пытавшиеся найти еду у города обменивали на нее свое снаряжение. Всю эту ночь и следующий день прибывшие в город были столь напуганы, что многие из них не могли даже есть".

Потери были потрясающими – только один из командиров участвовавших в бою баталий попал в плен (Матье де Три, сир де Фонтенуа), остальные были убиты. Погибли 63 знатных дворянина (включая маршала Рауля де Неля и командующего, Робера де Артуа), канцлер Пьер Флот и по меньшей мере 700 рыцарей (возможно, до 1000). Списки убитых в хрониках занимают несколько страниц (!). Среди них маршал Ги де Клермон, сир де Бретей, брат коннетабля; маршал Симон де Мелен, сенешаль Лимузена; Годфруа Брабантский, сир де Аршот; Арно де Веземель, маршал Брабанта; гран-мэтр арбалетчиков Жан де Бюрла, сенешаль Гиэни. Кроме того, пали Жак де Шатийон (но его брат Ги, граф де Сен-Поль, спасся); Рено де Три, сир де Вомэн; Жан де Понтье, граф де Омаль; Жан де Бриенн, граф д'Э; Жан де Три, граф де Даммартен; Робер де Танкарвиль, шамберлен Нормандии; Тома де Куси; Годфруа, сир де Аспремон; Рауль де Фламан, сир де Кани и Верпилье; Жан де Эно, граф Остреван, сын графа де Эно. Робер, граф Овернский и Булонский, уцелел, но его сын Годфруа погиб, как и сын графа де Суассона, Рауль.

Ф. Контамин полагает, что на поле осталось до 40 % от числа французских рыцарей, хотя Вербрюгген и Г. Функ-Брентано предлагают цифру 50 %. Даже Жан Фруассар десятилетия спустя вспоминал о том, как пали "граф д'Артуа и весь цвет Франции".

Потери фламандцев неизвестны, думают, что не более "нескольких сотен". Впрочем, учитывая накал боя, сомнительно, что почти 1000 рыцарей позволили убить себя столь легко. Можно думать, что число убитых фламандцев не уступало количеству павших французских всадников.

Фламандцы разграбили тела павших французов, сняв с рыцарей несколько сотен золотых шпор (которые они развесили в церквях Куртрэ), и ушли, оставив тела не погребенными. Что любопытно, источники, похоже, говорят о том, что и своих убитых победители не стали хоронить, почему – непонятно (были так опьянены победой?). Тело Робера де Артуа, все же, было доставлено в соседний монастырь ангелами (французская версия) или лояльными фламандцами (прозаическая версия) и захоронено там.

Во Франции победа мятежников и гибель множества благородных воинов была воспринята как трагедия. Фландрия, напротив, чествовала своих героев. Джованни Виллани писал о тех днях: "Столь горды и неустрашимы стали фламандцы после своей победы при Куртрэ, что один фламандец с годендагом не боялся убить двух конных французских рыцарей".

Правда, их пыл быстро охладила битва при Арке (1303 г.), а потом и поражение при Мон-ан-Певеле (1304 г.). В результате, в июне 1305 г. в Ати-сюр-Орж фламандцам пришлось подписать мирный договор с французским королем на весьма жестких условиях.

Анализ сражения

Собственно, вопрос о том, почему французы проиграли битву при Куртрэ, беспокоит ученые умы вот уже более столетия. Обвиняли то рвы и топи, то Робера де Артуа, то пехотную тактику (и ухитрялись находить тут чуть ли не первую в мире победу пехоты над конницей), Функ-Брентано вообще изобрел целую теорию "старого, отжившего себя мира рыцарства" Франции и более сильного "нового, современного мира" Фландрии. Тогда, конечно, французы были обречены изначально. Правда, непонятно, зачем они в таком случае вообще вышли на поле?

Тем, кто любит вспоминать о "битве шпор" и пресловутой (и фантастической) "пехотной революции" Западной Европы (за исключением, пожалуй, Англии 2-й половины 1310-х-1320-х гг.), хотелось бы задать один простой вопрос – а что же сталось с этими золотыми шпорами, этими славными символами победы "современной" фламандской пехоты над "устаревшей" рыцарской конницей (которая была уже полностью наемной)? Ответ очень прост – их увезли домой французы, ровно через 80 лет. И увезли из спаленного дотла Куртрэ, уничтожив предварительно при Роозбеке такую же пехотную фалангу, что стояла при Куртрэ в 1302 г. А еще раньше – нанеся сокрушительные поражения этим же фалангам при Мон-ан-Певеле и Касселе, а потом и при Отэ, Рюпельмонде, Гавере, Брюстеме. На фоне всех этих побед Куртрэ и Арк (в последнем случае – бесполезная и дорогостоящая победа) смотрятся несколько иначе. Но вот Куртрэ знает каждый, чего не скажешь о фламандских поражениях, отнюдь не доказавших непобедимость фламандской тактики.

К. ДеВрайс уделил много места попыткам доказать, что рвы и ручьи нисколько не помогли фламандцам в победе. Признав, что рвы упоминаются практически всеми хронистами, наградившими их эпитетами "изменнические", "зловредные" или, на худой конец, просто "вредные", и французы якобы "дрожали", натолкнувшись на них, он замечает, что "есть много причин, почему их нельзя признать единственной причиной поражения французской конницы". Во-первых, фламандские источники уделяют им крайне мало места в своих описаниях баталии и не придают сей оборонительной мере какого-либо особого значения.

Item, те источники, что были написаны на фламандской стороне и упоминают о рвах, видят в них лишь второстепенную причину своей победы. "Хроника графов Фландрских" говорит, что фламандцы, оказывается, даже не подозревали о том, что произойдет, и эффект, произведенный рвами на французскую атаку, поразил в первую очередь их самих. "Старая хроника Фландрии" и третье продолжение "Деяний аббатов Св. Трудония" настаивают, что французские рыцари начали падать во рвы, только когда были разбиты и отступали – т.е. во время конной атаки их даже не заметили.

Item, причиной гибели многих тяжеловооруженных всадников стали не сами рвы, а заполнявшие их вода и грязь (Жоффруа Парижский).

Item, несмотря на уверения Виллани и прочих авторов о том, что французы находились в блаженном неведении относительно подобной преграды на своем пути, ряд источников (и самый надежный из них – счета самого Робера де Артуа!) доказывают иное. Тем более что французская пехота ведь шла впереди конницы и, если и не форсировала рвы, то отлично их разглядела!

Но на фоне других сражений его аргументы кажутся несколько неубедительными. Вся фламандская тактика была настроена на оборону, выжидая противника на благоприятной позиции – как только они переходили в наступление, открывая фланги и тыл фаланги неприятельской коннице, как тут же терпели сокрушительные поражения. Причем всегда фланги построения, а нередко и фронт и тыл, старались опереть на естественные препятствия. Другое дело, насколько полезными оказывались эти препятствия для атакующей стороны. Но в случае Куртрэ польза их очевидна, хотя и для обороняющихся – окружив себя со всех сторон водой, фламандцам просто некуда было бежать, даже если бы им этого очень захотелось. Им ничего не оставалось, кроме как ждать и молиться.

Как бы там ни было, рвы ли тому причиной, или (скорее всего) особенности конской психологии (как уже было сказано, нельзя заставить лошадь атаковать человека), или просто пики фламандцев (а рыцарям, невзирая на всю их храбрость, умирать, конечно, вовсе не хотелось), но прорвать строй французской коннице не удалось. Ей пришлось принять бой, стоя на месте. И отсутствие возможности для маневра и натиска, в условиях численного превосходства противника, означало для нее гибель. Вскоре их загнали ко рвам, а потом и в них.

Битва при Куртрэ лишь в очередной раз на протяжении Средневековья продемонстрировала то простое обстоятельство, что стойкая пехота, будь то итальянцы, шотландцы, швейцарцы, фламандцы, дитмаршцы, англичане, может разгромить тяжеловооруженную конницу, особенно если заранее выберет и подготовит местность (здесь: рвы) для будущего поля боя и если ограничится глухой обороной в плотном строю. И если коннице не удастся прорвать их строй и рассеять пехотинцев, ее, как и при Куртрэ, ожидают поражение и огромные потери. По словам одного анонимного хрониста, там "словно исчез весь цвет французского рыцарства". Впрочем, французы оказались способными учениками – более в истории франко-фламандских войн мы не встретим упоминаний об атаках в конном строю. И, как показал Мон-ан-Певель, пикинеры фламандцев были беспомощны против противника, располагавшего большим количеством стрелков.

Против конницы, не имеющей пехотной поддержки и все же решившейся на атаку фаланги, ее пики, безусловно, были весьма эффективным оружием – однако, пример Куртрэ так и остается единственным.

Источники и литература

Основным источником фактов для данной статьи послужила книга Келли ДеВрайса "Пехотные приемы ведения войны в начале XIV века" (K.R. DeVries, "Infantry Warfare in the Early Fourteenth Century", Woodbridge, 1996, pp.9-22). Там же и полная библиография, включая указания на публикации источников, ни один из которых, к сожалению, по сей день не переведен на русский язык (хотя, к счастью, есть французские и английские переводы). Использовалось и описание битвы в работе Й. Вербрюггена (J.F. Verbruggen, The Art of Warfare in Western Europe during the Middle Ages, Amsterdam-N.Y.-Oxford, 1979, pp.166-173). Единственное русскоязычное описание Дельбрюка давным-давно устарело и не представляет никакого интереса (за исключением его фантастической теории о том, что фламандцы, оказывается, атаковали французскую конницу, когда та пересекла рвы).

Французская и фламандская тактика и военная организация изучена по работам Ф. Контамина (Contamine Ph. La guerre au Moyen Age. Paris,1999), Д. Николя (Nicolle D. French Medieval Armies 1000-1300. Osprey,1991), Й. Вербрюггена (Указ. соч.) и Й. Хита (Heath I. Armies of the Middle Ages. Vol.I. Worthing,1982).

"Средневековые города Бельгии" А. Пиренна (переиздана в 2001 г.), часть его "Истории Бельгии", хотя и написана с ярко выраженным фламандским патриотизмом (чем грешит и монография Вербрюггена), все же полезна для понимания событий до и после битвы при Куртрэ. Любопытные соображения о политике Филиппа Красивого можно найти в первой главе ("Участники") "Процесса тамплиеров" М. Барбера (М.,1998).

[Egir]

В свою очередь, после рассвета 26 августа 1346 г., в субботу, Филипп VI вышел из Абвиля, чтобы отрезать англичанам дорогу на север. Он ехал впереди с главными командирами, авангардом и своими личными войсками, огибая с востока лес Креси. Сзади, с неравномерными интервалами, шли отряды остальной французской конницы, генуэзские арбалетчики, и за ними медленно брели нестройные толпы обычной пехоты. Полагают, что из-за больших размеров армии и крайнего беспорядка только на ее выход из Абвиля ушло полдня. Во все стороны были посланы разведчики. Когда король был в 10 км от Абвиля и примерно в 15 км от Креси, он получил первые донесения о местонахождении англичан. Тогда он решил остановиться, чтобы подтянулись отставшие войска, и послал новую разведывательную партию из четырех рыцарей во главе со швейцарцем Анри ле Муэном, служившим богемскому королю. Англичане не мешали им осматривать свое расположение. Ле Муэн вернулся около полудня, доложил о трех английских баталиях и посоветовал заночевать в поле и отложить сражение на следующий день, поскольку французская армия сильно растянулась, и пока ее удастся собрать и построить, наступит вечер и воины уже устанут от марша и перестроений. Король согласился с ним и послал двух маршалов вперед и назад, чтобы они остановили войска. Передовые французские отряды были уже в 5 км от англичан.

Передние остановились, но задних остановить не удалось. Многие рыцарские отряды, будучи уверены в быстрой и легкой победе, возобновляли движение, как только маршал проезжал мимо. Другие, видя, что сзади продолжают прибывать все новые отряды, думали, что был дан контрприказ, и также трогались в страшной суматохе и беспорядке, в конце концов упираясь в передние отряды и пытаясь их обойти. В шуме, гаме и пыли королю и его маршалам удалось кое-как перегруппировать эту мешанину пехоты и конницы в три соединения: генуэзских наемников, графа Алансонского (брата короля) и самого короля, вместе с которым были король Иоанн Богемский и другие вельможи из Чехии, Германии и Нижних Земель (современного Бенилюкса).

Наибольшая цифра численности французской армии, 60 тысяч человек, исходит от флорентийского хрониста Виллани. Примечательно, что те же 60 тысяч Виллани называет для общефранцузской армии и в других случаях, например, применительно к сражению при Мон-ан-Певель (1304 г.). Едва ли это случайно – именно во столько оценивают максимальную "списочную" численность французского "арьер-бана" (общего призыва вассалов короля). Вероятно, члены семьи Виллани, хотя и современники описываемых ими событий, наблюдали за ними со стороны, и автоматически обозначали каждое общефранцузское войско стандартной "списочной" цифрой. На практике французским королям никогда не удавалось собрать в одном отдельно взятом войске более половины "призывного максимума". В XIV веке "арьер-баны" устраивались многократно и, в тех случаях, когда их численность можно установить более-менее достоверно, современные ученые всякий раз приводят цифры от 20 до 30 тысяч. Поэтому наиболее близкой к истине можно считать встречающуюся у Фруассара цифру 30 тысяч. Хотя она также передает скорее стандартную "общую оценку" основной французской армии, чем конкретную численность войск при Креси, ее можно считать возможным "реалистичным максимумом". Вероятно, именно в 30 тысяч оценивал свое войско сам французский королевский двор. Фруассар был в него вхож, в отличие от купцов Виллани.

Впрочем, новейшие исследователи оценивают численность французских участников битвы при Креси в 20-25 тысяч, включая 12 тысяч тяжелой конницы и 6 тысяч наемных генуэзских арбалетчиков. Возможно, на эту оценку повлиял тот факт, что большая часть пеших городских ополчений опоздала и в сражении 26 августа не участвовала. Средневековую цифру численности французской кавалерии современные ученые практически не ставят под сомнение – вероятно, рыцарские контингенты реально пересчитывались (в отличие от пехоты). Косвенно подтверждают цифру 12 тысяч и известные данные о численности отдельных отрядов, в частности, граф Савойский со своим братом Луи привел немногим более 1000 всадников, граф Фландрский – 969 (это были одни из самых крупных контингентов). Из этих 12 тыс. было 8 тыс. рыцарей и оруженосцев (по утверждению самого Эдуарда III), остальные, видимо, сержанты. Цифру в 6 тысяч генуэзских арбалетчиков дает флорентиец Виллани – в этом он явно более компетентен, чем Фруассар, чьи 15 тысяч арбалетчиков, по общему мнению, являются фантастическим преувеличением. Существуют, впрочем, и другие оценки (2 и 7 тысяч).

Все вышеприведенные цифры относятся только к боевому составу армии. С различными слугами и пажами численность французского войска может быть значительно больше, но в бою они обычно не участвовали, тем более, в таком чисто оборонительном для англичан бою, как при Креси. Поэтому их можно не учитывать.

Итак, в 5 или 6 часов вечера (по другим версиям, в три часа) французскому королю и его приближенным удалось кое-как перегруппировать свои войска. Недолго думая, Филипп приказал генуэзским арбалетчикам выдвинуться вперед и атаковать. Те устали от почти 30-км марша по жаре, к тому же заходящее солнце светило им прямо в глаза (и в спину англичанам). Что еще хуже, их щиты-павезы остались в далеко отставшем обозе. Не стоит забывать, что полное снаряжение генуэзского арбалетчика весило 40 кг, и его невозможно было полностью тащить на себе. Поэтому они медлили выполнить приказ, вызывая недовольство у рыцарей графа Алансона. В это время разразился сильнейший ливень с громом и молнией, превратив подножие холма в болото. Дальнобойность арбалетов резко снизилась из-за намокания тетивы, снизилась и скорострельность, поскольку из-за разбухания дерева механизм заряжания легко заедает. В отличие от лука, тугую арбалетную тетиву невозможно заменить без специального станка. По оценке французского исследователя Средневековья Эжена Виолле-ле-Дюка, в данных условиях дальность стрельбы лука достигала 250 м, а арбалетов – только 150 м. Тем не менее, когда выглянуло солнце, арбалетчики двинулись вперед с громкими криками и начали стрелять. Англичане ответили градом стрел, "таким густым, что он казался снегом". Согласно некоторым текстам хроники Фруассара, им помогали и пушки. Не имеющие павез и не защищенные доспехами генуэзцы обратились в бегство. Но они столкнулись с французскими рыцарями, нетерпеливыми атаковать и яростными. "Убивайте весь этот сброд, – закричал Филипп VI, – они нам мешают и держат путь без резона". Мало какое из средневековых высказываний впоследствии столь часто цитировалось и перетолковывалось историками ("Tuez toute cette ribaudaille, car ilz nous encombrent et tiennent la voie sans raison", "ribaud", "рибо" – бродяга или нищий, следующий за войском с целью грабежа).

Было уже 7 часов вечера (есть, впрочем, версии, сдвигающие этот момент на два часа раньше), когда французская кавалерия пошла в атаку, сминая генуэзцев. На скользком и грязном склоне холма образовалось месиво из медленно двигающихся вперед, спотыкающихся всадников и пытающихся пробраться сквозь их ряды обратно пехотинцев. Англичане обрушили на них ливень стрел. Как пишет Фруассар, "Тогда произошла ужасная давка и суматоха, лошади подымались на дыбы и опрокидывались; английские лучники стреляли наверняка, рыцари на земле, неспособные подняться, добивались копейщиками".

Всего французы совершили 15 или 16 атак, последние, в ночной темноте, были уже совершенно бессмысленными и совершались только для того, чтобы показать свою храбрость. Очевидно, в бой вступали отставшие отряды; вероятно также, что многие участники первых атак теряли лошадей, потом возвращались, после отдыха садились на новых коней и снова шли в атаку.

В промежутках между атаками англичане сбегали вниз, лучники подбирали стрелы, а валлийские копейщики добивали раненых французов. Впрочем, основным источником стрел для английских лучников должен был быть их обоз: по сведениям о последующих битвах, англичане возили в обозе огромный запас стрел и умело организовывали передачу их лучникам в процессе боя. Р. Харди полагает, что в сражении при Креси англичане выпустили примерно 500 тыс. стрел.

Некоторым группам французов удалось добраться до английского расположения. Фруассар называет нескольких знатных рыцарей, погибших уже в рукопашной схватке на холме: графа Алансона, графа Фландрского, графа Блуа, герцога Лотарингского, графа Оксера, графа Сен-Поля. Очевидно, эти вельможи имели отличные доспехи и их кони-тяжеловозы также были сплошь покрыты броней, что и позволяло им добраться до врага. Однако, оставшись без поддержки своих слабее защищенных вассалов, они не могли долго держаться против массы англичан и были убиты. Серьезную опасность войскам принца Уэлльского удалось создать только одному отряду французских и немецких рыцарей под командованием Жака д'Эстраселя. В какой-то момент знамя принца упало на землю, но Томас Дэниэл, один из героев Кана, смог поднять его. Принц, выделявшийся высоким ростом, активно участвовал в рукопашной. Наконец, на помощь пришли солдаты графа Нортгемптона и французы были отброшены.

По этому поводу Фруассар рассказывает поучительный анекдот: принц Уэлльский послал гонца к королю за помощью, но тот отказался дать ее, сказав, что принц должен сам сегодня заработать себе рыцарские шпоры (напомним, что принцу было 16 лет, а в рыцари обычно посвящали в 21 год).

Рассказывает Фруассар и о доблестной гибели слепого короля Иоанна Богемского. Его конь был привязан к коням его придворных рыцарей, вместе они пошли в атаку и все были убиты.

Король Филипп VI также пытался участвовать в атаке, но два коня были убиты под ним стрелами и сам он ранен в лицо. Поздним вечером он покинул поле битвы по настоянию Жана графа Эно в сопровождении только 5 баронов и немногих пеших ополченцев из города Орлеан. К утру он прибыл в Амьен. Был убит и его знаменосец (его конь попал в яму-ловушку). Королевский штандарт и главное французское знамя, Орифламма Святого Дени, так и остались на поле боя.

Если не считать отдельных вылазок между французскими атаками, англичане не пытались перейти в контрнаступление, оставаясь неподвижно на своей позиции. Наконец, к вечерне (около полуночи) французские рыцари окончательно покинули поле боя (кто мог, конечно). Тогда англичане стали праздновать победу при свете костров и факелов. На следующий день, в воскресенье 27 августа, Эдуард III послал 500 всадников и 2000 лучников (по Фруассару) во главе с графами Нортгемптоном, Уорвиком и Саффолком искать, в густом утреннем тумане, остатки французов. Они натолкнулись на только что подошедшую городскую милицию Руана и Бове, еще не знающую о поражении предыдущего дня и сперва принявшую англичан за своих, а также на отдельные пешие отряды французов, не поспевшие к главной битве и заночевавшие в окрестных перелесках и кустах. Они были легко разгромлены англичанами, устроившими преследование и резню по всей округе. Фруассар пишет, что в этот день было убито в четыре раза больше людей, чем в предыдущий, в том числе погибли архиепископ Руана и великий приор Франции. Впрочем, приводимая им цифра в более 7000 убитых для одного только ополчения Руана и Бовези совершенно неправдоподобна. В действительности современные историки оценивают все это ополчение примерно в 2000 человек

Наконец, к полудню боевые действия завершились. Английский король послал герольдов пересчитывать убитых французов.

Перекличка среди англичан показала отсутствие 40 латников. Точные потери лучников и копейщиков неизвестны; они должны быть существенно больше, но в целом тоже невелики. По предположительным современным оценкам, у англичан могло быть около 200 убитых и раненых.

Около английских позиций были найдены тела 1542 французских рыцарей и сквайров (согласно достоверному отчету Майкла из Нортбурга). Среди них были 11 французских графов и герцогов, в то числе Шарль, граф Алансон (брат короля), герцог Лотарингский (женатый на племяннице короля), Луи де Невер (граф Фландрский), Луи де Шатийон (граф Блуа, племянник короля), графы д'Омаль, де Сальм, де Бламон, д'Аркур (глава клана, в который входил изменник Годфруа д'Аркур), де Сансер, д'Оксер, Сен-Поль, также архиепископы Нима и Руана. Погибло и несколько вельмож из Священной Римской империи, включая короля Иоанна Богемского. Сколько погибло простых пехотинцев, неизвестно – поскольку их снаряжение не представляло особой ценности, их никто не считал, к тому же их тела были разбросаны на большом пространстве. Вероятно, близки к истине данные Майкла из Нортбурга – около 2000.

Фруассар говорит о 1200 убитых французских рыцарях и более 30000 других (в других рукописях число погибших пехотинцев уменьшено до 15 или 16 тыс.). Виллани говорит, что погибли 1600 рыцарей, 4000 конных оруженосцев и 20000 пехотинцев. "История Дофине" сообщает о гибели 1716 рыцарей и около 10 тысяч пехотинцев. В том, что касается пехоты, эти цифры принято считать фантастическими.

Пленных англичане не брали: еще до сражения Эдуард III выпустил соответствующий приказ, повелев также не отвлекаться на снятие доспехов с убитых вплоть до полного окончания сражения.

Уцелевшие французы почти сразу же стали искать козла отпущения и нашли его в лице иностранцев. Когда Филипп VI добрался до Амьена утром 27 августа, одним из его первых действий был приказ устроить резню генуэзским "предателям", где бы они ни были найдены. Многие из них были убиты в Амьене и в близлежащих гарнизонах прежде чем гнев короля остыл и его распоряжения были отменены. Последующие размышления убедили большинство французов, что вина лежала не на арбалетчиках, а на французской тяжелой кавалерии, которая беспорядочно атаковала английские боевые порядки и позволила себя разбить пехотинцам и простым лучникам, "людям ничтожного значения", как возмущенно описывал их один монах из Сен-Дени.

Погибшие французские вельможи были пристойно похоронены вместе с англичанами в захваченном аббатстве Валуар, присутствующие при этом английские командиры были одеты в черное. Остальных свалили в братские могилы, когда после ухода англичан на поле боя пришли окрестные крестьяне.

28 августа французы запросили перемирие на 4 дня, чтобы похоронить погибших. Однако уже 30 августа английская армия вновь двинулась на север, выжигая все в 30-км полосе от моря вглубь суши. Англичане обошли главные укрепленные города, Эден, Монтрей и Булонь, чьи гарнизоны были усилены беглецами из-под Креси, но разорили их предместья и сожгли урожай на полях. Городок Этапль они взяли штурмом и разграбили. Незащищенные стенами местечки и деревни вообще превращались в головешки. Так, городок Висан в 12 км от Кале, до этого обычное место высадки английских путешественников на континент, был стерт с лица земли.

2 сентября Эдуард III устроил военный совет в деревне Вимиль к северу от Булони. Многим из его командиров уже становилась ясно, что они извлекли весьма немного выгоды при всех размерах одержанной победы. Как писал сам Эдуард английским городам, – "Мы пересекли королевство нашего противника, мы сожгли и разрушили много замков, поместий и городов и убили многих врагов". Это было всё, чего удалось добиться. Креси было политической катастрофой для французской короны, но его военные последствия были незначительны, поскольку Эдуард III не имел достаточно войск для постоянной оккупации пройденной территории.

Мало сомнений в том, что первоначальным намерением Эдуарда было именно постоянное завоевание Нормандии. Об этом свидетельствуют и принятие вассальной присяги у Годфруа д'Аркура за нормандские земли, и неоднократные приказы воздерживаться от грабежа и насилия в Нормандии. Валонь, первый значительный захваченный нормандский город, получил "королевский мир" и небольшой английский гарнизон. В Карантане также был оставлен гарнизон из местных сторонников д'Аркура. По пути Эдуард рассылал гонцов в южную Нормандию, провозглашавших, что он пришёл "не грабить землю, но вступить во владение ею". Некоторые из этих гонцов были линчеваны разгневанными крестьянами, но находились и такие, кто верил им, особенно в начале кампании. Множество местных крестьян пришло в высадочный лагерь Эдуарда в Ла-Уге с изъявлением покорности. Также и жители Байё направили Эдуарду посланцев, моля принять их вассальную присягу (омаж), хотя английская армия и проходила стороной от их города. Ответ Эдуарда был показателен. Он отказывался от их предложения до тех пор, пока не будет в состоянии обеспечить им защиту, то есть до взятия Кана.

Однако истина заключалась в том, что он вообще не мог обеспечить такой защиты своим новым подданным, в чем они быстро убедились. Он не мог из защитить даже от собственных войск, и после своего ухода он не мог их защитить от репрессий французских войск и чиновников. Так завоевательная кампания самопроизвольно превратилась в грабительский конный рейд, "шевоше". Все захваченные места были почти сразу же после ухода главной английской армии отбиты французами. Английский гарнизон Кана был окружен и полностью уничтожен французскими войсками из городской цитадели. Люди д'Аркура в Карантане были неожиданно схвачены местным импровизированным ополчением немедленно после ухода англичан. Они были доставлены в Париж и там торжественно казнены.

На совете в Вимиль было решено идти к портовому городу Кале и захватить его с прилегающим побережьем. Это были лучшие ворота во Францию, чем любой нормандский порт, так как Кале находится в самом узком месте пролива Ла-Манш, там легче всего перебрасывать припасы и подкрепления из Англии. Кроме того, Кале расположен близко от Фландрии, наиболее надежного от английских союзников на континенте. 4 сентября 1346 г. англичане появились под его стенами. 54-дневный английский рейд завершился.

 

 

БИТВА ПРИ КРЕСИ (1346 г.)

И ВОЕННОЕ ДЕЛО НАЧАЛА СТОЛЕТНЕЙ ВОЙНЫ

Дмитрий Уваров

 

Часть II. Анализ

 

2.1. Причины поражения французов и значение сражения при Креси.

 

Как было сказано выше, современники основной причиной поражения французов считали беспорядочность атак их конницы. Уже Фруассар особо подчеркивает неразбериху и беспорядок, царившие в армии Филиппа VI. Эту точку зрения воспроизводят и многие историки нашего времени. Вот что пишет, например, Е.А. Разин (в свою очередь, опирающийся на Дельбрюка): "Англичане достигли успеха благодаря тому, что правильно использовали местность, спешили рыцарей и построили их с пехотой, а также благодаря тому, что английские лучники имели высокие боевые качества. Недисциплинированность французского войска ускорила его поражение. Стихийно начатый бой протекал неорганизованно. Противник был атакован не на всем фронте, атаки происходили последовательно и носили разрозненный характер. Взаимодействие арбалетчиков и рыцарской конницы отсутствовало. Из-за неблагоприятных условий местности и погоды рыцари шли в атаку медленно. От полного уничтожения французов спасло то, что англичане не преследовали их".

Едва ли это можно назвать адекватным анализом сражения при Креси. Хотя названы многие факторы, можно только догадываться, какие из них автор считает наиболее значимыми. Само по себе спешивание всадников и построение их с пехотой не является преимуществом (любопытно, что средневековые французы сделали точно такой же вывод о пользе спешивания рыцарей и потерпели новые поражения при Пуатье и Азенкуре). Английские лучники, несомненно, имели высокие боевые качества, но не были балластом и наемники-профессионалы генуэзские арбалетчики. Непонятно, каким еще может быть взаимодействие пеших арбалетчиков и рыцарской конницы, кроме имевшего место при Креси (сначала ведут обстрел арбалетчики, потом идет в атаку конница). Неблагоприятные для французов условия местности и погоды оказали свое влияние, но сомнительно, чтобы сражение развивалось существенно иначе, если бы перед ним не прошел ливень и если бы фланги англичан защищал не лес, а искусственные препятствия вроде канавы, повозок или рогаток. Преследовать французов англичане не могли, поскольку сражение закончилось глубокой ночью. Фактически главными причинами неудачи провозглашаются неорганизованность и недисциплинированность французских войск, разрозненность их атак – то есть воспроизводится мнение современников битвы при Креси.

А вот что значится в российском издании 2000 г. "Всемирной истории войн" американских авторов Р.Э. и Т.Н. Дюпюи: "Раньше пехоте уже доводилось добиваться успеха над феодальной тяжелой кавалерией: в битвах при Леньяно, Куртре, и австрийско-швейцарских войнах; но во всех этих ранних примерах каждый раз пехота была обязана победе каким-то особым обстоятельствам. Иное дело при Креси. Здесь стойкая и дисциплинированная пехота одержала в чистом поле победу над самой лучшей в Европе кавалерией (правда, командовали ей совершенно бездарно). Эдуард III, стратег далеко не выдающийся, проявил себя наиболее грамотным тактиком своего времени. Понимая, чем именно сильна дисциплинированная пехота в противостоянии кавалерии, а также насколько опустошителен огонь его лучников, Эдуард III оптимально использовал свое тактическое преимущество. Веком позже иные факторы сведут на нет политическое значение битвы при Креси. Но с точки зрения военной истории, эта битва относится к разряду самых что ни на есть основополагающих. Почти тысячелетие на поле боя главенствовала кавалерия – и вот наконец адрианопольский приговор был опротестован. Начиная с битвы при Креси главную роль в боевых действиях стала играть пехота".

Здесь вообще не содержится внятного и конкретного объяснения именно такого исхода сражения, имеет место лишь более чем сомнительная констатация принципиального превосходства стойкой и дисциплинированной пехоты над любой конницей. Ложность тезиса, согласно которому сражение Креси открывает "век пехоты" в средневековых войнах, будет подробнее рассмотрена далее. Фраза же о "победе в чистом поле" вообще абсурдна – англичане заняли тщательно выбранную позицию на холме, защищенную с флангов лесами, и вдобавок успели выкопать ямы-ловушки перед своей позицией.

Эти два фрагмента из наиболее ходовых изданий по средневековой военной истории приведены здесь преимущественно для того, чтобы стало понятно, с каким недоброкачественным материалом приходится иметь дело современному русскоязычному читателю.

Более конкретно и обоснованно оценивают сражение при Креси западные исследователи. Прежде всего, они отвергают точку зрения, что неорганизованность и разрозненность атак французской конницы были главной причиной ее поражения. Внимательное чтение источников не оставляет сомнений, что французская конница была достаточно сконцентрирована перед началом битвы (если уж первыми начали сражение пешие арбалетчики) и ее первая атака была достаточно массовой; возможно, левое крыло под командованием графа Алансона несколько преждевременно атаковало баталию принца Уэльсского, но лучники другого английского крыла все равно не могли оказать ей существенной помощи (ширина поля боя составляет около полутора километров, а дальность стрельбы из лука не превышает 250 м). Беспорядок в рядах французской кавалерии едва ли существенно превышал неизбежно возникающий при любой массовой конной атаке. Современные исследователи также указывают на тот факт, что способность французских рыцарей многократно перегруппировываться после неудачных атак и, сохраняя присутствие духа, возобновлять их по склону, усеянному убитыми и ранеными людьми и лошадями, едва ли может считаться доказательством отсутствия дисциплины и слабой мотивации.

Главное же, что даже если бы французская кавалерия атаковала англичан одновременно и в идеальном порядке, результат был бы тот же, если не хуже. Ширина поля боя не позволяла расположить более тысячи всадников в одной шеренге, то есть 12 тыс. конных латников пришлось бы построить в 12 шеренг. Убитые и раненые лошади первых рядов образовали бы затор и далее уже ни одна английская стрела не проходила бы мимо образовавшейся густой массы. Вообще, при принятой у английских лучников стрельбе по площадям большая плотность французов на поле боя привела бы только к большему проценту попаданий и увеличению потерь.

Современные исследователи выделяют две основные причины победы англичан.

Во-первых, в то время действия от обороны на удачно выбранной и укрепленной позиции давали очень большое преимущество пехоте перед рыцарской конницей. В этом плане сражение при Креси ничем не отличается от памятного франко-фламандского сражения при Куртре в 1302 г. и последующих боев первой половины XIV века. Более того, еще во время битвы при Гастингсе в 1066 г. тяжелая конница Вильгельма Завоевателя ничего не могла поделать против укрепившихся на холме англосаксов, пока их не удалось выманить на равнину, так что вышеуказанный тезис можно считать общим местом для всего Средневековья. Без всякого сомнения, и французский король Филипп VI отдавал себе в этом отчет, о чем свидетельствует его отказ от атаки английских позиций в аналогичных ситуациях 1339 и 1340 гг. и желание отложить сражение днем 26 августа 1346 г. Только неодолимое психологическое давление со стороны войска, включая ближайшее окружение, заставило Филиппа VI пойти на неоправданный риск. Он, конечно, не проявил достаточной воли и твердости, но следует понять этого, по существу, выборного предводителя: англичане разорили наиболее богатую часть его королевства и теперь, бросив наиболее громоздкую часть награбленного, стремительно уходили к границе с Фландрией, до которой им оставалось лишь несколько дневных переходов. Боевой дух французских рыцарей был очень высок, они горели желанием сразиться. Позволить англичанам снова, уже в третий раз, уйти в целости и сохранности было бы неcтерпимым ударом по королевскому авторитету. И мог ли Филипп VI знать, что стрельба английских лучников по конным рыцарям окажется настолько эффективной?

Второй основной причиной английской победы современные историки считают превосходство лучников над арбалетчиками в полевом бою. Следует подчеркнуть, что ранее таких массовых дуэлей лучников и арбалетчиков не было, к тому же в столь благоприятных для лучников условиях (их положение на холме и спиной к солнцу; отсутствие у арбалетчиков щитов-павез; ливень, ослабивший тетивы арбалетов, которые было невозможно заменить в полевых условиях). Прежде имели место только скромные столкновения в периферийных регионах (Морле, Оберош), не привлекавшие к себе особого внимание на фоне более ярких последующих событий. Филипп VI не мог знать заранее, что арбалетчики окажутся столь бессильны, тем более этого не могли знать остальные рыцари и командиры, чей кругозор не выходил за пределы северной Франции. Филипп VI вербовал арбалетчиков в беспрецедентных прежде масштабах среди наиболее умелых профессионалов того времени, тратил на них большие деньги. Выдвижение их вперед в битве при Креси представлялось вполне разумным делом: именно такой обстрел вынудил вражескую пехоту перейти в наступление в битвах при Мон-ан-Певеле (1304 г.) и Касселе (1328 г.), покинув сильные оборонительные позиции и подставив свои фланги под удары тяжелой французской конницы. Однако при Креси этот номер не прошел: как пишет флорентийский хронист Виллани, пока арбалетчик один раз перезаряжал свой арбалет, английский лучник успевал выпустить три стрелы. Обычно пишут, что скорострельность арбалета – 4 выстр./мин против 10-12 для лука; следует иметь в виду, что темп 4 выстр./мин может развить только маломощный арбалет, перезаряжаемый при помощи крюка и стремени и уступающий по дальнобойности длинному луку, мощный арбалет с воротом имеет скорострельность не более 2 выстр./мин. К этому надо добавить в 2-3 раза большую плотность построения лучников за счет вертикального положения лука при стрельбе.

Приходится сделать вывод, что поражение французской армии при Креси было предопределено, несмотря на ее численное превосходство и высокий боевой дух. Разумнее всего для французов было бы не вступать в сражение 26 августа, а отсечь англичан от границы с Фландрией и брать их измором, одновременно посредством маневрирования принуждая к бою на открытой местности и во встречном бою, не давая им времени и возможности выстроиться оптимальным образом. Однако такая тактика требовала большой выдержки и твердой власти командующего, в конкретной психологической обстановке 26 августа она оказалась невозможной. Глубинные причины французского поражения следует искать в рыхлости и неуклюжести французской военной организации того времени: хотя отдельно взятые рыцарские отряды могли обладать высокой боеспособностью, сбор и развертывание всего ополчения занимали непозволительно много времени, что приводило к полной потере инициативы и позволяло противнику диктовать свои тактические условия.

Для англичан значение битвы при Креси было и незначительно, и велико одновременно. В краткосрочной перспективе они выиграли немного, разве что смогли благополучно завершить свой набег, сохранив основную часть войск и добычи. Однако никаких территориальных завоеваний эта победа не принесла и французская армия была разбита, но не уничтожена. Нельзя даже сказать, что в результате этой битвы они захватили Кале: осада города продолжалась 11 месяцев, если бы англичане высадились под ним сразу же, захватив горожан врасплох, Кале им наверняка достался бы значительно легче и быстрее.

Однако более дальний, психологический эффект битвы был велик. До нее претензии Эдуарда на французский трон рассматривались больше как юридическая уловка с целью обосновать переход на сторону англичан Фландрии (теперь он выглядел не как мятеж против законного короля, а как поддержка одного из претендентов). После Креси эти претензии стали восприниматься серьезно и самим королем, и его подданными; поддержка войны среди английской знати резко возросла, в Англии начала образовываться "имперская" партия, сделавшая ставку на завоевание и разграбление богатых континентальных земель.

Напротив, авторитету французского монарха был нанесен мощный удар. Надо учитывать, что военные поражения и победы воспринимались в Средние Века не только "прагматически", но и как "божий суд", подтверждающий или опровергающий претензии на престол или земли. В условиях, когда центральный аппарат принуждения был слаб, материальные возможности королевской власти, способность созывать ополчения и собирать налоги, в большой степени зависели от чисто духовных факторов, от веры в ее способность защитить лояльных и наказать уклоняющихся от исполнения долга. Теперь эта вера была поколеблена.

Серьезный удар был нанесен и по моральной самооценке французского рыцарства. При Креси все французские отряды бесстрашно атаковали противника; при Пуатье через 10 лет нашлось немало уклоняющихся и струсивших.

Короче говоря, битва при Креси мало что дала английскому королю немедленно, но впредь ему стало воевать легче, а французскому – труднее.

2.2. Новая тактика англичан.

 

У пытливых умов сражение при Креси вызывает многочисленные вопросы, прежде всего, такой: длинный тисовый лук – очень простое оружие, которым пользовался еще легендарный Робин Гуд в XII веке, но на ход военных действий оно заметного влияния не оказывало. А тут вдруг такая потрясающая эффективность в битве с сильнейшей рыцарской армией Европы, к тому же защищенной значительно лучшими доспехами, чем во времена Крестовых походов.

Ответ кроется в новом тактическом использовании этого оружия.

Прицельная настильная дальность стрельбы из лука не превышает 100 м (рекорды отдельных мастеров в расчет принимать не будем). Такая дальность недостаточна, чтобы надежно остановить рыцарскую конницу, преодолевающую 250 м в минуту рысью или 500 м галопом. Вдобавок, при настильной стрельбе вражеский строй поражается только с фронта, наиболее защищенного доспехами.

При стрельбе навесом, т.е. под оптимальным углом 45 градусов, дальность стрельбы превышает 200 м, а при стрельбе с холма и при попутном ветре достигает 250 м и более. Однако прицельная стрельба на такой дистанции затруднена. Главным фактором, ограничивающим дальнобойность лука, является не сопротивление воздуха, а сила тяжести, с каждой секундой все быстрее притягивающая стрелу к земле. На практике увеличить дальность стрельбы можно только увеличивая начальную скорость стрелы, но физические возможности рядового лучника имеют свой предел. Поэтому начальная скорость стрелы обычно не превышает 50 м/с.

В XIII веке и ранее лучники рассматривались как сугубо второстепенный и вспомогательный вид войск, их было относительно немного, располагались они произвольно и каждый стрелял кто во что горазд. Их разреженная стрельба была неэффективна на дистанции 200-250 м, так как попаданий было недостаточно, чтобы остановить массу вражеской конницы или пехоты. На дистанции же прицельного выстрела главной мыслью лучника было успеть вовремя скрыться за спинами своей тяжелой конницы или пехоты перед лицом приближающегося вражеского вала.

В начале XIV века английские полководцы резко изменили этот подход. Лучников стали использовать многотысячными массами и в плотных боевых порядках, причем упор теперь делался не на точность, а на скорострельность. Не надо было долго целиться в отдельного рыцаря, достаточно было быстро выпускать стрелы по вражескому отряду как целому. Как полагают, каждый английский лучник выпускал 10-12 стрел в минуту (современные мастера демонстрируют скорострельность 15 и даже 20 выстр./мин). Таким образом, 3-4 тысячи лучников за ту минуту, в течение которой к ним приближался строй вражеской конницы, могли выпустить до 40 тысяч стрел на фронте всего в километр (не случайно хронисты сравнивали такой обстрел со снегопадом). При столь плотной стрельбе "по площадям" ошибки отдельных стрелков компенсировали друг друга и едва ли не каждый из нескольких тысяч вражеских всадников получал несколько попаданий. Причем стрелы, падая под углом около 45 градусов, поражали не только передний ряд спереди, но всю глубину вражеского строя, включая и хуже защищенные задние ряды. Таким образом, увеличение количества лучников привело к качественным изменениям: как выразился более поздний французский хронист Филипп де Коммин, "в битвах нет ничего важнее их на свете, но только если они сильны и в большом количестве, потому что когда их немного, они бесполезны".

Этот метод "массированного обстрела" приводил к большому расходу стрел: в крупных сражениях их выпускались сотни тысяч. Поэтому английская армия возила с собой большой запас стрел (обычно около сотни на каждого лучника); повозки с ними во время боя ставили непосредственно за спинами лучников.

Современные английские исследователи установили, что для пробития рыцарского нагрудника того времени при попадании под 90° стрела даже с оптимальным игольчатым ("bodkin") наконечником должна иметь массу от 70 г. при скорости 50 м/с (кинетическая энергия ок. 90 дж.). Убойная сила стрел на дистанции убывает не столь значительно, как многие думают, но все-таки, по данным современных исследований, энергия стрелы падает примерно на 10% каждые 100 м. То есть на самом деле начальная энергия стрелы должна быть скорее 100-120 дж. В принципе, такая величина достижима для длинного лука, но находится на пределе его возможностей. Если исходить из натяжения обычного длинного лука в 45 кг, КПД в 70% и длины хода тетивы в 70 см (обычная длина стрелы около 75 см), начальная энергия стрелы составит около 110 дж. Известны и длинные луки с натяжением до 80 кг, но это уже экземпляры для рекордсменов.

Впрочем, ценность таких расчетов более чем относительна. Во-первых, пробитие доспеха еще не означало серьезного ранения. Чаще всего стрелы застревали в латах и их наконечники проникали в тело на небольшую глубину; к тому же под латами носили стеганый камзол, также дававший некоторую защиту. Верхняя часть шлема обычно была вдвое толще нагрудника, усиленно защищались плечи и бедра. Еще более важно, что стрелы очень редко попадали под углом 90° и качественные рыцарские латы были продуманно выгнуты, чтобы стрелы скользили по ним и рикошетировали. Поэтому можно уверенно сказать, что жизненно важные органы рыцаря были малоуязвимы для стрел. Пожалуй, наиболее уязвимо было лицо, так как конусообразные забрала в 1346 г. еще не были распространены.

В то же время не следует забывать, что действительно закрывающие все тело доспехи стоили целое состояние и были недоступны простым рыцарям, не говоря уже о сержантах и сквайрах ("бакалаврах" у французов) из задних рядов. Сами доспехи были разного качества и даже лучшие из них не достигли еще высших стандартов следующего, XV века. Поэтому многочисленные несмертельные ранения были неизбежны.

Косвенно вышеизложенные соображения подтверждаются статистикой потерь: несмотря на упорные многократные атаки 12-тысячной французской тяжелой конницы, несмотря на то, что англичане делали вылазки, чтобы добивать тяжелораненых, и немало французских рыцарей погибло в рукопашных схватках, только одна восьмая рыцарей и сквайров была убита. Значительно большее количество должно было быть ранено, но ночная тьма позволила им спастись.

Сильнее всего от такого обстрела страдали лошади. Броню обычно имели только кони первого ряда, причем в большинстве случаев защищены были только грудь и голова. Это ясно видно из иллюстраций того времени. Круп защищала только стеганая попона, и то не всегда (летом она слишком изнуряла бы лошадь); в любом случае она не могла предотвратить ранения. Задние ряды не имели защиты лошадей вообще. В принципе лошадь обладает более высокой живучестью, чем принято думать, и обычно требуется много ранений стрелами, чтобы ее убить, однако достаточно одного серьезного попадания, чтобы лошадь начала биться под всадником и атака оказалась сорванной.

Именно выходом из строя лошадей, вероятно, объясняется такая многочисленность французских атак. Потеряв лошадь и испытав шок от падения, рыцарь возвращался за запасной; продолжать в одиночку атаку спешенным было бессмысленным, если расстояние до противника было еще велико. У каждого рыцаря обычно имелось 4-6 лошадей.

Важной особенностью новой английской тактики стало и широкое использование полевых инженерных заграждений: канав, волчьих ям, а в более позднее время и рогаток. Они замедляли вражескую атаку, увеличивали время обстрела и, в то же время, повышали устойчивость обороны, если противнику удавалось приблизиться вплотную.

Как мы видим, при Креси английские лучники, даже действуя в очень благоприятных условиях, не смогли в одиночку остановить все французские атаки – отдельным группам лучше защищенных и наиболее "удачливых" рыцарей удалось добраться до английского расположения и вступить в рукопашную схватку. Но эти жалкие остатки исходной массы уже не могли справиться с готовыми к бою и свежими английскими рыцарями и копейщиками. Впрочем, и английские лучники были скорее "средней", чем "легкой" пехотой. Обычно они имели легкое защитное снаряжение (шлем и стеганую куртку – "гамбезон", а иногда и кольчугу), меч и маленький круглый щит – "баклер". Благодаря своей многочисленности и подвижности они успешно расправлялись с одиночными рыцарями, обычно уже израненными и спешенными. Причем чем тяжелее был "бронирован" добравшийся до них рыцарь, тем труднее ему было в рукопашной схватке на земле – сплошная защита от стрел оборачивалась недопустимым снижением подвижности.

Таким образом, в этой новой английской тактике роль главной ударной силы перешла к лучникам. Роль рыцарей и копейщиков из главной превратилась во вспомогательную: теперь они служили опорой боевого порядка и развивали успех, достигнутый лучниками. Этим объясняется, почему английские рыцари спешивались: во время вражеской атаки они должны были статично ждать, вовлекаясь в рукопашную только если противник оказывался в состоянии преодолеть обстрел лучников и ворваться непосредственно в расположение англичан. Соответственно, не использовалось главное достоинство тяжелой рыцарской конницы – способность к маневру и таранному удару с разгона; пребывание верхом только увеличивало уязвимость от вражеского обстрела, ухудшало управляемость и способность к взаимодействию с пешими лучниками. Непосредственно на поле боя английские рыцари первой линии могли преследовать разбитого противника и в пешем строю, а для преследования на большем расстоянии служил резерв, находившийся во второй линии – эти рыцари уже были верхом, или могли быстро сесть на коней, находившихся рядом, в обозе.

Неудивительно поэтому, что по мере освоения новой тактики в английской армии непрерывно увеличивалось соотношение лучников к конным латникам: в первые годы Столетней войны оно составляло 1,5:1, при Креси – 2-2,5:1, у Кале 4:1, а более поздние времена могло достигать 7:1 и даже 9:1. Кроме объективного сокращения потребности в тяжелой коннице, сказывалась и меньшая стоимость лучников: в новых условиях королю казалось выгоднее нанять несколько лучников вместо одного латника.

Впервые новая английская тактика комбинированного использования лучников и спешенных рыцарей была использована в сражении при Боробридже (1322 г.) во время одной из междоусобиц в Англии, хотя массированно использовать лучников начал еще Эдуард I в битве против шотландцев при Фолкерке (1298 г.). Эта тактика была окончательно отработана и проверена в сражениях против шотландцев при Дапплин-Муре (1332 г.) и Халидон-Хилле (1333 г.). Однако во Франции и других континентальных странах об этих английских нововведениях мало кто знал, и никто не отдавал себе отчет в их важности. Единственным исключением является битва при Морле (1342 г.), но она имела намного меньший масштаб и происходила в периферийной Бретани. Примечательно, что командовавший в ней англичанами граф Нортгемптон возглавлял и их левое крыло при Креси.

Собственно, в оборонительных действиях пехоты на укрепленных позициях не было ничего нового, тактическим достижением англичан было то, что они смогли гармонично сочетать устойчивость тяжелой пехоты в рукопашном бою со способностью стрелков к поражению на дистанции в рамках единого боевого порядка.

Яркие успехи в ходе Столетней войны создают впечатление безусловной эффективности этой английской тактики, особенно по отношению к тяжелой рыцарской коннице. Однако у английской комбинированной тактики имелись и серьезнейшие ограничения, прежде всего, ее статичность. Это была тактика, рассчитанная на неподвижную оборону, причем на подготовленную оборону. Она была успешна, когда англичане имели время построиться надлежащим образом, желательно на возвышенности с флангами, прикрытыми естественными препятствиями. Если англичане успевали еще и выставить рогатки и прокопать канаву перед своим расположением, лобовая атака конницы на их расположение превращалась в самоубийство, да и шансы на успех атаки в пешем строю были очень невелики. Но для импровизированных встречных боев в ходе маневренной войны такая тактика была непригодна.

Можно отметить еще одну любопытную особенность англо-французских сражений Столетней войны: большие общефранцузские рыцарские ополчения всякий раз терпели жестокие поражения от значительно уступающих по численности английских армий (Креси, Пуатье, Азенкур, Верней), в то же время сравнительно небольшим, компактным отрядам рыцарской конницы удавалось подвергать полному разгрому такие же английские армии (сражения конца Столетней войны). Это нельзя считать случайностью. При тогдашнем уровне военной организации (отсутствие единообразной структуры, четкой иерархии подчиненности, неразвитость системы команд и связи) большие армии оказывались трудноуправляемыми, особенно во время марша. Даже квалифицированным и авторитетным командирам требовались часы, чтобы собрать растянувшиеся отряды, построить их в должном боевом порядке и довести до каждого задачу; командирам посредственным и недостаточно авторитетным (таким, как Филипп VI при Креси) на это нужен был весь день, плохим командирам это не удавалось вообще. Таким образом, полководец терял драгоценное время, а с ним и инициативу, позволяя тем самым хорошо тренированным англичанам занять удобную позицию, развернуться в боевой порядок, а иногда и усилить ее инженерными заграждениями. Стремление французских королей собрать максимальное количество войск в один кулак долго играло с ними злую шутку; под влиянием поражений они пытались обеспечить как можно большее численное превосходство над англичанами, но это только ухудшало управляемость и мешало изменить должным образом тактику, а именно в ней был на самом деле ключ к победе.

Напротив, относительно небольшое и компактное конное рыцарское войско под руководством опытного и решительного командира могло действовать быстро и эффективно, неожиданно атакуя английские войска на марше (как при Пате) или нанося внезапные удары во фланг и тыл англичан, втянувшихся в бой с французской пехотой (Форминьи, Кастильон). Особенно примечательно сражение при Пате 1429 г. (единственное крупное полевое сражение с участием Жанны д'Арк) именно тем, что в нем участвовало такое же рыцарское ополчение, как при Креси и Пуатье (причем меньшей численности), без каких-либо организационных и технических нововведений. Тем не менее, результаты оказались диаметрально противоположными – англичане потеряли минимум 2000 человек (по сообщению дружественного им бургундского хрониста) против трех убитых у французов. Такой результат был достигнут только за счет иной тактики – Жанна д'Арк и ее сподвижники действовали стремительно и инициативно, смогли перехватить английскую армию на марше и, обойдя с флангов изготовившийся к бою английский авангард, с ходу нанесли удар по центральной английской колонне. Не успевшие построиться в боевой порядок английские лучники не смогли оказать никакого сопротивления тяжелой коннице.

Наконец, "английская тактика" в принципе не могла войти во всеобщее употребление, поскольку никакое другое европейское государство не обладало достаточными кадрами квалифицированных лучников. В рассматриваемый период относительное сходство с ней можно усмотреть только в турецкой тактике комбинированного использования пеших лучников – янычар и тяжелой конницы – сипахи (например, в сражении против крестоносцев при Никополе в 1396 г.).

 

2.3. Стратегия первых походов Эдуарда III.

 

На примере кампаний 1339-40 и 1346 гг. можно проследить две стратегии, принятые в позднем Средневековье.

В 1339-40 гг. английский король Эдуард III придерживался стратегии "сплошного" последовательного завоевания и удержания вражеской территории. Совместно с союзниками из Нижних Земель и Германии он попытался овладеть ключевыми приграничными крепостями, чтобы уже затем, обеспечив тыл, двинуться вглубь страны. Французский король Филипп VI противопоставил ей оборонительную стратегию "измора". Не пытаясь сам атаковать вторгнувшегося противника с тем, чтобы разбить его в одном генеральном полевом сражении, он занимал выгодные для обороны позиции неподалеку от осажденных союзниками городов. При этом он делал ставку на неприступность своих пограничных городов, на ограниченность финансовых ресурсов английского короля и непрочность его коалиции.

Как убедительно продемонстрировали результаты кампании, этот расчет оказался абсолютно верным. Усовершенствованная крепостная архитектура в сочетании с многочисленными хорошо подготовленными гарнизонами сделала Камбре и Турне малоуязвимыми для штурмовых средств того времени; эти важные осады убедительно показали, что механическая артиллерия перестала отвечать требованиям времени и нуждается в замене принципиально более мощными стенобитными устройствами. Взять эти города измором и, в то же время, держать долгое время на дистанции французскую полевую армию Эдуард III не мог из-за скудости ресурсов английского королевства, даже с учетом сделанных им огромных займов. Длительное же стояние на месте исключало снабжение за счет окружающей местности: очень скоро вся округа оказывалась ограбленной, рассылать рейдовые отряды мешала стоящая поблизости французская полевая армия, и дальше приходилось воевать за счет своих средств. И в 1339, и в 1340 гг. Эдуард III оказывался перед альтернативой – или его армия начнет голодать и разбежится из-за невыплаты жалованья, или необходимо спешно переходить к решительным действиям. Но штурм неразрушенных стен с бодрым гарнизоном кончался провалом, атаковать стоящую на сильной позиции и сравнимую по численности французскую армию было безумием. Пытаться выманить ее какими-то маневрами на удобное место тоже было нереально – английская тактика была в принципе рассчитана на действия от обороны, а не на маневренный встречный бой (что было объяснено выше), приходилось считаться и с оставшимся в тылу сильным гарнизоном не взятой крепости.

К этому прибавлялись еще неизбежно ухудшающиеся отношения с союзниками. В отличие от английского короля, довольно сильного и находящегося за морем, они были ближайшими соседями французского королевства и имели многочисленные междоусобные пограничные споры. С одной стороны, у них всех имелись серьезные претензии к местному "гегемону" Франции, с другой, им приходилось иметь в виду перспективу возможной мести, например, в форме поддержки французами их соседей-соперников. Пока были надежды на быстрый успех и шли субсидии, они активно поддерживали англичан, стоило кампании застопориться, а субсидиям иссякнуть – естественно возникала мысль, как помириться с Францией без ущерба для себя, пусть даже за счёт прочих союзников. В конце концов, английский король пришел и ушел, а с французами жить и жить.

Как следствие, все затраты, усилия и промежуточные победы Эдуарда III , даже такие большие, как в сражении при Слейсе, к концу 1340 г. пошли прахом. Ни французскую корону, ни даже территориальных приращений получить не удалось. Оборона взяла верх над наступлением.

Английский король извлек урок из неудачи 1340 г. и в походе 1346 г. применил иную стратегию, "стратегический набег", глубокий разрушительный рейд по вражеской территории без попытки прочно удержать ее за собой. В эпоху Столетней войны такой поход обозначался французским словом chevauchee, "шевоше".

Собственно, набег является одним из основных видов боевых действий в Средневековье, с разным успехом совершались они и в предшествующие годы Столетней войны. Однако "шевоше" 1346 и последующих годов отличаются от своих предшественников продуманностью, подготовленностью, масштабностью и многоцелевым характером, далеко выходящим за рамки примитивного грабежа.

Во-первых, такой подход не опустошал, а пополнял королевскую казну и обогащал верных вассалов. Снабжение осуществлялось за счет местных средств, захватывались обильная добыча и пленные для выкупа. Помимо прочего, успех "шевоше" укреплял авторитет удачливого короля среди баронов, идеально соответствуя феодальному представлению о "правильной" войне, и повышал престиж службы в королевской армии. Повышение же престижа, в свою очередь, давало экономию в жалованье – когда солдаты могут надеяться на богатую добычу в будущем, им легче мириться с задержками жалованья в периоды затишья. Кроме того, хороших (а значит, пользующихся спросом) бойцов легче завербовать на "правильную" войну, чем на "неправильную".

Во-вторых, "стратегический набег" приводил к системной деструкции вражеского королевства. Совершающая шевоше армия рассылала впереди себя отряды, сжигающие и уничтожающие всё в полосе 25-30 км (естественно, кроме того, что можно было захватить и увезти с собой). Подданные вражеского государя разорялись и больше не могли платить ему налоги, а значит, содержать войска. Наносился вред торговле. Однако экономический и политический эффект успешного "стратегического набега" выходил далеко за пределы непосредственно подвергнутой ему полосы. Жители обширных территорий, узнавая из преувеличенных рассказов о произошедших ужасах, теряли доверие к центральной власти, к ее способности защитить от внешнего врага. Каждый город, община, сеньор начинали лихорадочную деятельность по ремонту и усилению крепостных стен, закупке оружия, найму воинов, даже если непосредственно им в данный момент ничего не угрожало, причем каждый полагался только на себя. На это самовооружение уходили все ресурсы, уплата же налогов центральной власти задерживалась на неопределенный период или в ней вообще отказывалось.

Казалось бы, такое самовооружение должно было усиливать страну (а под него вводились чрезвычайно тяжелые местные налоги и трудовые повинности). Однако в краткосрочной перспективе эффект получался противоположным. Военные ресурсы как бы размазывались по всей стране, вместо концентрации их в один кулак. Каждое отдельное графство все равно не могло противостоять сильной английской армии, королевская же казна лишалась необходимых поступлений, причем в самый критический момент.

Иногда требовались годы, прежде чем центральная королевская власть оказывалась в состоянии полностью преодолеть последствия испытанного подданными шока, вернуть доверие к себе и восстановить налоговую дисциплину. В военное же время справиться с описанными выше негативными эффектами было невозможно. Невозможно было и без того недостаточные силы тратить одновременно на борьбу с внешним врагом и на насильственное взыскивание налогов, чреватое массовыми восстаниями. Тем более, что феодальное ополчение могло и не одобрить карательные действия по такому поводу.

Переломить вызываемую "шевоше" волну внутренней деструкции, распада единого государства на взаимно ощетинившиеся княжества, могла только решительная победа королевского общефеодального ополчения над вторгнувшимся врагом. Но третьей задачей английского "стратегического набега" было как раз вызвать французскую армию на генеральное полевое сражение в благоприятных для себя условиях. Английская тактика была рассчитана на действия от обороны, следовательно, задачей английского полководца было заставить атаковать врага первым. Разрушение вражеской страны и было таким вызовом на открытый бой, от которого нельзя было уклониться. Причем более компактная и дисциплинированная английская армия всегда успевала первой занять удобную позицию и надлежащим образом построиться, что и принесло ей победы при Креси, а затем Пуатье, Азенкуре, Вернее и т.д.

Естественно, "шевоше" мог быть успешен только при определённых условиях:

1)

совершающая рейд армия должна иметь серьезные военные преимущества над численно превосходящим противником;

2)

опустошаемая страна должна быть "уязвима изнутри".

Во время рейда 1346 г. оба условия имели место в самой выраженной форме. Английская армия была достаточна дисциплинирована и организована для того времени, у нее имелись серьезные тактические козыри и её опытные командиры умело ими пользовались. Более того, английская "комбинированная" тактика оказалась неожиданной для французов, которых, к тому же, возглавлял недостаточно авторитетный и энергичный предводитель. Важен и тот факт, что Северная Франция уже более столетия находилась в состоянии необычайного для Средневековья внутреннего и внешнего мира. Последние короли – Капетинги, особенно Людовик IX Святой и Филипп IV Красивый смогли не только предупреждать все внешние угрозы, но и эффективно подавить внутренние междоусобицы. От Священной Римской империи Францию 1346 г. защищала цепь первоклассных крепостей, но внутренние провинции были беззащитны. Городские стены и замки там не ремонтировали и не модернизировали на протяжении нескольких поколений, выросшие за это время процветания новые города и пригороды вовсе не имели стен. Городские арсеналы не пополнялись, горожане не утруждали себя военными тренировками, полностью положившись на немногочисленные королевские гарнизоны. В результате английская армия двигалась через Нормандию и Пикардию как нож сквозь масло, запоздалая попытка королевского войска противостоять ей в открытом поле привела к разгрому при Креси.

Столь же успешны были и последующие большие рейды 1349, 1355, 1356 и 1359 гг.

Только когда вся французская территория покрылась современными укреплениями с сильной артиллерией, механической и пороховой, а тактика французской рыцарской армии стала более адекватной (уклонение от решающих сражений и непрерывное "дистанционное слежение" за противником с внезапными атаками на отдельные отряды мародеров), английские "шевоше" стали терять эффективность и английские попытки установить господство во Франции потерпели крах (1370-е годы). Впрочем, этот период выходит за рамки данной статьи.

Стоит отметить также, что Эдуард III не был стратегическим гением, способным сознательно изобретать какие-то новые концепции и безошибочно просчитывать все ходы. Он следовал скорее эмпирически-интуитивным путем, то есть методом проб и ошибок; главным его достоинством можно считать способность своевременно делать выводы из неудач и на ходу вносить корректировки в свое поведение. Так, первоначально он задумывал поход 1346 г. в Гасконь и лишь в последний момент перенацелил его на Нормандию, что оказалось чрезвычайно удачным решением. В момент высадки поход в Нормандию рассматривался как завоевательная кампания, но конкретные обстоятельства заставили превратить его в рейд без удержания территории. Наконец, завершился поход 1346 г. осадой и последующим взятием Кале – также совершенно импровизированное решение, хотя и оказавшееся весьма полезным.

Данный подраздел можно завершить утверждением, что в описываемый период уже стала нормой сложная военная стратегия, причем не только оперативного, но и общегосударственного масштаба. Походу 1346 г. предшествовали мероприятия по изысканию финансовых средств посредством чрезвычайных налогов, внешних и внутренних займов; велись переговоры и заключались соглашения с потенциальными союзниками; искались сторонники и проводники внутри вражеской страны; перед операцией и во время нее проводилась интенсивная пропагандистская работа, как среди своего населения, так и среди вражеского, причем не только среди верхов, но и рядовых граждан; велся интенсивный шпионаж; проводились контрразведывательные мероприятия, как активные (арест подозрительных лиц), так и пассивные (закрытие портов после выхода флота с экспедиционной армией с целью предотвращения утечки информации); противник целенаправленно дезинформировался относительно направления главного удара; эта дезинформация дополнялась имитацией ударов с других направлений (демонстративная посылка отряда Хью Гастингса в Фландрию) с целью разделить вражеские силы; своя страна была разделена на округа с конкретными задачами (север противостоял шотландцам, юг – набегам франко-генуэзского флота, в центральной части вербовались войска для отправки во Францию); во время похода штаб Эдуарда III через гонцов оперативно снабжался информацией о положении дел на других театрах боевых действий (во Фландрии и Гаскони) и в Англии, что оказывало влияние на принимаемые решения. Подобные же меры принимались и французским двором, но менее энергично и в меньших масштабах. Примечательно также, что в это время короли начали осознавать важность технических достижений: Эдуард III лично интересовался испытанием пороховых устройств, известны его крупные заказы на пушки и спрингалды. В этом уже можно усмотреть зачатки военно-промышленной политики. Энтузиасты новых адских машин были и с французской стороны, правда, более низкого ранга, зато в большем количестве. Все это свидетельствует о начавшемся преодолении средневекового созерцательного мышления, сломанного в следующем, XV веке.

 

2.4. Анализ предвзятых представлений о битве при Креси.

 

Сражение при Креси, как один из самых выразительных эпизодов средневековой военной истории, активно используется для поддержки множества устоявшихся представлений, ставших "каноническими" благодаря авторитету ряда видных историков второй половины XIX – первой половины XX века. Выдвинутые ими тезисы без конца переписываются и сегодня, хотя они в значительной мере пересмотрены западноевропейской военно-исторической наукой последних десятилетий. Эти тезисы, вызванные стремлением "упростить" и "систематизировать" военную историю посредством отсеивания неудобных фактов, в действительности создают весьма искаженное представление о военном деле того времени. Особенно если на них накладываются националистические пристрастия или антипатии, неважно, пронемецкие, как у Дельбрюка, прорусские/советские, как у Разина, проанглийские, как у Омана и т.д. Некоторые из таких тезисов, связанные со сражением при Креси, будут рассмотрены ниже.

 

Следует третья и последняя часть...: "2.4.1. Битва при Креси как начало торжества пехоты над конницей..."

[Egir]

2.4.1. Битва при Креси как начало торжества пехоты над конницей.

Представление, будто бы с начала XIV века начался процесс вытеснения конницы, как "реакционного" вида вооруженных сил пехотой, как "прогрессивным" видом, сложилось в конце XIX века и опирается на авторитет выдающегося немецкого историка Ганса Дельбрюка. Любопытно, что главный советский авторитет Е.А. Разин, активно критикуя Дельбрюка в частностях, полностью поддерживает и даже усиливает этот тезис, вероятно, потому, что тех же взглядов придерживались социалисты Ф. Энгельс и Ф. Меринг. Невольно возникают ассоциации со столь же догматической абсолютизацией экономических отношений и классовой борьбы в марксистском понимании истории как таковой.

Примером наиболее концентрированного выражения данной точки зрения может служить уже упомянутая в начале подраздела 2.1. цитата из российского издания 2000 г. "Всемирной истории войн" Р.Э. и Т.Н. Дюпюи (примечательного своей "свежестью" и претензиями на энциклопедичность). В ней не только утверждается главенство пехоты над конницей в европейских войнах после середины XIV века, но и называется битва при Креси (1346 г.) в качестве конкретного "исторического рубежа".

Несостоятельность превращения частного случая, битвы при Креси, в некую "отправную точку", подтверждается тем уже упомянутым выше фактом, что с 1322 г. ему предшествовали четыре сражения, пусть и менее крупных (Боробридж, Дапплин-Мур, Халидон-Хилл, Морле), в которых использовалась совершенно та же тактика, и сражение при Фолкерке (1298 г.), в котором английские пешие лучники и конные рыцари взяли верх над шотландскими пешими копейщиками. С другой стороны, столетие спустя именно тяжелая конница нанесла решающий удар английским войскам при Пате (1429 г.), Форминьи (1450 г.) и Кастильоне (1453 г.). Наконец, специфическая английская тактика в принципе могла применяться единственным государством в Европе из-за отсутствия у других столь же квалифицированных лучников и поэтому является исключением в общеевропейском военном искусстве.

Столь же несостоятелен данный тезис и применительно к пехоте в целом, включая тяжелую. Её возможности были продемонстрированы еще ломбардской коммунальной милицией в битвах при Леньяно (1176 г.) и Кортенуово (1237 г.). Эффективное взаимодействие конницы и пеших арбалетчиков было продемонстрировано еще в битве при Арзуфе (1191 г.) во время III крестового похода. За яркой победой фламандцев при Куртре (1302 г.) последовали поражения от конных рыцарских армий при Мон-ан-Певеле (1302 г.), Касселе (1328 г.), Сен-Омере (1340 г.), Розебеке (1382 г.), даже непобедимые швейцарцы проиграли битву при Сен-Жакоб-ан-Бир (1444 г.), когда их баталия из 2-3 тыс. чел. была уничтожена французской рыцарской конницей.

Правильнее было бы сказать, что с начала XIV века европейское военное дело ускорило свое развитие, начало вновь усложняться и все полнее использовать специфические возможности различных родов войск. Соответственно, начал восстанавливаться и баланс между конницей, тяжелой пехотой и стрелками, ранее неоправданно сдвинутый в пользу тяжелой конницы по конкретным социально-экономическим причинам, подобно тому, как в античном Средиземноморье он был сдвинут в пользу тяжелой пехоты. Сражение при Креси внесло свой вклад в этот процесс "заполнения пропусков", в его частных условиях был успешно применен один частный способ военной организации и тактики, впоследствии еще несколько раз успешно примененный при подобных обстоятельствах и неуспешно – при других.

 

2.4.2. Битва при Креси как победа регулярной английской армии над феодальным французским ополчением.

Еще одним из таких полуистинных-полуложных представлений о битве при Креси является точка зрения, что в нем регулярная наемная английская армия взяла верх над французским феодальным ополчением. В действительности обе страны, и Англия, и Франция, на протяжении всего XIV века находились в процессе перехода от традиционного "бесплатного" феодального рыцарского ополчения к регулярной постоянной наемной армии. В 1346 г. Англия в самом деле опережала Францию на этом пути, однако было бы совершенно неверным считать английское войско при Креси регулярной армией в современном смысле этого слова, с четкой единообразной иерархией, снаряжением, дисциплиной и т.д. Здесь скорее можно говорить о "наемном ополчении", о причудливом сочетании наемного принципа с территориально-клановой организацией. Английские короли не могли содержать большую постоянную армию по финансовым причинам. Их войско собиралось только на период военной кампании, обычно на несколько месяцев, и затем распускалось.

Как строилась английская армия в это время? Обязательная "бесплатная" 40-дневная феодальная служба в правление Эдуарда III была окончательно заменена эквивалентными денежными платежами. Их, однако, было недостаточно для ведения продолжительных крупномасштабных боевых действий, поэтому к каждой кампании накапливались средства и из других источников – чрезвычайных (разовых) налогов, займов и т.д. Итак, собрав средства (или будучи уверен, что сможет их собрать в нужные сроки), король прикидывал, какую армию и на какой срок он сможет собрать исходя из устоявшихся ставок найма и устоявшегося соотношения родов войск (при Эдуарде нормальным считалось соотношение латников к лучникам как 1:3). Затем он призывал к себе ведущих лордов (обычно графского уровня), пользующихся его личным доверием и известных опытностью в военном деле, и обсуждал с ними, сколько бойцов каждого вида и за какую плату они могут выставить.

Когда общая устная договоренность была достигнута (между прочим, даже столетие спустя некоторые известные английские военачальники, вроде Джона Талбота графа Шрусбери, были практически неграмотными), клерки оформляли и детализировали ее в виде контракта, называвшегося indenture, "инденче" ("зубчатка"), так как он состоял из двух идентичных экземпляров, изначально написанных на одном пергаменте, разрезанном затем зубчатой линией. В этом контракте подробнейшим образом оговаривалось, сколько воинов каждого вида должен представить "капитан", с каким оружием, на сколько дней, за какую плату. Для своего времени indenture был очень передовым документом; в других странах также составлялись договоры с наемниками, но они были намного менее подробны. Некоторые из этих контрактов дошли до наших дней, являясь бесценными источниками для установления подлинной численности и структуры английских армий того времени.

Хотя такие контракты и были, в принципе, единообразны, они могли заключаться как с крупными лордами ("большими капитанами") на пару тысяч бойцов, так и с мелкими баронами всего на несколько десятков человек. Мелкие контракты обычно составлялись уже в ходе боевых действий, когда за счет текущих денежных поступлений спешно набирались подкрепления для действующей армии. Но в нормальных условиях короли, естественно, предпочитали крупные контракты.

Заключив контракт, лорд назначал капитанов, занимавшихся непосредственной вербовкой и затем становившимися командирами среднего звена. Естественно, в капитаны попадали люди из ближайшего окружения лорда – его родственники, наиболее доверенные вассалы, кастеляны (управляющие замками и имениями) и т.д. В свою очередь, капитаны также предпочитали вербовать людей из своей округи, связанных с ними теми или иными узами. С одной стороны, таким рекрутам они могли доверять; с другой стороны, служба за счет королевской казны считалась выгодной и не подобало, чтобы такой заработок уходил посторонним людям. Часто эта вербовка была "добровольно-принудительной" – какому-нибудь леснику, метко стреляющему из лука, или бедному родственнику, ловко владеющему мечом, было очень трудно отклонить "приглашение" своего лорда сопровождать его в поход, даже если у этого человека и не было никакого желания тащиться куда-то за море.

Кроме платы, дополнительным средством привлечения в армию были королевские "письма защиты" (letters of protection), гарантировавшие освобождение от преследования по уголовным делам. В армии 1346 г. от 2 до 12% личного состава имели такие письма (причем более вероятна большая цифра), из них три четверти преследовались за убийство или нанесение тяжких телесных повреждений.

Важно отметить, что структура английской армии была вполне феодальной, что говорит о ее переходном характере. Она состояла из отрядов самой разной численности и состава, от нескольких десятков до полутора тысяч человек. О переходном характере говорит и относительная краткосрочность английских контрактов. Поэтому, в частности, английским королям хорошо удавались грабительские набеги-"шевоше", но намного хуже – ведение длительных осад и постоянное удержание территории.

Здесь необходимо коротко обрисовать социальную структуру английского общества, имевшую выраженный клановый характер. Современные английские историки поражаются контрасту, наблюдающемуся между тем, что считается английским национальным характером наших дней, и образом жизни средневекового английского лорда. Современный англичанин ценит "частную жизнь" и бережлив; средневековый лорд был постоянно окружен огромной толпой челяди, на которую он тратил львиную долю своих доходов. Каждый лорд того времени имел свое retinue; это трудно переводимое слово означает окружение феодала, связанное с ним самыми разными формальными и неформальными узами и так или иначе кормившееся около него. В него входили всевозможные близкие и дальние бедные родственники, в условиях майората не получавшие наследства и вынужденные играть роль охранников, управляющих и просто прихлебателей; обычные наемные воины; всевозможные слуги, конюхи, егеря; ближайшие вассалы и их родственники, сопровождавшие своего сеньора, прислуживающие, помогающие ему и вместе развлекающиеся. Это retinue имело и "внешнее" продолжение в виде привилегированной сельской верхушки – лесников, старост, мельников, зажиточных свободных арендаторов, формально независимых йоменов и рыцарей, фактически бывших клиентами естественного лидера – лорда (обычно по совместительству мирового судьи, главы местного самоуправления и представителя в парламенте). Лорд подкармливал и защищал этих клиентов как в спорах с соседями, так и в королевском суде, они, в свою очередь, защищали лорда. От многочисленности и боеспособности retinue в огромной степени зависел авторитет лорда, а во время регулярно случавшихся внутренних смут – само его выживание. Поэтому эти люди получали и регулярную военную тренировку. Отношения внутри клана представляли собой некую переходную смесь от традиционных германских отношений между дружинниками и вождем к классическим феодальным отношениям сеньора и вассала; прагматично-денежные связи присутствовали, но были замаскированы личными отношениями. Подтверждением вышесказанному служат случаи самопожертвования сквайров и рядовых рыцарей, фиксировавшиеся время от времени в начале Столетней войны.

Тут будет кстати сказать о происхождении знаменитых английских лучников. По романам XIX века у многих сложилось впечатление, будто чуть ли не каждый свободный крестьянин средневековой Англии был метким стрелком. По-видимому, это не так. Примечательно, что самая большая английская армия Столетней войны, собранная под Кале в 1347 г., имела всего 20 тысяч лучников; несколько тысяч, вероятно, находились в это время на границе с Шотландией (судя по тому, что во время битвы при Невиллс-Кроссе 17 октября 1346 г. там было всего 6-7 тысяч солдат всех видов). Население Англии в это время составляло 4-5 миллионов человек. Существуют многочисленные свидетельства, что набор дополнительных партий квалифицированных лучников во время Столетней войны численностью всего в тысячу-другую человек был сопряжен со значительными трудностями. Все это заставляет предполагать, что количество подходящих кадров было на самом деле ограничено и не превышало нескольких процентов от всего населения. Вероятно, лучники вербовались из двух источников: а) из окружения лордов-"капитанов" (охранников, егерей, лесников, зажиточных арендаторов), б) посредством "набора по графствам" из свободных крестьян, преимущественно, из Южного Уэльса с прилегающими с английской стороны пустошами Марша. Любопытно также, что по оценкам Роберта Харди (исходящим из размера луков, найденных на затонувшем в 1545 г. корабле "Мэри Роуз") рост лучника колебался от 170 до 185 см (что существенно превышает средний рост для того времени) и их должна была отличать недюжинная физическая сила (луки имеют натяжение от 45 до 80 кг).

Во времена битвы при Креси retinue феодалов, с которыми заключались контракты-indenture, состояли примерно из равного числа тяжеловооруженных и лучников, остальные лучники набирались королевской канцелярией напрямую в графствах. С ходом времени 1-й источник все более вытеснял 2-й, и "наборы по графствам" почти прекратились. Исследователи отмечают также постепенное сужение базы, из которой набирались лучники.

С другой стороны, было бы ошибкой считать французскую армию таким же бесплатным феодальным ополчением, как в XIII веке и ранее. После реформ Филиппа IV Красивого 1303-4 гг., напоминающих более позднюю английскую организацию, произошел откат назад, дорого обошедшийся в начале Столетней войны, тем не менее, какое-то влияние они оказали. Французские короли на постоянной основе держали несколько тысяч наемных воинов, стоявших гарнизонами во всех крупных городах и крепостях, очень характерно и присутствие нескольких тысяч наемных арбалетчиков при Креси. Впрочем, и ополчение было "условно-бесплатным". Бесплатно рыцарь был обязан служить только 40 дней в году, причем и в это время его часто приходилось снабжать за счет казны.

В то же время французское наёмничество резко отличалось от английского. Английский король нанимал целый клан, состоящий только из англичан и связанный между собой неформальными узами. Напротив, французский наемник служил только за деньги и часто был иностранцем. Поэтому надежность и боевая устойчивость французских наемников была много ниже, даже если они и обладали превосходными профессиональными качествами. К тому же французские контракты не идут ни в какое сравнение по детальности и продуманности с английскими indenture.

Можно сказать, что английским королям удалось сочетать преимущества наиболее разработанных методов найма с преимуществами менее разложившегося и потому более сплоченного феодального общества. Напротив, во Франции устаревшие организационные формы накладывались на более "развитое" общество, в котором клановая солидарность была значительно сильнее разъедена товарно-денежными отношениями.

 

2.4.3. "Врождённая" недисциплинированность рыцарской армии.

Еще один "популярный" тезис, который любят подкреплять ссылкой на сражение при Креси – о недисциплинированности рыцарского ополчения, причем не только конкретно французского при Креси, но и всякого вообще. Тут уместно привести цитату из Е.А. Разина (не потому, что он является авторитетом в средневековом военном деле, а поскольку его всё еще можно считать наиболее популярным русскоязычным компилятором – выразителем взглядов историков конца XIX – начала XX века, от Ф. Энгельса до Г. Дельбрюка): "Феодальная система по своему происхождению была военной организацией, но эта организация была враждебна всякой дисциплине. Это выражалось, во-первых, в непрерывных восстаниях отдельных крупных вассалов; во-вторых, в том, что отдача приказаний превращалась в шумный военный совет и неисполнение приказаний было обычным явлением; в-третьих, в том, что бой не подготавливался, обычно он начинался и протекал неорганизованно".

Для средневекового рыцарства, действительно, была чужда механическая обезличенная дисциплина современной регулярной армии, предполагающая слепое и безусловное подчинение младшего по званию старшему, даже если младший по званию видит старшего впервые в жизни. Но система отношений современной армии не является единственной, на которой могут строиться отношения подчинения-начальствования. В феодальном ополчении существовали своя достаточно жесткая и определенная иерархия и своя система представлений о долге, позволяющая старшему по званию манипулировать младшими. Эта "манипуляция" строилась более сложным образом, чем в современной армии, и потому была менее надежной, тем не менее, нет никаких оснований считать феодальное ополчение хаотичным сборищем одиночек, почитающих лишь непосредственного сюзерена.

Средневековый командир должен был соблюдать определенный этикет по отношению к нижестоящим рыцарям, должен был обращаться к ним не как к нижним чинам, а как к "соратникам", "предлагать" или даже "просить", а не приказывать, но от его "просьб" нельзя было отказаться почти так же, как в современной армии – отказ рассматривался как предательство феодального долга и за ним могли последовать конфискация владений и тюрьма. Правда, твердость дисциплины в средневековом рыцарском ополчении в огромной степени зависела от личного авторитета главнокомандующего. Как вкратце было объяснено в конце раздела 1.1., власть средневекового короля была следствием "добровольного соглашения" феодалов и держалась лишь до тех пор, пока большинство ее признавало хотя бы пассивно, а меньшинство готово было поддерживать активно, по приказу короля расправляясь с каждым из ослушников. Когда король принадлежал к утвердившейся династии и его авторитет носил "сакральный", безусловно признанный характер, столь же безусловно признавалось и его право на исполнение его приказов подданными, от простого рыцаря до герцога. Это теоретическое право превращалось в практическое, когда король обладал и личным авторитетом, твердым характером, опытом, знанием феодального права, взаимоотношений между вассалами и умением находить нужный тон с ними. Заметим, что последние, "приобретенные" качества воспитывались у каждого представителя высшей знати с детства. Близкими к описываемому периоду примерами таких королей могут служить английский Эдуард I и французский Филипп IV Красивый. Когда они командовали армией, не выполнить их приказ было немыслимо, причем их авторитет вполне передавался и назначаемым ими частным командующим.

Возвращаясь к цитате из Е.А. Разина, отметим, что перед сражениями в это время, действительно, устраивались военные советы (игравшие роль штаба), но решение на них принималось отнюдь не большинством голосов – командующий, по сложившимся вполне разумным правилам, должен был выслушать мнение присутствующих, но конечное решение принимал сам, и оно было обязательно для выполнения всеми. Неверно и утверждение о произвольном начале сражений в это время – при Креси, Касселе, Мон-ан-Певеле, Куртре атаки начинались по приказу командующего.

Выше уже много говорилось о причинах, подорвавших авторитет Филиппа VI к моменту битвы при Креси. Он принадлежал к новой, хотя и общепризнанной, но еще не "сакрализованной" династии Валуа, обладал весьма посредственными способностями, явно уступавшими способностям его противника, и дискредитировал себя пассивностью в предшествующих кампаниях. В глазах подданных его "соответствие занимаемой должности" оказалось поставленным под сомнение, причем сам мнительный король даже преувеличивал падение своего авторитета, что побуждало его к неоправданно рискованным действиям. Не принимать в расчёт эти факторы нельзя. Когда Филипп VI только что вступил на трон в 1328 г., ему сразу же пришлось вести войну с восставшими фламандцами. В этом походе его армия сохраняла образцовый порядок и сражение при Касселе провела в полном соответствии с намеченным планом, сумев выполнить достаточно сложные маневры (окружение противника ударом с флангов, преднамеренное размыкание кольца и последующее энергичное преследование отступающего противника). При Креси Филипп оказался не в состоянии действовать столь же расчетливо и хладнокровно, в чем отчасти был повинен и его более инициативный противник. Однако хаос во французском войске во время продвижения к Креси следует объяснять не столько отсутствием дисциплины как таковой, сколько недостатком организации, особенно применительно к такой большой и разнородной армии, неспособностью четко и своевременно доводить приказы до отдельных частей и проверять их исполнение. В большой степени это было вызвано отсутствием ясного плана действий у Филиппа VI. Если бы у него хватило воли и здравомыслия довести до конца свое первоначальное решение и остановить свою армию перед Креси на ночлег, на следующее утро он наверняка смог бы провести более взвешенный военный совет и расположить войска более упорядоченно. Нет никаких свидетельств того, что кто-то открыто отказывался выполнять его приказы. Тот факт, что первыми в бой были пущены арбалетчики, также исключает версию о самопроизвольном начале атак французских рыцарей – пехотинцы никак не могли сами обогнать всадников.

В заключение этого подраздела заметим, что хотя англичане и превосходили французов в это время по части дисциплины, переоценивать эту разницу не следует, особенно если учесть меньшие размеры их армий (что само по себе обеспечивало лучший внутренний контроль и управляемость), лучшие качества их командующих в данное время, их стремление вести бой из подготовленной обороны и тот факт, что пребывание на вражеской территории само собой способствует сплочению. Во время марша к Креси и английская армия была далека от образцового порядка, отдельные отряды занимались грабежом, не обращая внимания на королевские запреты, многие корабли тут же дезертировали, как только захватили достаточную добычу, нападение на Кан было совершено импровизированно и вопреки королевскому приказу остановиться (хотя это и послужило на пользу в данном конкретном случае). Непосредственно при Креси англичане имели время построиться и подготовиться к битве, тогда как французы наступали почти с ходу, не успев подтянуть отставшие части.

 

2.4.4. "Классовое" пренебрежение к пехоте.

До сих пор затаптывание генуэзских арбалетчиков в сражении при Креси приводится в качестве наглядного подтверждения тезиса, что средневековые феодалы пренебрегали пехотой, состоящей из простолюдинов, и с легкостью ею жертвовали, даже если практическая необходимость и требовала ее задействовать. У подобного мнения есть некоторая основа, тем не менее, оно очень искажает истинное положение дел. Прежде всего, при Креси рыцарская конница смяла не крестьян-ополченцев, а высокооплачиваемых наемников, приглашенных из-за тридевять земель по тогдашним понятиям за свои профессиональные качества. Само присутствие такой массы специализированных пеших воинов никак не свидетельствует о низкой оценке их возможностей; большое количество итальянских и южнофранцузских пеших стрелков участвовало и во всех предыдущих крупных битвах, до Куртре (1302 г.) и ранее. Более того, многие тысячи пеших наемников, арбалетчиков и тяжеловооруженных, на постоянной основе служили во Франции, составляя гарнизоны множества городов и замков. Можно отметить участие и многочисленных пеших ополчений с французской стороны во многих боях 1346 г., включая Кан, Бланштак и Креси. Боеспособность их была низка и пользы от них оказалось мало, но это свидетельствует только об объективной невозможности получить хорошую пехоту в социальных условиях Франции XIV века, но не о недооценке ее возможностей со стороны французских королей.

Особо следует остановиться на злосчастном требовании короля Филиппа VI "убивать весь этот сброд" и готовности, с которой рыцари его выполнили. Этот эпизод нельзя расценивать как простую демонстрацию дворянской спеси. Граф Алансон и его рыцари никогда прежде не сталкивались с английской тактикой массированного обстрела, не отдавали себе отчета в ее эффективности, да и сам Филипп VI явно знал о ней только теоретически. Поэтому, когда несколько тысяч прославленных генуэзских арбалетчиков после считанных залпов англичан, даже без особой перестрелки, бросились наутек, это было воспринято как трусость и предательство, тем более возмутительные, что исходили от воинов-профессионалов, получавших большие деньги и на которых возлагались большие надежды. Не так уж был не прав Филипп VI, когда назвал наемников "сбродом". Это были, в самом деле, люмпенизированные выходцы из городских низов, к тому же итальянцы, чужаки-южане, традиционно воспринимавшиеся в северной Франции без уважения. Невольно припоминается старинное русское слово "сволочь", изначально обозначавшее именно иностранных наемников. Трудно припомнить случай, когда бы французская рыцарская конница в подобных обстоятельствах передавила бы французских пехотинцев.

 

Источники

 

С французской стороны сражение при Креси известно, прежде всего, по хронике Жана Фруассара (1361 г., пересмотрена в 1376 г.), а также сочинениям Льежского каноника Жана ле Бель (Le Bel, 1290-1370) и флорентийца Джованни Виллани (1276-1348), "Большим французским хроникам", "Истории Фландрии" и т.д. С английской стороны к ним добавляются письма Томаса Брадвардайна (Bradwardine), Майкла Нортбурга, Ричарда Уинкли, "Acta bellicosa", "Хроника Ланеркоста" и проч.

Основным источником фактов для данной статьи послужила книга Джонатана Сампшена "Испытание битвой" (Jonathan Sumption "Trial by battle", London, 1999, карты John Flower), которая содержит и обширную библиографию. В "Trial by battle" подробнейшим образом описан весь начальный период Столетней войны (1328-1347 гг.). К некоторым недостаткам можно отнести урезанный анализ описываемых событий и поверхностное знакомство автора с техникой того времени, особенно осадной. Однако как источник фактов это очень полезное издание. Впрочем, сражению при Креси посвящено очень много книг на английском языке; подробное описание событий можно, наверное, извлечь из каждой из них. Дополнительно данная статья была сдобрена прямыми цитатами из Фруассара, взятыми из англо– и франкоязычных сайтов в Интернете. Что касается "аналитической" части, она основана на "Arms, armies and fortification in the Hundred Years War" edited by Anne Curry and Michael Hughes (1999), особенно статья Robert Hardy "The Longbow", откуда заимствована великолепная схема битвы при Креси, и "Medieval Warfare, a History" edited by Maurice Keen (1999).

[Egir]

BERNARD GUI: THE INQUISITOR'S MANUAL

from the archives of H.E. The Baron of Richecourt KGCTJ

1. The following deals with the sect of those commonly called Beguins or Beguines:

The sect of Beguines, who call themselves "poor brothers" and say they observe and profess the third rule of Saint Francis, sprang up recently in the provinces of Provence and Narbonne. Their erroneous opinions began to be exposed around the year of our Lord 1315, more or less, although they were considered suspect by many even earlier. During the following years, in the provinces of Narbonne, Toulouse and Catalonia, many of them were seized, held in custody and, their errors having been detected, many of both sexes were judged heretical and burned. This occurred from the year of our Lord 1317 on, particularly at Narbonne and Bйziers, in the diocese of Agde, at Lodиve, around Lunel in the diocese of Maguelonne, at Carcassonne, and at Toulouse (where three foreigners were executed).

2. The following deals with the errors or erroneous opinions of the present-day Beguins and where they got them:

Thus, in various places in the province of Narbonne and in some places in the province of Toulouse, from the year of our Lord 1317 on, the Beguins - as are commonly called those of both sexes who refer to themselves poor brothers of penance of the third order of Saint Francis, wearing brown or greyish habits with or without a cloak - were publically exposed and confessed in court to holding many errors and erroneous opinions, exalting themselves in opposition to the Roman Church and apostolic seat, as well as against the apostolic power of the lord pope and prelates of the Roman church. Through lawful questioning and through depositions and confessions by many of their own number who chose to be burned and die rather recant as was canonically required, it has been discovered that they took their pestiferous errors and opinons partly from the books and other writings of Brother Peter John Olivi, born in Sйrignon near Bйziers.

That is, they took these errors from his commentary on the Apocalypse, which they have both in Latin and in a vernacular translation; from some treatises on poverty, beggin and dispensations that the Beguins say and believe he wrote; and from certain other writings they attribute to him, all of which they have in vernacular translations. They say and believe that the aforesaid Brother Peter John had knowledge through revelation given him by God, especially in his commentary on the Apocalypse. They also derive the aforesaid errors and opinions from oral tradition, teachings which they say he imparted to his close associates and to the Beguins during his lifetime, and which were then recited to others by those who originally received them. They respect these traditions as if it were authentic and genuine documents.

These Beguins of both sexes also received their instruction in part from Brother Peter John's accomplices and followers. Moreover, some Beguins, seduced by their own imaginations, added a few things themselves like a people blinded, becoming masters of error rather than disciples of truth. Many of the things given a general application in Olivi's writings or in those of his followers, these Beguins, according to their depraved understanding, apply specifically to themselves to those they call their persecutors. Thus they stumble from one error into another, going from bad to worse.

Indeed, it should be recognized that the aforesaid commentary on the Apocalypse was diligently examined by eight masters of theology at Avignon in the year of our Lord 1319 and found to contain many articles considered heretical, as well as many others containing falsity, intolerable error, temerity, or prediction of uncertain future events. Their judgment was drawn up in a public document and validated with their seals. One who has seen it, read through it, and held it in his hands bears witness to the truth here.

Nevertheless, attention should be called to the fact that among the Beguins are found some who know, accept and believe many or all of the errors listed below. These are more steeped and hardened in them. Others can say less about these errors yet are sometimes found to be worse in holding and believing them than are others. Still others have heard or remember less and yield to valid reason and saner counsel. Others obstinately persist and refuse to recant, choosing to die rather than abjure their errors, saying that in this matter they defend the gospel truth, the life of Christ, and evangelical and apostolic poverty. Some of them, however, want to avoid being enmeshed in error or erroneous opinion and attempt to protect themselves from it.

3. The following deals with their way of life:

The aforesaid Beguins, who live in villages and small towns, have little dwellings in which some of them live together. Their own term for these dwellings is "houses of poverty." In these houses, on feast days and Sundays, those who reside in them, other Beguins who dwell privately in their own houses, and intimates or friends of the Beguins all come together to read or hear read the aforesaid books or works from which they suck poison, although certain other things are read there such as the commandments, the articles of faith, legends of the saints, and the Summa of Vices and Virtues, in order to clothe the school of the Devil in an appearance of goodness and make it seem to imitate the school of Christ in some ways. Nevertheless, the precepts of God and articles of faith should be preached and expounded publicly by rectors and pastors of the church and by teachers and preachers of God's word, not in secret by simple laypersons.

It should also be recognized that there are some among them who beg publicly from door to door because, as they say, they have accepted evangelical poverty. And there are others who do not beg publicly but gain income by working with their hands, and observe a life of poverty. There are, however, some simpler Beguins of both sexes who do not know explicitly the articles or errors listed below, but are ignorant of them. Yet of these, there are some who commonly consider unmerited and unjust the condemnation of Beguins carried out by prelates and inquisitors of heretical depravity from the year of our Lord 1318 on in many places in the province of Narbonne (that is, at Narbonne, Capestang and Bйziers, around Lodиve, in the diocese of Agde, and around Lunel in the diocese of Maguelonne), at Marseilles, and in Catalonia. They feel that the condemned were just and good people.

4. Concerning the outward signs by which they can be recognized to some extent:

It should also be recognized that, as Augustine says in Against Fausus, "men cannot be bound together in either a true or false religion unless they are joined by common participation in some signs or visible sacraments." Thus the Beguins observe certain special practices of this sort, and display certain modes of behavior in speech and other areas through which they can be recognized by others. Their way of giving or returning a salutation is as follows: When they come to or enter a house or meet one another on a journey or in the street, they say, "Blessed by Jesus Christ," or "blessed be the name of Lord Jesus Christ." Again, when they pray in church or elsewhere they commonly sit hooded and bent over with their faces turned toward the opposite wall or a similar location, and rarely seem to kneel with hands joined as others do. Also, at the midday meal, after the food has been blessed, the Gloria in excelsis Deo is said kneeling by those who know it. At the evening meal those who know it say the Salva, Regina, also kneeling.

5. The following deals with the erroneous, schismatic, temerarious or false articles or the aforesaid Beguins and their followers:

In the first, place, those commonly called Beguins -although they call themselves Poor Brothers of Penitence of the Third Order of Saint Francis - believe and affirm that Lord Jesus Christ (insofar as he was man) and his disciples as well owned nothing either individually or in common, because they were perfectly poor in this world. Again, they say that having nothing individually or in common constitutes perfect evangelical poverty. Again, they say that having something in common diminishes the perfection of evangelical poverty. Again, that the apostles could not have owned anything individually or in common without diminution of their perfection or without sin. Again, they say it is heretical to believe and assert anything to the contrary.

Again, they say the rule of Saint Francis is that life of Jesus Christ which Jesus observed in this world and which he handed down to his apostles, imposing its observation on them. Again, that in his rule Saint Francis handed down the aforesaid evangelical poverty to the brothers of his order, so that professors of the aforesaid rule can have nothing either individually or in common beyond the limited use necessary to life, which always smacks of the indigence of poverty and has nothing superfluous. Again, they say that Blessed Francis was, after Christ and his mother (and, some add, the apostles), the highest and most eminent observer of the evangelical life and rule, as well as its renewer in this sixth period of the church which they say we are now witnessing. Again, they say that the aforesaid rule of Saint Francis is the gospel of Christ or one and the same with the gospel of Christ.

Again, they say that whoever impugns or contradicts the rule of Saint Francis in any way impugns and contradicts the gospel of Christ, and consequently errs and becomes a heretic if he perseveres in this behavior. Again, they say that neither the pope nor anyone else can change anything in the gospel of Christ, nor can they add or subtract anything. Thus neither can they change anything in the aforesaid rule of Saint Francis, nor can they add or subtract anything concerning vows, or the evangelical counsels or precepts contained in them. Again, they consequently say that the pope cannot annul or change the rule of Saint Francis or abolish the order of Saint Francis, which they call the evangelical order, from the number of existing orders. Again, they make precisely the same assertion concerning the third state or order of Saint Francis, or his third rule. Again, they say that neither a pope nor a general council can annul or legislate the contrary of what has been confirmed, legislated or ordered by a previous pope or general council. On this basis they commonly believe and say that the aforesaid two rules of Saint Francis - and, some of them add, any others confirmed by Roman pontiffs - cannot be annuled by any succeeding pope or general council.

Again, they say that if the pope changes something in the rule of Saint Francis, adds something to it, or subtracts something from it (especially concerning the vow of poverty), or if he annuls the aforesaid rule, he acts against the gospel of Christ and neither a Friar Minor nor anyone else is required to obey him in the matter, however much he may command it or excommunicate those not obeying him, because such excommunication would be unjust and not binding. Again, they say that the pope cannot dispense anyone from a vow of poverty made to God, even if that vow was simple and not solemn, for a person who vows poverty is bound forever to observe it, since anyone dispensed from such a vow would descend from a higher to a lower grade of virtue and from a higher to lower perfection, and papal power, as they say, is only for building up, not for tearing down. Again, they say that the pope cannot issue a constitution or decretal dispensing or allowing the Brothers Minor to store in common granaries or cellars that wheat or wine which will be necessary for their future use, for that would be a violation of Saint Francis' evangelical rule and thus also of the Christ's Gospel.

Again, they say that Pope John XXII, in issuing a certain constitution beginning Quorumdam, which dispenses or concedes to the Brothers Minor that they may store wheat and wine for the future in granaries or cellars at the discretion of their leaders, acted against evangelical poverty and hence, as they say, against the gospel of Christ. Thus they say that he has become a heretic and consequently lost the papal power to bind, loose and do other things (granting that he perseveres in this course of action), and that the prelates created by him since he issued the constitution have no ecclesiastical jurisdiction or power. Again, that all the prelates and others who consented to the issue of said constitution or now knowingly consent to it by this very act have become heretics if they pertinaciously continue to do so and have lost all ecclesiastical jurisdiction. Again, they say that the Brothers Minor who asked for the constitution, or who now consent to it and accept it, or who make use of it, have by their action become heretics.

Again, they say that the pope cannot, with divine approval make it legitimate for a Friar Minor to transfer to some other religious order in which that brother will, like others in the order, hold wealth in common, even if the transfer is effected with papal permission. For, as they say, that would entail descending from a greater and higher state or grade of perfection and virtue to a lesser and inferior one, which would involve tearing down and not building up, and the pope's power was granted to him only for building up, not tearing down. Again, they say that if some Friar Minor, whatever sort of papal license he might have, should transfer to another religious order, he is still perpetually obliged to observe the vow of poverty made by him earlier in accepting the rule of Saint Francis. That is, he cannot possess anything either individually or in common beyond what is consistent with poverty.

Again, they say that if some Friar Minor should become a bishop or cardinal or even pope, he would still be perpetually obliged to observe the vow of poverty made by him earlier in accepting the rule of Saint Francis, and thus he should occupy himself only with the administration of spiritual matters and let all temporal affairs be governed and administered by competent proctors. Again, they say that the pope cannot make dispensation concerning the size and quality of Franciscan habits in contradiction to the rule of Saint Francis, allowing the introduction of superfluity. The brothers should not obey him in this matter or in any other that is contrary to the perfection of Saint Francis' rule. Again, they say that the state of the order of the Friars Minor, which vows and promises evangelical poverty, is the highest state in the church of God, and the state of prelates cannot equal its perfection, although those prelates who belong to the order of Friar Minor and thus have promised evangelical poverty (which they are perpetually obliged to observe) attain to that same perfection if they observe the vow they made earlier.

Again, they say that those four Friars Minor who, in the year of our Lord 1318, were burned at Marseilles by the inquisitor of heretical depravity (himself a member of the order of Friars Minor), were condemned as heretics because, as the beguins say, they wished to observe the aforesaid rule of Saint Francis, preserving its purity, truth and poverty, and did not want to consent to relaxation of the rule, or accept the dispensation issued by the aforesaid pope on these matters, or obey him or others on this point. They say that these brothers were condemned unjustly because they defended the truth of the evangelical rule. Thus they say that the brothers were not heretics, but rather catholics and glorious martyrs. They ask for their prayers and intercession before God. Again, many of them say that they consider them to be of no less merit before God than the martyrs Saint Laurence and Saint Vincent. Again, some say that Christ was again spiritually crucified in these four Friars Minor, as in the four arms of the cross, and that the poverty and life of Christ was condemned in them.

Again, they say that the aforementioned Lord Pope commanded or consented or still consents that the aforesaid four Friars Minor should have been condemned as heretics by the inquisitor. Through this he has become a heretic himself, the greatest one of all, since as head of the church he should defend evangelical perfection. Thus, as they say, he lost papal power, nor do they believe him to be pope or to be obeyed by the faithful, for from that moment he vacated the papacy.

Again, they say that all those who are commonly called beguins (but call themselves poor brothers of penitence of the third order of Saint Francis) who have been condemned as heretics during the last three years (that is, from the year 1318 on) through the judgment of prelates and inquisitors of heretical depravity in the province of Narbonne (that is, at Narbonne, Capestang, and Bйziers, around Lodиve, in the diocese of Agde, and around Lunel in the diocese of Maguelonne), who believed the aforesaid four Friars Minor were holy martyrs and believed, maintained and felt the same as they about evangelical poverty and papal power (that is, that he lost it and became a heretic), and also believed that the prelates and inquisitors who persecuted the said brothers became heretics through that activity, and that the doctrine of Brother Peter John Olivi was completely true and catholic, and that the carnal church (that is, the Roman Church) was Babylon the great whore which was to be destroyed and cast out just as the synagogue of the Jews was when the primitive church began; these beguins, I say, even though they believed and defended all that, were, they say, unjustly condemned for defending the truth, and were not heretics but rather catholics. They say they are, before God, glorious martyrs. Again, they say that the church of God will still recognize that these four Friars Minor and the said beguins condemned as heretics are holy martyrs, and there will be a solemn feast day in the church for them just as for the great martyrs.

Again, they say that the prelates and inquisitors who judged and condemned them as heretics - and indeed all those who consented or now consent knowingly to their condemnations - have by this action become heretics (if they persevere in it), and by this action have lost the ecclesiastical power to bind, loose and administer the ecclesiastical sacraments. Nor should they be obeyed by faithful Christians. Again, they say that each and every one of the aforesaid who, they say, became heretics for the aforesaid reasons are not the church or the church of God, nor are they among the number of the faithful. They are, rather, outside the church of God if they persevere in this activity. Again, that all those who do not wish to believe or refuse to believe these same articles the four Friars Minor and beguins condemned as heretics believed, and indeed all those who do not believe the condemned heretics were glorious martyrs, these, I say, they assert to be not of the church of God, but outside the church.

Again, they say that all those who hold and believe what the beguins or poor brothers of the third order believe and maintain concerning all the aforesaid, and who believe as they who were condemned as heretics believed and maintained, are the church of God and live within the church of God. This number can even include other faithful not of the third order, be they clerics, members of religious orders, or laity, as long as they believe and maintain as the beguins do on the aforesaid issues. Again, many beguins and beguines, along with those who believe in them, secretly gather the burnt bones and ashes of the aforesaid burned who were condemned as heretics, so that they can preserve them as relics. They are kissed and venerated just as relics of the saints are, through the devotion and reverence they hold for them, as was uncovered and discovered through inquisition and through confessions as well as depositions obtained during the judicial process from certain beguins who had such things with them and had seen and knew about others who had them or had once had them. We ourselves, in the process of inquiry, have touched and seen relics of this sort found among them, and are thus can offer direct witness concerning them. Again, some beguins have recorded in written form the names of the aforesaid condemned and the days on which they were martyred (as they assert), just as the church of God is accustomed to do with its saints and genuine martyrs; and they have recorded their names on their calendars and invoked them in heir litanies.

Again, they say the pope cannot dispense anyone from the vow of virginity or chastity, even if that vow was simple and not solemn, no matter how much good might follow to the community through such a dispensation, for example the return of peace to some province or kingdom, or conversion of a people to the faith of Christ; for the person who was dispensed would descend from a higher and greater to a lesser grade of perfection. Again, they add on this score that even if all women in the world were dead except one who had vowed chastity or virginity to God, and the human race would disappear unless that woman were married, the pope could not provide a dispensation, and the woman would not be required to obey the pope if he demanded marriage. If she obeyed she would sin mortally, and if she disobeyed and were excommunicated by the pope the excommunication would be unjust and invalid. If she suffered death on this account she would be a martyr. Again, some of them say that if a person who had made such a vow entered into matrimony, even with papal dispensation, that marriage would not be true or legitimate, and the offspring produced through it would be not legitimate but adulterine.

Again, they say that prelates and members of religious orders whose clothing is too abundant or too costly violate gospel perfection and Christ's precept, according instead with the precept of Antichrist. Such clerics who go around in pompous fashion are of the family of Antichrist. Again, they say that beguins or poor of the third order are not required to swear before prelates and inquisitors except concerning the faith or the articles of faith, even though they are summoned to answer to them concerning the sect and heresy of the beguins. Again, they add and say that they should not be interrogated by prelates or inquisitors concerning anything except the articles of faith, commandments or sacraments; and if they are interrogated on other matters they are not required to respond, since they are, as they say, laity and simple people. In reality, however, they are astute, cunning and crafty.

Again, they say they are not required to take oaths, nor should they be made to reveal under oath the names of their fellow believers, accomplices and associates, because, as they say, this would violate the command to love one's neighbor and would on the contrary injure one's neighbor. Again, they say if they should be excommunicated on this account, simply because during a judicial process they refuse to swear simply and absolutely to tell the truth concerning anything except the articles of faith, commandments or sacraments, and because they refuse to respond to anything else under oath and to reveal their accomplices, such an excommunication is unjust, is not binding on them, and they take it lightly.

Again, they say the pope cannot forbid the beguins on pain of excommunication to live by begging, even though they might be capable of working at a trade for their livelihood and even though they do not labor at the gospel, since it is not fitting for them to teach or preach. For, they say, their perfection would thereby be diminished, and thus they are not required to obey the pope on this matter, nor is his sentence binding on them. If, they say, they should be condemned to death on these grounds, they would be glorious martyrs.

Again, they say all the teachings and writings of Brother Peter John Olivi of the Franciscan Order are true and catholic. They believe in these teaching, say they were revealed to Brother Peter John by God, and claim that while still alive he told his close associates that such was the case. Again, they commonly refer to Brother Peter John as an uncanonized holy father. Again, they say he was such a great doctor that there was no one greater from the apostles and evangelists on, and some add that he was greater in both sanctity and teachings. Again, some of them say there has been no doctor except Saint Paul and the aforesaid Brother Peter John whose teaching have not been refuted in some particular by the church, but the entire teaching of Saint Paul and Brother Peter John is to be accepted in its totality by the church, and not one letter of it is to be rejected.

Again, some of them say that Brother Peter John spoke the truth when he said that Christ was still living when, hanging on the cross, his side was pierced by the lance, for his soul was still really in his body at that point, but because he was so greatly weakened he seemed dead to onlookers. The Evangelist John referred to him as dead by then because he appeared to be such, and the Evangelist Matthew wrote that he was still alive because he was truly such, but the church erased this passage from the gospel of Matthew so he and John would not seem to differ.

Again, they say Brother Peter John was spiritually designated by that angel of whom it is written in Apoc. 10 that his face was like the sun, and that he had an open book in his hand; because, as they say, the truth of Christ and understanding of the Apocalypse was opened in a singular way to him among doctors. Moreover, in his commentary on the Apocalypse, which they have translated into the vulgar tongue, they interpret the aforesaid passage in that way. Again, they say the writings and teachings of Brother Peter John are more necessary to the church of God now than any other writing by any other doctor or saint except the writings of the apostles and evangelists, because, as they say, he interprets more fully and clearly malice of Antichrist and his disciples, that is, the pharisees, whom they identify with contemporary church leaders, monks and Brothers. Again, they say that if God had not provided the church with Brother Peter John or someone like him, the whole world would be blind or heretical. Again, they say that those who do not accept the teachings and writings of Brother Peter John are blind, because they do not see the truth of Jesus Christ; and those who reprove and condemn his doctrine are heretics. Again, they say Brother Peter John is the light which God sent into the world, and thus those who do not see this light walk in darkness.

Again, they say that if the pope were to condemn the teachings or writings of Brother Peter John, he would become a heretic by doing so, because he would be condemning the life and teachings of Christ. Again, they say that if the pope should condemn his teachings and writings, they would not consider it really condemned, and if he were to excommunicate them on that account they would not consider themselves excommunicated, nor would they obey him, nor would they surrender Olivi's books. Again, the books of Brother Peter John possessed by these Beguins were translated from Latin into the vulgar tongue by some of his followers. They include his Apcalypse commentary; a certain small treatise on poverty; another rather small one on mendicancy; another on the seven malign spirits; and certain other writings, all of which they attribute to Olivi whether they were written by him or by someone else on the basis of his teachings and tradition (for they reflect the same dogma). They read these books in the vulgar tongue to themselves, their intimates and their friends within their conventicles and in the little dwellings they call "houses of poverty." They use these pestiferous teachings to instruct themselves and, if they can, others.

Again, informed or rather deformed by the teachings they derive from Peter John's Apocalypse commentary, they say the carnal church (by which they mean the Roman church as it exists, not only in the city of Rome, but throughout the whole area under Roman jurisdiction) is Babylon, the great whore of whom John spoke in the Apocalypse. Thus they apply these passages to the Roman Church and attribute to the church all the evil things written there, such as that it is drunk with the blood of the martyrs of Jesus Christ. And they interpret this as referring to the blood of the four Brothers Minor condemned and burned as heretics at Marseilles, and the blood of the Beguins of the third order condemned and burned as heretics in the province of Narbonne in recent years, as mentioned earlier, for they assert that these people were martyrs of Jesus Christ. Again, they the church has drunk the wine of its fornication with all the kings of the earth, that is, the kings, princes and great ecclesiastical leaders who seek the pomp of this world.

Again, they distinguish between two churches, the carnal church which they say is the Roman church which contains the multitude of rebrobate, and the spiritual church which contains those people they describe as spiritual and evangelical, who emulate the life of Christ and the apostles. They say the latter is their church. Some of them, though, say there is only one church which they call a great, carnal whore because of the reprobate in it, but spiritual and a virgin without spot or stain because of the elect, whom they call evangelical people, and by the latter they refer to themselves, who say they accept, defend and die for evangelical poverty. Again, they claim that the carnal church, by which the mean the Roman church, is to be destroyed prior to the preaching of Antichrist by a war waged against it by Frederick, the present king of Sicily, and his accomplices, the ten kings signified by the ten horns of the beast in the Apocalypse. And they believe certain other erroneous and insane fables about King Frederick warring against the king of France and King Robert.

Again, they claim that at the end of the sixth period of church history - that is, the present period which began with Saint Francis - the carnal church, Babylon, the great whore is to be rejected by Christ just as the synagogue of the Jews was rejected because it crucified Christ, for the carnal church is crucifying and persecuting Christ's life by persecuting those brothers in the Franciscan order called the poor and spiritual. They apply this to the persecution of those in both the first and third orders in the provinces of Provence and Narbonne. Again, they teach that just as, when the synagogue of the Jews was rejected by Christ, a few people were elected through which the primitive church was founded, so in the present sixth period of the church, once the carnal Roman church has been rejected and destroyed, there will remain a few elect, poor spiritual individuals, the majority of which will be of either the first or third order of Saint Francis, and through these will be founded, in the seventh and last period which begins with the death of Antichrist, a spiritual church which will be humble and benign.

Again, they claim that all religious orders will be destroyed during the persecution of Antichrist except that of Saint Francis, and they divide the latter into three parts. One consists of those they call the community, a second of those in Italy called the Fraticelli, and a third of those called spirituals who observe the rule of Saint Francis in its spiritual purity, along with the brothers in the third order adhering to these spirituals. The first two parts, they say, will be destroyed and the third will remain, just as God has promised.

Again, some of them claim that on those elect spiritual and evangelical individuals through whom a spiritual and benign church will be founded in the seventh and last period, the Holy Spirit will be poured out in greater or at least in equal abundance as on the apostles, the disciples of Jesus Christ, on the day of Pentecost during the time of the primitive church. And they say the Holy Spirit will descend on them like a fiery flame in a furnace, and they take this to mean that, not only will their souls be filled with the Holy Spirit, but the Holy Spirit will live in their bodies as well.

Again, they claim that there is a double Antichrist, one spiritual or mystical and the other the real, greater Antichrist. The first one prepares the way for the second. And they say the first Antichrist is the present pope under whom they are being persecuted and condemned. Again, they have determined the time within which the greater Antichrist - whom they consider already born - should come, begin to preach, and finish his career. Some say it will all have happened by 1325; others say by 1330; and still others say by 1335. Again, they claim that when Antichrist is dead those spiritual individuals mentioned above, whom they call evangelicals and through whom the church will be founded, will preach to the twelve tribes of Israel and will convert twelve thousand from each tribe, thus making a combined group of 144,000. These will make up the militia signed by the angel having the sign of the living God, whom they interpret as the blessed Francis, who had the stigmata of the wounds of Christ. This signed militia will battle with Antichrist and be killed by him before the coming of Elijah and Enoch.

Again, spreading more fables they claim that when the carnal church is destroyed there will be a great war and great slaughter of the Christian people, and a great multitude that defended the carnal church will be destroyed in the war; that, with almost all the men dead, the remaining Christian women will be in such need of men that they will embrace trees. On this subject they offer a great many other fables which can be read in the aforesaid commentary in the vulgar tongue. Again, they say that after the destruction of the carnal church the Saracens will come and occupy Christian lands, entering the kingdom of France through Narbonne, and will abuse Christian women, taking many of them captive. They say all this was revealed to Brother Peter John in Narbonne. Again, they say that both in the time of persecution by Antichrist and in that of the aforesaid war carnal Christians will be so afflicted that, despairing, they will say, "If Christ were God, he would not permit Christians to suffer so much and such intense evil." Thus despairing, they will apostacize from the faith and die. But God will hide the elect spiritual individuals so that they cannot be found by Antichrist and his ministers. Then the church will be reduced to the same size as the primitive church when it was first founded, so that scarcely twelve will remain by whom the church will be founded and upon whom the Holy Spirit will be poured out in equal or greater abundance than on the apostles in the primitive church, as was said above.

Again, they say that after Antichrist's death these spiritual individuals will convert the entire world to the faith of Christ; and the whole world will be so good and benign that there will be no malice or sin in people of that period, except perhaps for venial sins in a few of them; and all things will be common as far as use is concerned; and there will be no one who offends anyone else or encourages another to sin. For there will be the greatest love among them, and there will be one flock and one pastor. According to some of them this period and condition will last for one hundred years. Then, as love fails, malice will creep back in and slowly increase until Christ is, as it were, compelled to come in universal judgment because of it.

Again, these insane heretics seriously and ignominiously rail against the Lord Pope, the vicar of Jesus Christ, calling him the mystical Antichrist, precursor of the greater Antichrist, preparing the way for his life. Again, they call him a rapacious wolf to be avoided by the faithful; a one-eyed or blind prophet; Caiaphus the high priest who condemned Christ; and Herod, jokingly mocked Christ. He is such because, as they say, he condemned Christ's life and derided Christ in his poor. Again, they say he is the wild boar of the forest and the singular wild beast ruining and destroying the wall or encosure of the church of God (1Ps. 79:14) so that dogs and swine may enter, that is, men who tear up and trample down the perfection of the evangelical life. And they say he causes more evil in the church than did all the preceding heretics, because in the time of these other heretics the church remained in its integrity, but not it seems not the church of God but the synagogue of the devil. They say that in his time the carnal church will be destroyed. He alone, along with two cardinals, will escape into hiding and die of sadness and grief.

These are the insane and heretical claims made by that aforesaid pestiferous sect, the Beguins. All these things, and many more which it would take too long to narrate, I have heard from their own mouths while inquiring into them. In reading their books we have confirmed that many of these claims are contained there as well; and they are even more copiously contained in their confessions received in judicial processes against them. They have, however, been pulled together presented in a single document here so that they can kept more readily at hand.

Inquiry was conducted against them in the province of Narbonne from the year of our Lord 1318 on, and in the province of Toulouse at Pamiers during the year 1321 and thereafter.

6. The following deals with the way Beguins are to be examined and questioned:

It should be recognized and kept in mind that some of these Beguins have studied and know more than others about the preceding articles, having been more fully instructed or trained in them; for it is their custom to move gradually from bad to worse, conveying their doctrine little by little rather than all at once. Thus in the process of investigation a skillful inquisitor may inquire about all these things, a few, or only one, putting all others aside, as seems expedient to him, in view of the quality or condition of the person being examined and the demands of the inquisitorial office. Thus a list of questions to be asked is presented below, based on the errors they have been found to hold; yet it should not be assumed that every one of them ought to be asked to each and every person being interrogated. Instead, those should be asked which the individual inquisitor considers fitting, so that the manner and style of investigation can be fitted to the specific case at hand. Thus by suitably posed questions and the answers arising from them the truth will more subtly and more easily be discovered, while deceit will more quickly be detected when the interrogated does not respond clearly and properly to the question, seeking to avoid a direct answer by hiding behind a shelter of words. All of these things are learned more fully through experience.

7. Questions especially relevant to contemporary Beguines:

First the examinee should be asked when, where and by what minister he was received and professed in this order. Again, ask whether he was examined in the faith by the bishop of that place or by one of his deputies, for Lord Pope John XXII has decreed and ordained that any other sort of examination is invalid, empty and worthless. Again, ask with whom he associated after that, and where.

Again, if the examinee is not a Beguin but a greater believer in them and friendly with them, and is suspected of sharing their errors, ask when he began to believe in them and associate with them on a familiar basis. Again, the examinee should be asked whether he has heard some of them teach and assert that Christ and the apostles had nothing either individually or in common; if he has heard it said that to hold and believe the opposite is heretical; if he has heard it claimed that to have things in common diminishes the perfection of evangelical poverty; if he has heard it said or claimed, and if he himself believed and believes, that the rule of Saint Francis is one and the same with the gospel of Christ or is the gospel of Christ; if he believed or believes that, just as the pope cannot change anything in the gospel or add or subtract anything from it, so he cannot change anything in the rule of Saint Francis, nor can he add to it or subtract from it insofar as the evangelical vows or counsels are concerned, or insofar as the precepts contained in it are concerned; if he believed, or believes, or even has heard it claimed that the pope cannot suppress either the Franciscan Order founded on the first rule or the third order founded on the third rule, removing either or both from the number of religious orders, as has sometimes occurred with other orders.

Again, ask if he has heard it claimed, or has believed or now believes that the pope cannot promulgate a decree in which he dispenses or concedes to the Brothers Minor that they may store wheat and wine for their common future needs, for their own use, according to the decision of their own leaders. Ask if he has heard it said, or has believed or now believes that the Lord Pope John XXII, in making promulgating that decretal which begins Quorumdam, in which he is said to have dispensed or conceded to the Brothers Minor that can have common stores of grain and wine in the aforesaid manner, acted against evangelical poverty or against the gospel of Christ. Again, ask if he has heard it said, or has believed or now believes that the Lord Pope should not not be obeyed by any Brother Minor in the matter of the aforesaid dispensation or in any other case where he has changed something in the rule, even though the pope has ordered by virtue of obedience and under penalty of excommunication that it should be held and observed by all the friars. Again, ask if he has heard it said, or has believed or now believes that the Lord Pope John XXII, in promulgating the aforesaid decree and dispensation, by that very fact became a heretic and lost the papal power of binding and loosing.

Again, ask if he has heard it said, or has believed or now believes that the pope cannot give a Brother Minor permission to transfer to another order in which he will hold possessions in common just like other members of that order, but rather that he will always be required to observe the vow of poverty he made according to the rule of Saint Francis, and thus can never hold anything either individually or in common. Again, ask if he has heard it said, or has believed or now believes that a Brother Minor, once he has been made a bishop or cardinal, is still required to observe the vow of poverty made by him according to the rule of Saint Francis. Again, ask if he has heard it said, or has believed or now believes that the pope cannot dispense anyone from a vow of chastity or virginity in some specific case, even if the vow was a simple one and not solemnized, and even if some great benefit to the community would follow from the dispensation; and that any marriage later contracted by a person so dispensed would be invalid. Again, ask if he has heard it said, or has believed or now believes that the pope cannot dispense anyone from a vow of simple poverty.

Again, ask if he is aware that some Brothers Minor were condemned as heretics at Marseilles by an inquisitor of heretical depravity belonging to their own order, and whether he knows the reason why they were condemned. Again, ask if he believed or believes they were catholics and holy martyrs, or if he knew other people who thought them holy martyrs, or if he heard it said or believed himself that those who condemned them as heretics acted unjustly and by doing so became themselves heretics and persecutors of evangelical poverty. Again, ask if he has heard it said, or has believed or now believes that the pope became a heretic and lost his papal power if he consented to those four Brothers Minor being condemned as heretics at Marseilles.

Again, ask if he knew that some beguins, male and female, who call themselves Poor of the Third Order of Saint Francis, were during these past years condemned by judgment of bishops and inquisitors of heretical depravity in the province of Narbonne and elsewhere. Again, does he know in which areas or towns of the province they were condemned. Again, how many beguins has he heard were condemned? Again, does he know the reasons why they were condemned as heretics? Again, did he or does he believe that the beguins condemned as heretics were catholics and holy martyrs, and that they suffered death for the sake of the truth? Again, does he know or has he heard any people who believe, or think or say that these condemned heretics were holy martyrs or saved? Again, did he or does he believe that those who condemned them as heretics by that act became heretics themselves? Again, ask if he kept bones, ashes or other things belonging to those who were condemned and burned as relics, through devotion and reverence for them. Again, from whom did he receive them and what did he then do with them? Did he kiss them? Again, does he know any other people who kept bones or ashes as relics? Again, did he think that the lord pope became a heretic and lost his papal power if he consented to the aforesaid beguins being condemned as heretics? Again, ask if he believed or believes that the beguins condemned as heretics and those who believed as they did made up the church of God or were a part of it, while those who condemned them or consented to their condemnation were not. Again, ask if he is aware that the days on which these condemned beguins died are recorded by some in calendars or included in litanies, just as is done with other saints, or if he knows that their names are invoked and their aid sought in litanies.

Again, ask if he has heard it claimed among beguins that bishops, monks, friars or clerics who have superfluous or excessively valuable clothing violated Christ's gospel and follow the command of Antichrist or are of his family; or that Christ's poverty singularly shines forth in the ragged clothing of poor beguins. Again, ask if he has heard it claimed among beguins that in the modern time the church of God and faith of Christ has remained only in the humble community of poor beguins of the third order, and in other humble people who do not persecute these poor beguins or the evangelical rule of poverty. Again, ask if they have heard it said among beguins that it is of greater perfection for beguins to live by begging than by working, or by the labor of their hands, and that the pope cannot inhibit them from doing so or, by a sentence of excommunication, compel them not to beg in public if they can live decently by the labor of their hands, since they do not labor in preaching the gospel, for it is not fitting for them to preach.

Again, concerning the teachings or writings of Brother Peter John Olivi of the order of Brothers Minor, if he has heard it read in the vulgar tongue, or if he has read it to himself or others, and where, and how many times, and who was involved. Again, which of Brother Peter John's books did he hear read or did he read: the Apocalypse commentary, the treatise on poverty, the one on mendicancy, or some other work? Again, does he consider or believe the writings or teachings of Brother Peter John to be true and catholic? Again, has he heard it said by the beguins or by some of them that his writings or teachings are more necessary to the church of God than are those of any other doctor or saint except the apostles and evangelists, or that he is the greatest doctor in the church since the apostles and evangelists? Again, has he heard it said or exposited among the beguins that Brother Peter John is the angel of whom it is said in the Apocalypse that "his face was like the sun and he had an open book in his hand," according to the spiritual meaning of the passage, because, as the beguins claim, in his commentary on the Apocalypse the truth of Christ and the meaning of that book was revealed in a unique way? Again, ask him if he has heard it said among the beguins that the pope cannot condemn the teachings or writings of Brother Peter John since they were revealed by God, as they claim; that if he were to condemn them he would be condemning the life of Christ; that the beguins would not consider them condemned, nor would they obey the pope on this matter; and that they would not consider themselves excommunicated by him on this account. Again, ask what he believes or believed concerning the preceding claims about the teachings or writings of Brother Peter John.

Again, ask what he has heard recited among the beguins concerning what Brother Peter John predicted and taught to associates and beguins during his lifetime about the situation of the church and other things. Again, ask what he remembers having read or heard read in the aforementioned commentary . Did he read or hear read that there are seven periods of the church and that at the end of the sixth, which that commentary says began with Saint Francis or with his rule, the age of the Roman church is scheduled to end just as the age of the synagogue ended with the advent of Christ?; that in the beginning of the seventh period, which they say will begin with the death of Antichrist, another, new church will come into being and succeed to the first, church, the Roman church, now rejected and condemned? Again, ask if he has heard it exposited and explained in that commentary that the Roman church is Babylon, the great whore of which the Apocalypse writes, and that it is the city of the devil which will finally be condemned and rejected by Christ, just as the synagogue of the Jews was condemned and rejected. Again, ask if he has heard it read or exposited that the primacy currently enjoyed by the carnal church, namely the Roman church, will be transferred to the new Jerusalem, which they interpret as a certain new church to come at the end of the sixth period and at the beginning of the seventh.

Again, ask if he has heard it read or exposited that the sixth period, begun in the time of Saint Francis, will more perfectly observe the evangelical rule of poverty and the counsel of patience than any other preceding period. Again, ask if he has heard it exposited that the rule of Saint Francis is truly and precisely that evangelical life which Christ observed himself and imposed on his apostles, and that the pope has no power over it. Again, ask if he has heard it exposited that the rule of Saint Francis must be wickedly attacked and condemned by the proud, carnal church, just as Christ was condemned by the Jewish synagogue. Again, ask if he has heard it said or exposited in the aforesaid commentary that the blessed Francis was, after Christ and his mother, the greatest observer of the evangelical life and rule; that he was, under Christ, the original and principal founder, initiator and exemplifier of the sixth period of the church and of the evangelical rule; that the state or rule of Saint Francis will, like Christ, be crucified around the end of the sixth period; that Blessed Francis will then bodily rise again in glory so that, just as he was assimilated to Christ in a singular way both in his life and in being given the stigmata of the cross, so he will be assimilated to Christ by a bodily resurrection.

Again, ask if he has heard it exposited that the persecution or punishment now directed at those who pertinaciously cling to the beguin sect is, as it were, another crucifixion of the life of Christ, another piercing of his hands, feet and side. Again, ask if he has heard expositions regarding the wild boar, the mystical Antichrist, assimilated to Caiaphas condemning Christ and Herod mocking him; and regarding the wild boar, the great Antichrist, assimilated to Nero and Simon Magus. Again, ask if he has heard it exposited that the evangelical state is the state of those poor individuals who, as they claim, are persecuted and punished by the Roman church because they do not obey, but instead rebel against the apostolic power and against the expositions and declarations promulgated by the apostolic seat concerning the rule of Saint Francis.

Again, ask if he has heard it exposited that in the thirteenth centenary year after the passion and resurrection of Christ, the Saracens and other infidels are to be converted by the order of Saint Francis, though with many martyrs among the Brothers Minor; and that in the thirteenth centenary year after the birth of Christ Saint Francis and his evangelical order appeared; and that in the thirteenth century after the death and ascension of Christ this evangelical order will be exalted on the cross and its glory will rise up over the whole earth; and that in the time when the evangelical life and rule is being attacked and condemned - which they claim will occur under the mystical Antichrist (whom they identify as a pope) and be completed under the great Antichrist - then Christ, his servant Francis and the evangelical crowd of his disciples will descend spiritually to oppose all the world's error and malice; and that, just as the apostolic order preached to the whole world at the beginning, so the evangelical order of Saint Francis will preach to the whole world and convert it between the times of the mystical and great Antichrists; and that the beast ascending from the earth in the Apocalypse refers to a pseudopope with his pseudoprophets, who will not directly execute people as will the beast ascending from the sea of the worldly laity, who will kill the saints (which the beguins exposit as meaning themselves); and that the sixth head of the dragon is, according to their exposition, the mystical Antichrist, a pope, while the seventh head is the great Antichrist, who has a powerful king allied with him.

Again, ask what else he has heard said among the beguins about the time of Antichrist and the year he is to arrive; and what else he has heard of the many things said against the Roman church, its leaders, monks, friars and priests; and what else he has heard of the many temerarious predictions about the future contained in the aforementioned commentary.

8. Teaching or instruction on dealing with the cunning and malice of those who, when required to confess the truth in judicial process, do not wish to do so.

Since, however, many beguins - those who call themselves poor brothers of penitence and of the third order of Saint Francis - want to cover up and conceal their errors with sly cunning, they refuse to swear that they will tell the truth concerning themselves and their accomplices, living or dead, even though such is customary and in fact legally required. Some swear, but want to do so, not simply and absolutely, but under protest, conditionally and with certain expressed reservations, namely that they do not intend to swear or obligate themselves through oath to say anything which will offend God or result in injury or harm to their neighbors. They say, however, that it offends God when the Roman church, its leaders and its inquisitors persecute, damn and condemn the beguins, their sect, since they, as they claim, observe and defend the life of Christ and evangelical poverty. (That is, they observe it as they understand and exposit it, and that understanding is clear from what has been said above.) Again, they say it would offend God if they were to abjure those beliefs which we inquisitors and church leaders judge to be erroneous and to contain heresy, for they say they are not such, but are instead in accordance with evangelical truth. Thus they call good bad and bad good, turning light into darkness and darkness into light.

Again, they say they believe it would cause their neighbors harm and injury if they reveal their accomplices and fellow believers to the inquisitors, for that would lead to their neighbors suffering persecution by the inquisition and sustaining harm. Like a people blinded, they fail to see that it does not offend God when error is revealed and truth discovered, or when one on the crooked path of error is brought back to the straight path of truth and abjures that error. Nor do they see that, rather than harming their neighbors, it benefits them when the erring are led back to the way and light of truth, lest they be further corrupted and lest, by their pestilential contagion, they lead many others astray, like blind leaders dragging them into the ditch.

Thus, in order to oppose their malice and cunning, care should be taken during judicial proceedings that they be forced to swear simply and absolutely, without any conditions or reservations, that they will tell the whole truth and nothing but the truth concerning themselves, their accomplices, believers, benefactors, receivers and defenders, according to the inquisitior's interpretation, without artifice or deceit, whether they are confessing about themselves or others, whether they are responding to questions or offering affirmations or denials, throughout the entire inquiry. Otherwise they will commit perjury and incur its penalty.

And thus one should be cautious lest they take the oath under condition, with reservation, or under protest; and it should be explained to them that it is not an offense against God, nor is God offended as they believe and say, when in judicial process truth is sought while error and heresy is uncovered. And in all this the judgment of the inquisitor, not their false opinion, must determine what is to be done. Again, it should be made plain to them that their neighbors will not be harmed, nor will they suffer any damage or injury as they say, for it redounds to their good and to the salvation of their souls when those who are infected and implicated in error are detected so that they can be corrected and converted from error to the way of truth, lest they become more corrupted themselves and infect or corrupt others with their error.

If, however, they pertinaciously refuse to swear except with the preceding condition and reservation - refuse, that is, when they are ordered by the court to swear precisely that they will tell the whole truth and nothing but the truth - then, once their have been admonished according to canonical procedure, a written sentence of excommunication should be pronounced against the one who, required to swear, has refused, unless that person takes the oath immediately or at least within the time which the presiding judge, through kindness or equity, may have set (even though when ordered to swear precisely and simply he legally be required to comply immediately, without any delay). The sentence of excommunication, once composed, written and promulgated, should be inserted in the process.

If someone incurs a sentence of excommunication and pertinaciously endures it for several days with his heart hardened, then he should be called back into judgment and asked if he considers himself to be excommunicated. If he replies that he does not consider himself excommunicated, nor does he consider himself bound by the sentence, then it will be evident that by that very fact he holds the keys of the church in contempt, and that is one article of error and heresy. Anyone persevering in it is to be considered a heretic. Thus this response should be inserted in the process, and the person should be proceeded against as the law requires. He should be admonished that he should retreat from the aforesaid error and abjure it or else from that moment on he will be judged a heretic, condemned as such, and as such will be handed over to the judgment of a secular court.

It should be noted, however, that to prove his malice, so that his error should appear more clearly and the process against him be justified, another, new sentence of excommunication may be leveled against him in writing, as against one who is contumacious in a matter of faith. He is to be considered such because one who pertinaciously refuses to swear simply and precisely that he will respond concerning those things which pertain to the faith, and who pertinaciously refuses to abjure clear error and heresy, is shown to be practicing evasion no less contumaciously than would be the case if, cited in other circumstances, he stayed away entirely. Once the sentence is leveled against him he should be informed, and the notice should be in writing. If the person, having been excommunicated in a matter of faith, remains so with heart hardened for over a year, then by law he can and should be condemned as a heretic.

Moreover, witnesses - if they are any - can be heard against such an individual. He himself can be constrained in various ways including limitation of food and being held in chains. He can even, on the recommendation of qualified persons, be put to the question in order to get at the truth, as the nature of the business at hand and the condition of the person may require.

9. The form of the first sentence can be as follows.

Since you, So-and-So of Such-and-Such-a-Place, were arrested or cited as suspect, reported denounced accused of holding the errors and erroneous opinions of the Beguins, who call themselves poor brothers of the third order of Saint Francis - errors which they hold and teach contrary to right faith, the state of the holy Roman and universal church, and apostolic authority - and you have been brought before us, So-and-So the inquisitor, then required and admonished by us several times according to legal form to swear that you will tell the whole truth and nothing but the truth both concerning yourself and concerning your accomplices, believers and benefactors, alive and dead, as it relates to the matter of heresy and especially the errors and erroneous opinions of certain beguins who extoll themselves in opposition to the faith, the Roman church, the apostolic seat and the power of the pope and other leaders of the Roman church, and you refuse to swear simply and absolutely, but will only do so with certain conditions, reservations and under protest - conditions, reservations and protests which are entirely foreign to law and reason - I the aforesaid inquisitor So-and-So order and admonish you once, twice and thrice, according to legal form, under pain of excommunication, to swear before us on the gospel of God in judicial process, simply and absolutely, without condition or reservation contrary to law and reason, to tell the whole truth and nothing but the truth concerning yourself and your accomplices, believers, benefactors and defenders, living or dead. Acting as a witness, tell whatever you know, knew, saw, believe or believed concerning heresy, and especially concerning the errors and erroneous or schismatic opinions held by you and other beguins of the third order of Saint Francis, and concerning anything else pertaining to the matter of heretical depravity. And out of mercy and grace I give you as a first term from this hour until the sixth hour of this same day, and as a second term from the sixth hour until the ninth, and as a third and final term from the ninth hour until vespers, or until completorium of this day. And unless by that final time you swear in the manner indicated, the legally required admonitions having been delivered, by the apostolic authority I bear through the office of inquisition by this same written document I excommunicate you and pass sentence of excommunication upon you, and I offer a copy of it to you should you wish to have it and request it. This sentence was given in such-a-year, on such-a-day, and in such- a-place, with the following people present, etc.

[Egir]

-Продолжение-

 

10. The form of the other sentence of excommunication against one who is contumacious could be as follows:

We, the inquisitor So-and-So, by the apostolic authority we bear by virtue of the office of inquisition concerning heretical depravity, order and admonish once, twice and thrice according to legal form, that you, so-and-so from such-and-such-a-place, swear simply and precisely to tell the whole truth and nothing but the truth about yourself and your accomplices regarding the errors and erroneous opinions of the beguins of the third order, and regarding certain other things touching the faith and relevant to the office of the inquisitor of heretical depravity; again, that you humbly request the benefit of absolution from the sentence of excommunication laid on you by us in writing, which you have incurred which binds you still; and that you return unity with the church, acknowledge your error and abjure all heresy in our presence, so that, having sworn to observe the mandates of the church and our demands, you may deserve to be reconciled with the unity of the church. And we cite you to appear and do all this on the third day from this present one, assigning you the first day as a first term, the second as a second, and the third as the third and last. After that point you will respond concerning the faith and those things of which you are suspected, denounced, accused, telling the whole truth in judicial process about whatever you have done or know others to have done against the faith. Otherwise, if you have failed by completorium of that day to do each and every one of the aforementioned things, all of which you are legally required to do, by the apostolic authority held by us through the office of inquisition, we lay on you the bond of excommunication as one contumacious in matters of faith, because you are evasive and contemptuously refuse to be obedient in these things, and we declare to you that, if you pertinaciously endure this excommunication for a year, we will proceed against you as a heretic. And we offer to you a copy of the excommunication now be placed upon you, should you wish to have it and request it from us. This sentence was given in such-a-year, on such-a- day, and in such-a-place, with the following people present, etc.

11. Advice concerning the guile and deceit of those who, not wanting to reply clearly and lucidly, do so ambiguously and obscurely.

There are some malicious and crafty people among the beguins who, in order to veil the truth, shield their accomplices and prevent their error and falsity from being discovered, respond so ambiguously, obscurely, generally and confusingly to questions that the clear truth cannot be gathered from their replies. Thus, asked what they believe about some statement or statements proposed to them, they reply, "I believe about this what the holy church of God believes," and they do not wish to speak more explicitly or respond in any other way. In this case, to exclude the ruse they use (or rather abuse) in referring in this way to the church of God, they should diligently, subtly and perspicaciously be asked what they mean by "the church of God," whether they mean the church of God as they understand it; for, as is clear from the errors presented above, they use the phrase "church of God" misleadingly. For they say they themselves and their accomplices are the church of God or are of the church of God. But those who believe differently than they and persecute them they do not consider to be the church of God or part of it.

In such matters industry and skill is necessary on the inquisitor's part. Moreover, such people should be forced or compelled to respond clearly and explicitly concerning what has heretofore been said generally, equivocally or confusingly, through sentence of excommunication, as is described in the preceding section.

12. A description of the passing of Brother Peter John Olivi, which the beguin men and women venerate and often read or hear read.

It should be noted in passing here that the beguin men and women in their conventicles frequently and willingly read or have read to them a certain small work intitled The Passing of the Holy Father, in which is found the following:

In the name of our Lord Jesus Christ who is eternally blessed, in the year of his incarnation 1297, on Wednesay, March 14 , at the sixth hour, in the city of Narbonne, the most holy father and distinguished doctor Peter John Olivi migrated from this world in the fiftieth year of his life and the thirtieth since his entry into the order of Brothers Minor. He was born in the village of Sérignan, which lies a thousand paces from the sea in the diocese of BŽziers, and his most holy body rests in sanctity in the church of the Brothers Minor at Narbonne, in the middle of the choir. The most admirable and perfect progress of this holy man's conversion and the glorious end of his sojourn are more fittingly venerated in holy silence than exposed to the baying attack of vicious dogs. There is one thing, however, that I think should not be passed over. The venerable father, toward the end of his passing, after he had received holy unction and with the entire convent of Brothers Minor of Narbonne standing about, said he had received all of his knowledge had been infused in him by God, and that in the church at Paris at the third hour he had suddenly be illumined by the Lord Jesus Christ.

This is contained in the aforementioned little book which the beguin men and women read and cause to be read in their conventicles with great devotion through reverence for him, and they believe without reservation that all these things are true. Nevertheless, his body was removed from there, carried elsewhere and hidden in the year 1318. Many wonder where it is, and different people say different things.