Гражданская война в Российской Империи

[Ulix]

БАТЬКО  МАХНО.

    Была объявлена мобилизация в ряды Добровольческой армии. Я был мобилизован и отправлен в Таганрог, где формировались кавалерийскиечасти. Хотели восстановить регулярную кавалерию под старыми названиями полков. Я попал в девятый уланский Бугский полк. Собственно полка ещё не было, а был один только эскадрон Бугских улан,  эскадрон Киевских гусар  и эскадрон  Нижегородских драгун. По дороге в Таганрог мне пришлось  переночевать в  здании Ростовского университета, где помещалась караульная рота штаба Кавказской армии. Здесь мне впервые пришлось встретиться с новым порядком, который больно ударил по моим молодым идеалам и чувствам  "спасителя России". Подвыпившие солдаты затащили проституток в помещение роты, ночью устроили очередь на них и всю ночь издевались над несчастными женщинами! И это делаюсь в здании штаба армии.  Что  ж  могло  происходить подальше от штаба? Я молча переживал эту  гадость. Что  мог сделать я, когда видел среди очередных и офицеров?

    Потрясённый этим зрелищем одичавшей толпы, я, не дождавшись рассвета, ушёл на станцию и отправился в Таганрог, к месту назначения. Там нашёл свою  часть.  И началась учёба. Никаких лошадей здесь не было.  Солдаты, в  большинстве – зеленые юнцы, оборванные, грязные, в каких то опорках, калошах  вместо обуви, вшивые. Учились обращению и приемам с  донскою  пикою и козырянию начальству. Винтовок не было.

    После занятий, вечером шли по очереди (одни галифе и пара дрянных сапог на отделение на бульвар и на набережную, гулять.  Да и галифе-то, вместо ниток, которых не было,  было починено тонкой телеграфной проволокой. Проволокой же  были починены и единственные сапоги.

    Прибывали всё  новые и новые контингенты,  преимущественно,  молодежь, не  знакомая  с военным делом:  гимназисты, студенты.  Через  неделю нас перевели под Таганрог, на залив Миус, в село Фёдоровка, где посадили на коней и  три дня  учили обращению с конями. Потом  одели в английское  обмундирование. Тяжелые, зашнуровывающиеся сапоги.  Кажется, англичане  в них одевали  свои  колониальные  войска.  Френч  и галифе из хорошего  добротного сукна и фуражка с вентиляцией.  Выдали также по сабле. Такими  саблями  англичане  лет триста тому назад  сражались на рыцарских турнирах.  Ей можно было  только  колоть,  а не  рубить,так как вся тяжесть была сосредоточена в ручке. Да и ручка была вся бронирована и очень неудобна. Мы сразу же переоборудовали эти ручки- эфесы на свой образец. По срубили всю лишнюю тяжесть брони, ибо не обладали силой рыцарей.

  Отправились на фронт.  Ехали по берегу Азовского моря. Июнь месяц. Страшная жара. Суконное обмундирование сковывало движение. Пот неотступно следовал за нами. И даже близость моря не умеряло жары.

Вот по дороге навстречу нашему отряду движется колонна  пленных махновцев. По виду это- бывшие солдаты. Наш офицер с иронией здоровается  с ними:

  -Здравствуйте, товарищи!

  Все, как один, под ногу, дружно отвечают:

  -Здравия желаем, ваше благородие!

  Видно, царская служба ещё не совсем забыта! Происходят небольшие стычки с махновцами, перестрелки: мы на фронте. Продвигаемся к Днепру и вскоре выходим к его берегам у селения Князь- Григорьевское.

На той стороне Днепра махновцы. Обстреливают нас из орудий. У нас орудий нет и мы молчим.

    Помню картину. Мой земляк повздорил с другим и чисто по мальчишески стали тузить друг друга кулаками. Началась драка. Солдаты  сгрудились вокруг дерущихся, радуясь неожиданному развлечению. И вдруг из-за Днепра один снаряд, другой. А драка продолжалась до тех пор, пока не прекратили офицеры.

    Вскоре Махно удрал в Румынию. Махновцы разбежались по домам и попрятались. Наш отряд оттянули к стации Федоровка, погрузили в товарные вагоны и направили к реке Сейм, приток Десны, где проходил фронт. Помню хутор Волчий , село Мутино, город Нежин. На  стенах нежинской тюрьмы надпись:

  -Тюрем больше нет. Всех бандитов и контрреволюционеров Советская власть расстреливает на месте!

    Посещаю Нежинский лицей, парк при нём. Вспоминаю Н.В.Гоголя и посылаю домой письмо с лепестками хмеля из парка лицея, где учился Гоголь.

У меня открываются раны на ногах- варикозное расширение вен. Направляют в госпиталь в Киев, который только что взят. И где Антон Иванович Деникин поссорился с Петлюрой и открыл новый фронт против них. С трудом добравшись в Киев через Бахмач, Нежин, где орудовал новый "батько" Крапивянский. Лежу три дня в госпитале. Какое лечение?  Ничего нет, никаких медикаментов, никакого медицинского ухода.

    Раны подсохли. Меня выписали и направили снова в свою часть, в которую попадаю в Конотопе уже окружным путём: Нежин занят Крапивянским. Знакомлюсь  со знаменитыми орловскими рысаками, которых пришлось, правда, без меня, вытаскивать из топи,3агребелье, куда они попали по оплошности неприятеля. Продвигаемся дальше на север.

      Помню картину. Население давно не имело  соли, её нет. Наше начальство решило сделать красивый жест. Подарило две-три бочки селёдки на огромный район. Услышав о таком, подарке, весь район с котомками за плечами двинулся на дележ этой селедки. Вряд ли досталось всем хотя бы по кусочку, но по дорогам шли огромные толпы изголодавшихся по соли людей                                                                     

Вот и Мариуполь. Разгружаемся и едем в село Ялты и Мангуш в 15- 20 верстах от Мариуполя. Офицеры молчат .Знают  ли они или нет? Ночью вышли в заставу перед Мангушем. Опять никаких объяснений.  И ночью эти объяснения преподал нам один хлопец, который находился в  том же домике, где остановилось наше отделение-застава.  Он объяснил  нам,  что пока войска Антона Ивановича рвались к Москве,  взяли  Орёл,  батько Махно, сделав большой рейд от границ Бессарабии и Волыни, хочет захватить  ставку Верховного Главнокомандующего Юга России в Таганроге.

Крестьяне южных губерний Украины с ним. И нам ничего не остаётся делать, как переходить, на его сторону. При этом он вручил нам целый пук махновских прокламаций, написанных в стихотворной форме, целую программу своих действий, его "кредо". Один лозунг его  остался в памяти "Бей белых, пока покраснеют, а красный - пока поумнеют".

И он, действительно, бил и белых и красных, то входя с ними в негласный союз, то колотя и тех и других. Его поддерживали крестьяне Украины, губерний Херсонской, Таврической, Екатеринославской, Волынь.

Это была, собственно, война города с деревней. Город требовал с деревни хлеб,  мясо и т.п. съестных припасов, сам же ничего не давая деревне. Да и не мог дать! Все было разрушено. Не было  ни гвоздей, ни плугов, ни мануфактуры, ни  сахару, ни соли, ни керосину - всего того, чем в обычное время город  снабжал село. Ну, а за хлебом в село шли и красные и белые. Всем хотелось есть.

  И  Махно легко поднимал крестьян против города,  кто там не находился,  белые или красные. Крестьяне запрягали сои тачанки, ставили на них пулеметы, привезённые еще с фронта 1914-1918 годов или отбитые у красных или белых и  марш-маршем на города, где еще были кое-какие запасы мануфактуры, ксеросину, сахару, гвоздей. Разграбив город, да и горожан, возвращались в свои сёла, прятали все награбленное по тайникам и сами прятались на время, если чувствовали перевес сил на стороне неприятеля, белого или красного.    Зайдёшь в такое село, никого не встретишь, кроме баб и глубоких стариков. Не успеешь  расположиться отдохнуть как следует,  затрещали пулемёты, засвистели пули. Махно уже здесь, хотя разведчики доносили, что его нет  на сто вёрст кругом.

На следующий день 62 Донской полк на реке Кальмиус,  бывшая Калка, где в своё время  татары разбили русские войска, отбил  атаку махновцев. Махновцы ушли в степи. Таганрог на время был спасен. Нас перевезли к Славгороду. Славгород находился в руках Махно. Разгрузились ночью на полустанке и ушли к степь к  стогам соломы и сена  ночевать,чтобы утром начать наступление на Славгород,  левее железной дороги.

    Ночь, вслед за нами, на этот же полустанок прибыл  эщелон с нашей пехотой. Пехота осталась ночевать в вагонах, товарных, конечно. Выставили на перроне караул, не проинструктировав его, как следует. Вдруг со стороны неприятеля, из Славгорода, подошел паровоз, с него соскочили два сцепщика, прицепили паровоз к эшелону. Сцепщики пробежали по обе  стороны эшелона, накинули крючки на вагоны. Затем сели на паровоз и эшелон тронулся к...  Славгороду  на глазах обалдевших часовых, которые были в претензии, что  их не  взяли в эшелон,  а оставили на полустанке.

    Проснувшиеся офицеры, сообразив,  что  попали в ловушку  к Махно, пытались через  окна выпрыгнуть из вагонов,  но разбились, так как эшелон шёл на самой большой скорости. Когда  эшелон подошёл к  станции Славгород, его  встретили махновцы с пулеметами.  Сделали чистку, обезоружив всех. И около  70 человек офицеров и добровольцев расстреляли на площади, наглумившись над трупами расреляных.

    Здесь ещё раз я убедился, до чего бывает подл и жесток  человек.Когда на следующий день мы вошли в Славюрод, нам представилась  такая ужасная картина. У расстрелянных голых людей быки отрезаны половые органы и вставлены в рот.

ГОСПИТАЛЬ.

  Мы находились по квартирам местных жителей. К тому времени вошь стала ползти по всей Руси. Не было мануфактуры, белья, одежды, обуви, мыла, медикаментов, продуктов питания.  Я заболел здесь  возвратным тифом. После первого приступа этой болезни меня направили в госпиталь в город Павлоград.

    Что это был за госпиталь? Попытаюсь правдиво рассказать об этом. Госпитали такого характера были и в других местах.  Огромная палата в бывшей казарме. Койки человек надрасти больных  тифом: сыпным, брюшным, возвратным. Небольшое,  почти впритык,  расстояние между койками. На две кровати тумбочка.  Никакой  санобработки,  никакого постельного и нательного белья. В чём привезли,  в том и оставляли на койке. Матрацы, набитые  сеном или соломой,  шевелившейся от множества вшей. Больные накрывались,  вместо одеял,  своими вшивыми шинелями.                /

    На всю палату один санитар, которого  трудно  было дозваться.  Он помещался в прихожей и всю ночь спаи. Он только что оправился от брюшного тифа. Разъелся на даровых харчах.  Бил  толст, неповоротлив. Спал весь день и всю ночь, не обращая на стоны  и призывы  больных никакого внимания, находящихся в горячке. День и  ночь неслись  призывы на различных диалектах нашей страны:

    - Санитар! Санитар! Санитар! Санитар!

  Просили воды, помощи, внимания, никто не откликался. Несчастные постепенно затихали, умирали.

    Утром происходил врачебный обход. Врач с  сестрой быстренько пробегал всю палату, давая распоряжении о выносе умерших, приносе новых больных,  которых клали,  без всякой санитарной обработки, на кровати только что умерших. Никакой документации истории болезни, никаких измерений температуры, никакой врачебной помощи, никакого ухода. Не было лекарств,  термометров,  не делалось никаких назначений. Всё зависело от здоровья  самих больных и от случая.

    После обхода медицина  исчезала на весь день и ночь. Всё было предоставлено санитару. Правда, иногда врач и сестра обращали внимание на отдельных больных,  имевших на виду часы, хорошие шубы. Они обычно просили такие вещи продать им. И когда больной не соглашался на это, его в скором времени мёртвым выносили из палаты. А его вещи можно было потом увидеть на  враче или сестре. При мне было два таких случая. Хорошая лисья шуба  больного, возможно, конфискованная им у населения, очутилась на враче. А серебряные ручные часы- на сестре. А владельцы их были  вывезены на двуколке в общую могилу.

    Мы наблюдали эти похороны каждое утро.  Подъезжала двуколка с возчиком. Лошадка  без всякого понукания со стороны солдата разворачивалась, сдавала  назад, к крыльцу палаты.  Возчик с санитаром, без всяких эмоций,  без всяких церемоний затаскивал на двуколку мёртвых.

Наложивши таким образом, как дрова, мёртвых,  он подавал команду лошадке. Та трогалась, возчик  шёл сбоку. Приезжали к общей могиле. Лошадка сама разворачивалась.  Она уже к этому привыкла. Возчик сбрасывал трупы в яму, присыпал тонким слоем земли.  И церемония погребения оканчивалась. Мы между приступами болезни наблюдали эти картины из окна, терпеливо ожидая своей очереди: знаменитый русский характер!

    Утром, в обед и вечером  кормили тех, кто ещё мог есть, не был в горячке. Это  проделывал тот же  самый санитар, который не сменялся ни днём, ни ночью.  При этой операции он  оживлялся, просыпался.  Апатия покидала  его. Он пользовался едой тех, кто не мог есть из-за болезни.

    Те, кто не был в горячке,  развлекались между едой таким образом. Когда проглянет солнце, били вшей. Огромные,  красные, они сплошной массой покрывали одежду и шинели больных. До обеда выбьешь одну сторону, и после обеда, не помыв даже рук- вода была далеко, -другую сторону шинели. Посмотришь и увидишь, что та сторона, которую как будто бы очистив до обеда, опять полна вшей. Ты уже заморился, руки в крови и темно. Свет не полагался, не было керосину. Наутро то же самое развлечение, такая же самая работа. И так каждый день между приступами тифа.

                    В ПОЕЗДЕ

    По прошествии месяца  меня выписали из госпиталя  и дали на месяц отпуск домой. Как ехать домой?  По слухам, через Ростов на Дону дороги уже не было. Был декабрь 1919 года. Суровый, холодный, голодный. Добрёл с трудом до станции. Купил и  съел там же  белую  булочку, единственную пищу за все сутки, что я добирался до дому из Павлограда! С огромным  усилием нашёл место сидеть на корточках в холодном товарном вагоне. Тронулись на юг, к Мариуполю.

      Поезд шёл на огромной  скорости, пока хватало топлива. Затем остановился среди снежной равнины.  Все пассажиры должны были добывать топливо и воду на  продолжение  путешествия. За дровами пошли к видневшейся вдали деревне. Брали деревянные заборы, ворота, всё, что могло гореть. Так в то время ездила по железным дорогам вся страна.

Котлы налили водой. Носили оттуда же, из деревни кружками, чайниками, котелками. Набили снегом и поехали до  следующей  остановки, которая произошла, когда всё топливо было израсходовано. И так много раз останавливались, запасались топливом,  водой  и ехали  дальше. Не помню, на какие  сутки добрались до Мариуполя?

    Я в дороге отморозил пальцы ног в больших,  грубых  африканских, индийских  сапогах. И с трудом дотащился до  порта. Отходил последний пароход  с ранеными и больными солдатами.  Азовское море стало замерзать у беретов. Порядка никакого нет. Никто ничего не знает. Стою и смотрю на  пароход. Взойти по одной доске круто,  скользки, мне не под силу. Пароход вот-вот отойдёт!

    -Что,  солдатик, хочется наверх? - спрашивает молодой, здоровый мужчина.

    - Ещё как! - отвечаю.

    Он берёт меня под руки и буквально втаскивает наверх. Я еле двигаюсь на отмороженных ногах. Являюсь к начальнику  госпиталя. Прошу разрешения ехать с ним.

    - Чем болен? - спрашивает.

    Инстинктивно отвечаю:

  -Воспалением лёгких!

    Скажи, что я болен тифом, оказался бы снова внизу. Об этом догадываюсь во лицу начальника. Разрешает остаться на  пароходе. Кто-то из команды,  сжалившись, берёт и сводит меня в свою каюту. Приносит мне поесть, но я не имею аппетита, не дотрагиваюсь до еды.

    Трое суток едем до Новороссийска. Приезжаем. Меня сводят на берег. И я отправляюсь на станцию железной дороги. На отходящем к Екатеринодару поезде все места уже заняты. На крышу, где также помещаются пассажиры, подняться нет сил. Всовываю одну ногу с трудам на подножку вагона. Руками хватаю за поручни и навесу трогаюсь в путь. Поезд набирает скорость* Ветер выдувает оставшиеся силы. Чувствую, ещё немного и я полечу под откос или под колёса поезда. Лицо покрывает испарина. Взывать и просить некого. Все  равнодушны. До других нет

дела. Погибай в одиночку!

    Но вдруг чья-то добрая и сильная  рука подхватывает моё ослабевшее тело и усаживает меня на свое место, на подножку вагона, а сам становится на моё место. Тоннель... Темно. Затем снова свет. Но я не успеваю рассмотреть лицо своего спасителя. Он спрыгивает и уходит в сторону. Поезд замедляет ход перед станцией.

    В Екатеринодаре также с трудом протискиваюсь в  середину вагона, залезаю на полку и трое- четверо суток не скажу со своего места, даже за естественной надобностью. Боюсь  потерять место и отстать от поезда. На четвёртое сутки - Минеральные Воды! Нужно ждать сутки поезд до Кисловодска. На станции полно народу. Здесь же валяются и мёртвые. Никому до них нет дела! Всюду господствует вошь!

  Ват обычная картина вокзалов того гнусного времени. Лежит уже мёртвая мать, а ребёнок продолжает сосать её грудь.  Никого это не волнует, не тревожит. Все проходят безучастно мимо,  если ещё могут ходить. Или лежат на вшивом полу безучастные и, в большинстве случаев, дожидаются того же конца- смерти!

      Много казаков бросили фронт и бегут домой с сёдлами в мешках. Масса пьяных. Вот группа казаков конфисковала у какой-то женщины бочонок Прасковейского вина и распивают  его здесь же,  в здании вокзала, среди вшивых живых и мёртвых пассажиров. Плачущая женщина обращается за защитой ж офицеру, тоже казачьему. Офицер  подходит к группе пьяных казаков, что-то кричит на них.  Затем выхватывает у одного из казанов кинжал и стал наносить плашмя кинжалом удары по шапкам казаков. Шапки полетели на пол. Казаки в панике разбежались.

    Офицер забрал ещё наполовину полный бочажок. Подносит его до меня. Наливает и заставляет меня выпить  большую кружку вина. Потом уходит, приказывая мне стеречь бочонок с вином до его прихода. Здесь же стоит хозяйка вина, продолжает плакать. Вижу, как пьяные казаки снова группируются возле меня, недвусмысленно поглядывая на бочонок. Снова появляется офицер, И я под каким-то предлогом ухожу от него и от вина,  которое он, конечно, не вернул хозяине, а стал распивать сам.

    Опять с большим трудом втиснулся в кисловодский поезд и доехал до дому как раз в самый сочельник. Еже - еле передвигая ноги, добрёл со станции до дому, где мать с плачем встретила меня. Я зарос за это время, как троглодит. Остригли, выкупали, переодели. И я снова слёг,  уже в третьем приступе тифа и с отмороженными пальцами ног.

[Flase Prophet]

2 Ulix

А чтоб жизни добавить. А то вы о величайшей трагедии России как то с холодком, с фактами.. И Сталин у вас великий и непогрешимый.

И ? У меня бабка мемуаров не писала, но самые яркие впечатления от "счастливой" жизни при "батюшке" царе - деревня мрущая от голода.

Может есть примеры революций по причине сытной жизни ?

[xcb]

2Flase Prophet

Может есть примеры революций по причине сытной жизни ?

Украина 2004?

[Ulix]

Ну насчет мрущей воспоминаний нет. Тяжелая, суровая жизнь. Но революцию вспоминает с отвращением. Могу впринципе и про дореволюционную жизнь запостить, как раз разбираю..

Если интересно.

 

Неудержался)))

Началась первая мировая война, а затем революция и гражданская война. Идет сражение. Белые, казаки, наступают на город. В городе-красногвардейцы. Солдаты обороняются. Стрельба на улицах, летят пули. Дед Галдин, уже не понимавший происходящего, весь в прошлом, ходит по двору,

-Дедушка, иди прячься! Не слышишь, чтоли? Казаки стреляют по

солдатам!

- Чего вы смеётесь надо мною, стариком? Я ещё не совсем без ума! Как это, чтобы русские стреляли в русских? Не может этого быть!

И так вскоре и умер, не поняв происходящих событии. Он был очень религиозным человеком, но никогда не ставил свечки и не признавал святым Серафима Саровского.

-  Как. я могу ему молиться и ставить свечки!? Ведь я в детстве играл с ним в "алъчики". Это был наш сосед! Какой это святой?

Изменено 3 ноября, 2009 пользователем Ulix

[Игорь]

2Kirill

В альтернативу ударились любители батюшки-царя. Им почему-то кажется, что хуже быть не могло  Обычно это из-за низкой информированности или тяжелой советофобии.

красиво сказал.В обычном своём стиле...А фактики от обратного где?

[Ulix]

Ладно, вроде как против криков не слышно ))) Пока помидорами не закидали, еще вкину.

Отец отслужил свою воинскую службу в Тифлисе,  сначала канониром (артиллеристом), затем в музыкантской команде Тифлисского гарнизона. Играл он на геликоне, Это медный бас огромных размеров, теперь он отменен в духовых оркестрах. Издавал он немногие ноты. Но чтобы играть на нём, нужны большие лёгкие. Вспоминая это время, отец говорил, что однажды он удостоился получить серебряный рубль от своего государя - императора в награду за целую ночь игры во время приезда царя Александра Третьего в Грузию.

Мать вышла замуж рано, в 16 лет: в хозяйстве нужны были ра¬бочие руки. Она также была с отцом в Тифлисе. Отец отбывал службу, мать работала прислугой в доме знакомого генерала - врача Камаева. Оба всегда отзывались хорошо о своих "господах". Там родилась моя старшая сестра Наталья, в замужестве Каминченко, и брат Степан. Ма¬тери пршлось ухаживать и за семейством хозяина и за своими детьми. Об этом периоде времени мои родители вспоминали всегда с удовольст¬вием.

По окончании отцовской службы в армии (пять лет) все вернулись домой, в слободу Кисловодскую и начали обычную трудовую крестьянскую жизньь, которая была не легка в то время. Железной дороги тогда не было. Некуда было сбывать продукты своего крестьянского труда. Да и курорта тогда тоже почти не было. Деньги были дороги и их негде бы¬ло достать, а налоги нужно было выплачивать.

Мама рассказывала:-однажды приходит околоточный надзиратель и требует уплаты какого-то налога. Я знаю, что этот налог уже уплачен и ищу квитанцию об уплате. Но так как я неграмотная, и долго ищу квитанцию, надзирателю не терпится. И он забирает наш самовар- в то время - роскошь - и отдаёт его нашей соседке на сохранение впе¬рёд, до уплаты налога. Приходят со школы дети, квитанция находится и самовар возвращается домой к владельцу.

Питание добывалось в хозяйстве, но промышленные товаре нужно было покупать: соль, серники (спички), фотаген (так назывался тогда керосин),  сахар, мануфактура, водка.

Строительства почти не было. Для себя строили хаты сами из турлука (плетень, обмазанный глиной с навозом), крыши из камыша. Сей¬час я живу в такой хате, построенной ещё дедом. Конечно, крыша теперь из железа, но сам дом еще может постоять не одно десятилетие при условии его поддержки,  своевременного ремонта.

Хлеб выменивали на картофель. Сами возили картофель в Ставро¬польские сёла на волах или лошадях. На это тратилось дней семь -десять, ехали днём и ночью.

Отец рассказывал, как тогда добывались деньги. Он со своим старшим братом Лаврентием, с четырьмя парами быков ехали к Эльбру¬су. Там топорами, (пил не было) срубали огромную сосну, топорами же придавали ей форму бруса, четырехугольную, и на быках волоком тяну¬ли её домой. Тратили на это десять-пятнадцать суток и продавали этот брус за два, два с полтиной. В это время уже начинали строить дома, дачи богачи-бакинцы, тифлисцы, москвичи и петербургжцы.

Потом, уже зимой, главным образом становились каменотёсами. Ломали и возили камень на стройки дач. Делали памятники из местного доломита богатым "курсовым" - умершим курортникам.

Эту правдивую историю из времён покорения Западного Кавказа, или вернее, уже после покорения, рассказал мне Корчагин Трифон Ми¬хайлович, мой двоюродный брат, ему уже за восемьдесят лет. История случилась с его отцом в молодости. Тогда, ещё молодой, Михаил со своим отцом, дедом рассказчика, поехал под Эльбрус за брусом. Сруби¬ли пятисотлетнюю сосну, топорами придали  ей форму бруса и тащат его волоком быками домой. В Эшкаконском ущелье остановились на но¬чёвку. Развели огонь, готовят ужин. На огонёк к ним подъехал на ар¬бе карачаевец по виду, хорошо говорящий  по-русски. Распряг своих быков и присоединился к огню. И поведал свою историю. Он - русский солдат, убежал из части за какую-то провинность к горцам.  Там ему поверили, приняли. Женили на горянке.  Пошли дети. Принял магометан¬ство, их обычаи. Хорошо выучился их языку и стал нужен, как пере¬водчик, знаток русскою языка. Вошёл в полное доверие. И сейчас очень доволен встрече с соотечественниками.

Проговорили до полуночи. Вдруг, среди ночи, к костру подъехало несколько вооружённых горцев-всадников. Горцы, не знающие русского языка, и по-видимому, не "мирные". Завязался разговор между ними к перебежчиком, вскоре приобретший острый характер. Руки обеих сторон стали хвататься за кинжалы.  Почуяв недоброе, Михаил к отец тоже при¬готовили свои топоры. Эта ли готовность дорого отдать свои жизни или же доводы перебежчика- горца, но вооружённые всадники, напоследок зло сверкнув очами на русских, уехали в большом возбуждении.

- Они хотели вас убить и забрать быков ваших,- сказал перебежчик - но я убедил их не делать этого . Но я не уверен, что они послу¬шаются меня и не тронут вас, если я покину вас! Лучше будет, если я провожу вас до безопасного места.

И горец, оставшийся в душе русским, проводил их до Подкумка, до безопасного места, где Эшкакон впадает в Подкумок. И здесь, горя¬чо поблагодарив своего спасителя, расстались. Горец-русский повер¬нул к себе к своему семейству, в ущелье Эшкакон. И больше никогда не встречались. Остался ли жив их спаситель, неизвестно. Но и теперь, когда присмотревшись внимательно к иному горцу, можно в нём увидеть что-то весьма близкое к русским чертам.

Умерших курсовых, как тогда называли курортников, хоронили на господском кладбище, расположенном на Подгорной улице. В 1933 году это кладбище, как и слободское, было варварски уничтожено. Там по¬строились "нувориши", а на слободском кладбище построили  обувную фабрику, выбросив останки умерших на свалку в Берёзовой балке. На¬шим предкам, завоевавшим Кавказ и потратившим столько труда и сил на мировой курорт,- на его благоустройство и процветание, не нашлось ме¬ста для вечного покоя.

В связи с этим я вспоминаю давнишнюю историю, вычитанную мною в одном дореволюционном издании журнала. Где-то в Азербайджане архе¬ологи решили раскопать старинное мусульманское кладбище. Ни один крестьянин селения не пошел на это святотатство. И археологам пришлось нанять рабочих в городе, на стороне. Начали раскопки. Возмущён¬ные крестьяне ближайшего села убили и рабочих и археологов. Вызвали войска для подавления беспорядков. Произвели массовые аресты. Святейший Синод, услышавший про это, стал на сторону азербайджанцев, не стерпевших святотатства - поругания могил. И крестьян освободили, за¬претив производство раскопок кладбища и извинившись за арест и содержание в тюрьме небольшое время.

Позднее, когда была построена железная дорога (1893 год), жи¬тели слободы Кисловодской возили алебастр с Эшкаконского ущелья к станции железной дороги. Однажды, в конце мая, 22 мая по новому сти¬лю, неожиданная буря и метель застигла обоз, где был отец с дедом и товарищами. Это было на Бермамытском плато, открытом всем ветрам. Наступило резкое похолодание. Развести костёр не было возможности. И люди, бросив скот на произвол судьбы, пошли, куда глаза глядят. Отец, будучи молодым и наиболее выносливым, сумел дойти и спу¬ститься в верховье Берёзовой балки на кош- стоянку пастухов-карачаевцев. Здесь его приютили, отогрели, накормили, а затем все пошли на розыски остальных замерзающих. Ветер и метель скоро прекратились, что и помогла спасти, откопать из-под снега всех потерпевших. Рабочий скот весь замёрз, так как был привязан к подводам. Его не догадались отвязать. Отец отморозил большие пальцы на ногах. Дед отмо¬розил одну ногу, потом он ходил на костылях. Другие отморозили, кто- ноги, кто пальцы ног и рук.  Спасителям-карачаевцам правительство дало медали "За спасение погибающих'.

Медицинской помощи тогда не было, медицинских знаний - тоже. Были знахарки, заговоры от всех болезней. Мать рассказывала: "забо¬лела у меня дочка одного года,  сосунок Фёкла. Кричит, не спит. Что делать? Я, еще молодая, неопытная, го слушалась совета своей сосед¬ки постарше. Купила в лавке на одну копейку "кучелебы" и напоила боль¬ного ребёнка. Ребёнок в больших мучениях умер тот час же. Испугав¬шись, я бросилась, переодевшись в другую одежду, замаскировалась, к лавочнику и спрашиваю его:

-Дядя, для чего покупают кучелебу?

- Крыс травить! - отвечал лавочник.

Оказывается, это был мышьяк, который продавался в лавочке. Ап¬тек, как и медиков, тогда ещё не было в слободе. В великом горе при¬бежала я домой и всю жизнь обвиняю себя в смерти своего ребёнка.

Мать была неграмотная, как и почти все население слободы Кисловодской. Школ и учителей не было. Грамотными были слободской пи¬сарь, священник,  дьякон-пономарь и лавочник. Мой дед по матери, Галдин, был грамотен, научился во время своей 25-летней военной службы на Кавказе.

Здесь я хочу остановиться на том, что из себя представляла то¬гдашняя власть- общество слободы Кисловодской. Население слободы, это семьи и дети солдат, прослуживших по 25 лет и больше и завоевав¬ших Кавказ. Они составляли общество слободы Кисловодской. Им были отданы государством в вечное пользование земли, лежащие вокруг слободы и граничащие с землями казаков станицу Кисловодской, с землями карачаевцев с центром в ауле Хасаут, с землями кабардинцев. В эти границы вклинивались также земли помещиков Пеховских, Тамбиевых, Байчоровых, Коленкиных.

СЛОБОДА  КИСЛОВОДСКАЯ.

Общество избирало правление слободы: старшину, 15-20 уполно¬моченных и секретаря- волостного писаря. Старшина и писарь были на жаловании. Бюджет правления- арендные взносы за выпас скота в зим¬нее время на землях общества от скотоводов-карачаевцев, арендные взносы за содержание ресторанов на Лермонтовской скале, на Седле, на Замке Коварства и Любви, на Джинале, от продажи мест под строительство домов и дач "иногородним"-то есть приезжим из других мест и т.п. Правление помещалось рядом с дачей художника Ярошенко. Здесь же была и кутузка - карцер для провинившихся и арестантов.

Общие собрания происходили под открытым небом перед зданием правления. Они напоминали древнее "вече". Все желающие могли высказа¬ться и говорить свободно. Речи не записывались, иногда собрания проходили довольно бурно и заканчивались потасовкой. Особенно рьяных ораторов и нарушителей сразу отправляли в кутузку. Но слова не лишали и не зажимали критики.

Бурно проходили собрания при перевыборах старшины, через три года, и уполномоченных. Желающий пройти в старшины ставил бочку вод¬ки, которая здесь же и распивалась после выборов из одной кружки по очереди. Чтобы не подходили к бочке по несколько раз, наблюдали сот¬ни внимательных и беспощадных глаз. Побежал обычно тот, кто выставит больше водки обществу. Собрание обычно заканчивалось всеоб¬щей пьянкой, уже на деньги желающих выпить. Водка была не дорога и доступна днём и ночью.

У нас была большая семья: дедушка-инвалид и бабушка, оба ста¬рые, отец с матерью и девять детей. Одна сестра умерла в результате темноты матери, другая тоже умерла рано из-за отсутствия медицинской помощи. Остальные еще пока живы, за исключением двух старших. Ната¬лья умерла от воспаления лёгких в результате сумасшествия. Степан пропал без вести в период культа личности.

[Ulix]

Вспоминается; встаёт из тумана картина. По Курсовой улице, те¬перь Красноармейская, идет большая толпа людей с красными флагами. Что-то поют и выкрикивают.  Вдруг из-за моста через Берёзовку, на -встречу толпе устремляются трое больших, грузных мужчин. Подбегают к толпе, вырывают флаги, срывают полотнища и древками начинают бить во спинам, головам манифестантов. Толпа отступает, рассыпается. Это 1905 год. Манифестанты - рабочие "разлива", служащие курортного управ¬ления, -кисловодский пролетариат. В их рядах мой брат Степан. Он ванщик нарзанных ванн.

Появляется группа полицейских, все разбегаются. Прибегает и брат. Он бледный, растерянный, а может получил и палкой по спине. Прячет какие-то книжки, прокламации и, кажется, пистолет. Ожидает обыска, а может быть, и ареста. Какой-то сослуживец-черносотенец видел его в числе манифестантов и пригрозил ему.

Вторая картина того же времени. Мы, дети, катаемся на санках по своему Казачьему переулку возле дома вечером, часов в шесть-семь. Была снежная зима. На углу горит керосиновый фонарь, который вечером фонарщик зажигает, а утром тушит, производя при этой операции шум, который слышен далеко, вызывая яростный лай собак. Вдруг мы замеча¬ем трех-четырёх человек в тёмных масках, которые полубегом шли свер¬ху, от крепости мимо нас. Они перешли мост через Берёзовку и растворились в темноте Михайловского, (теперь Шаумяна), переулка. Мы первый раз видели и маску и людей в ней, испугались и разбежались по домам.

Наутро из разговоров взрослых узнали, что вечером убит в сво¬ей даче возле крепости богач - домовладелец Бернатович. Перед этим он получил письмо от неизвестных с требованием принести в указанное место большую сумму денег. Он не выполнил этого требования и был зарезан ножом. Через некоторое время таким же образом и при таких же обстоятельствах был убит другой богач - домовладелец, проживающий рядом с гостиницей Гранд-Отель, теперь санаторий Нарзан. Потом были убиты на улице подряд два пристава, не с целью грабежа. Это действо¬вали террористы, как узнал я уже значительно позже, во время революции 1917 года.

Помню ещё такую картину. В парке у Семиградусного источника- Зеркального пруда, куда я с другими мальчиками- соседями, перепрыг¬нув через стенну-ограду парка (нужно было иметь входной билет, платный, и быть одетым соответственно) Мы же денег не имели и были босы и в рваных рубахах и штанах. Стоит группа военных с дамами, тогдашние курсовые, курортники. Они, бахвалясь друг перед другом и перед дамами, бросают в воду пруда золотые монеты- пятёрки, десятки, полу¬империалы (7рублей 50 копеек) империалы (15 рублей). Это было в мо-де в то время. Дно пруда покрывали золотые монеты. Часто к монетам привязывали небольшие букеты цветов.

Когда группа военных ушла дальше, мы сделали попытку выловить хотя бы один золотой. Но не тут то было. Из кустов появился сторож и прогнал нас. Оказывается, этот сторож при пруде платил известную суму денег, и немалую, управлению курорта, за этот пост  Всё золото, конечно, он забирал себе и поэтому ревностно охранял пруд и днём и ночью. По вечерам он очищал дно пруда от золота, оставляя несколько монет "на развод".

В тот же учебный год меня записали; и я стал ходить в первое отделение слободской школы. Теперь это школа №3, на бывшей Собор¬ной, теперь Красной площади. Эта школа содержалась на средства слободского управления. Учение проходило строго по расписанию, извест¬ному порядку, независимо от церкви, хотя и здесь священник преподавал закон Божий. Учение было раздельное, девочки имели свои три от¬деления, как и мальчики. У них были три учительницы, у нас три учи¬теля. Учение продолжалось три года.

Ученики главным образом были из детей крестьян слободы Кисловодской, Небольшой процент были дети горожан-кустарей; сапожников, портных, рабочих, торговцев. Были среди учеников и дети зажиточных карачаевцев. Они были значительно старше нас и выделялись одеждой

Учителя: заведующий школой Чудовский Федор Иванович, рано умерший от белокровия. Иван Иванович, фамилию не помню- молодой, симпатичный учитель, никогда не прибегавший к наказанию и тоже рано умерший, по всей вероятности, от чахотки. Был ещё и третий учитель по кличке "Козёл" (фамилию) также не помню. Он носил бородку, отсюда и прозвище. Он иногда прибегал к наказанию: снимал с ботинка галош, с ними он не расставался ни в какую погоду, и хлопал галошею по голове провинившегося. Я ни разу не был им наказан. Учился хорошо. Поведения был отличного и не подвергался; ни разу за все три года учебы в этой школе никаким репрессиям.

Учили грамоте-русскому языку, арифметике,  церковно—славянскому языку, закону Божию, пению.  Среди учеников по пению регент, преподаватель пения, выбрал нескольких, среди которых был и я, в хор, который пел в соборе.

Я очень любил и чтение. Кажется, не осталось в нашей школьной библиотеке, очень большой по количеству, книги, которую я не прочел бы. Всё свободное от учебы и по хозяйству время я отдавал книге. Ко¬пейки так или иначе попавшие мне я собирал, и покупал себе книги из¬дания Сытина на рынке. Так что собрал себе  даже свою собственную небольшую библиотеку. После прочтения книг школьной библиотеки я стал брать книги из городской публичной библиотеки, которую только что открыли в нашем, теперь уже, городе.

Однажды я был свидетелем такой картины. В читальный зал вошёл господин. Заметил он, что один читатель сидит в шляпе. Он подошёл к сидевшему в шляпе  и, указывая на портрет царя, сказал:

- Почему Вы сидите в шляпе, разве Вы не видите?

Меня поразила такая постановка вопроса и заставила задуматься. Почему он указал на портрет царя, а не на икону? Значит, по его ра¬зумению, Бог ниже царя?

Посетитель поспешно снял шляпу и извинился. Я был без голов¬ного убора потому, что здесь висела икона, а не портрет царя,

Библиотекаршей была небольшая, средних лет женщина со стри¬женой косой, как писались портреты курсисток. Заметив мою любовь к книгам, она однажды дала мне на прочтение книгу, не значившуюся в каталоге, Степняка-Кравчинского "Подпольная Россия". Эта книга по¬трясла меня. Я узнал какой-то другой мир, доселе мне неведомый! Я прочёл её залпом, принёс в библиотеку и просил дать мне ещё нечто подобное. Она посмотрела на меня изучающим взглядом и пообещала дать ещё нечто подобное, но не сейчас.

После упразднения крепости, уже в мирные времена, дед Фёдор Голдип был отпущен на вольную, прослужив ещё, после 25 лет, не одно десятилетие. Ему дали пенсию , если не ошибаюсь, три рубля в год серебром. Пенсию получал до своей смерти в 1918 году, прожив 97 лет. За получкой пенсии ходил пешком в Пятигорск. Также пешком ходил к высшему начальству во Владикавказ, центр Терской области, когда его  слободское начальство  хотело урезать в каких-то его земельных правах. Там он добился правды, достал какую-то бумагу, принес ее и с упреком бросил на стол слободским властям. После выхода на пенсию он, как и все жители слободы, потомки завоевателей Кавказа, продолжал заниматся сельским хозяйством.

Однажды он поехал на своей карачаевской лошади в Ставрошльскую губернию, верст за триста, менять картофель на пшеницу. В дороге повстречался ему воз, запряженный верблюдом. Лошадь деда никогда еще не видела верблюда, такое страшилище. Завидев ещё далеко его, лошадь стала сильно беспокоиться. Когда же верблюд, поравнялся с лошадью, повернул голову и плюнул, лошадь с испуга упала и издохла - разрыв сердца! Пришлось деду с помощью людей дотянуть подводу в село, оставить её на хранение, а самому снова пешком возвращаться домой, занять денег, купить новую лошадь и продолжать поездку.

Рожь и пшеница родились и на наших землях, но их часто выбивал град. Рассчитывать на них не приходилось. Выручал только картофель и продукты животноводства.

 

[Ulix]

Водку пил и мой дед Егор (Георгий). Да и отец не отказывался от того зелья. Помню, часто находили его пьяным где-либо на улице или возле "монополии" - лавки, где продавалась водка. А мать потом часто вспоминала, как её "чёрт страшный", так она называла отца, напившись пьяным, шатаясь, шёл по улицам, ища городового, полицейского, кото¬рых почему - то не любил. Встретившись с городовым, отец  бросался на него, обрывая его шнурки и бил его по лицу. Городовой свистел се¬бе на помощь другого и они тащили пьяного в каталажку, в полицию.

Соседки или просто знакомые быстро доносили матери о случившем¬ся. Она бежала к месту побоища и за двадцать копеек на водку улаживала конфликт. Отца отпускали домой. И только один раз двадцать ко¬пеек не помогли. Отец выбил городовому половину челюсти. За это ему пришлось отсидеть в тюрьме один месяц.

Дед родился в 1820 году в деревне Сядемки Тамбовской губер¬нии Саровского уезда. В семействе было трое сыновей женатых. Прадед возглавлял это большое семейство, все жили сообща. Братья уже имели по несколько детей. Дед только женился, детей ещё не имел.  В это время делали набор в армию, тогда не было всеобщей мобилизации. Ка¬ждая губерния должна была выставить определённое количество новобранцев. Губерния давала развёрстку на уезд, уезд на сёла.  Сёла -на деревни и хутора. Старшина села указывал главам семей, а уж гла¬вы семей решали, кому из сыновей, независимо от возраста, идти на военную службу. Служба была немалая - двадцать пять лет.

Собрал прадед семейный совет и говорит:

- Ну, детки! мы должны выставить одного солдата. Кто должен идти на царёву службу? У Ивана шестеро детей, у Петра четверо детей, а у тебя, Федор, еще нет детей, ты самый младший, значит, тебе и идти в солдаты.

Слова отца - закон. И пошёл мой дед "на тот гибельный Кавказ", как пелось в то время в народной песне. И прослужил на этом Кавказе двадцать пять лет.

Жена же его, моя бабушка, не имея детей, продолжала работать в семействе свёкра, вместе и в общем хозяйстве со старшими братья¬ми мужа. Все были, конечно, безграмотны, так что даже и не переписывались за всё это время. Кавказ в это время продолжал покоряться, или как теперь говорят и пишут, "добровольно присоединяться".  Дед участвовал в покорении Западного Кавказа и во многих экспедициях в других местах Кавказа. Война на Кавказе продолжалась около шестидесяти лет.

- Если бы не мы, Кавказ бы забрала англичанка,- говорил дед.

Дед говорил, что мы спрашивали у своего командира:

- Зачем мы воюем здесь на Кавказе? Ведь здесь одни горы, про¬пасти, камни. Ни посеять ржи или посадить картошки или чего другого. Одни камни и больше ничего! Зачем проливаем здесь кровь? На это командир отвечал нам:

"- Знаете, ребята, здесь на Кавказе больше ста наций. Малочислен¬ные и постоянно дерущие ся друг с другом из-за земли, скота, рабов, женщин. Не жизнь, а постоянное мучение. А "англичанка" хочет забрать, завоевать их себе. Она всегда берёт себе те земли, которые плохо лежат. А Кавказ-то и плохо лежит. И Кавказ ближе к нам, русским, ра¬сположен. Так что лучше мы здесь наведём порядок и избавим эти наро¬ды от постоянных войн, а не "англичанка". Вот почему мы и пришли сюда, и сколько лет воюем уже, и проливаем свою кровь. О справедливости слов командира, коменданта крепости Кисловодской, уже мне пришлось убедится в 1918 году во время революции. Бросившие фронт солдаты разошлись по домам с оружием в руках. Вскоре это оружие очутилось в руках горцев. Они скупали его у солдат. И сейчас же у горцев пробудились старые споры, главным образом, тер¬риториальные. У нас это вылилось в войну между кабардинцами и кара¬чаевцами из-за дороги Шит-Чермес, в переводе "ишачья тропа". Эта дорога вела на выпасы в летнюю пору скота на Эльбрусские выпасы. И оба конкурента считали её своей. Дело дошло до стрельбы и до войны. С той и с другой стороны были перестрелки. С обеих сторон "сражались' русские солдаты - наёмники. Карачаевцы платили наёмникам баранами, а кабардинцы - кукурузной мукой. Особых потерь не было ни с одной, ни с другой стороны, но шуму было много. Русские зарабатывали еду. При содействии Кирова война прекратилась нейтралитетом.

Семейство наше было больше: отец, мать, дед Егор, он хромая и носил костыль после того, как отморозил ноги, о чем я уже упоми¬нал, бабка Наталья, тоже уже склеротик, нетрудоспособная, брат Сте¬пан с женой и двумя детьми, я, брат Алексей,  и еще четыре сестры: Наталья, Гликерья, Елена и Екатерина. Одно время вместе с нами жила ещё тетка отца. Итак, за столом собиралось до 15 человек. И на всё это семейство тратился в день один рубль. Покупали только сахар, чай, иголки, нитки, фотоген, так называли тогда керосин, соль, обувь, мануфактуру. Всё остальное было своё, то есть то, что производилось в хозяйстве: хлеб, сало, постное масло, картофель, крупы, мясо, ово¬щи, фрукты.

Имелись в хозяйстве коровы, их было до десяти штук, но они давали мало молока, потому что ухода за ними почти не было. Они содер¬жались и зиму и лето под открытым небом, как содержался скот и у гор¬цев. Кроме травы и сена ничего другого не получали. Их держали толь¬ко для мяса и для... навоза. Из навоза делались кизяки, основное топливо местных жителей.

Осенью запасались несколькими возами хвороста из местных лесов для разжигания кизяков. Лес был общественный, вырубался в определён¬ное время и каждый год в определённом месте. Из этого же хвороста делали так называемые турлучные дома: плетень из хвороста обмазывай¬ся глиной с навозом. Крыша покрывалась камышом, а позднее железом и реже, черепицей.

Затем в хозяйстве слобожан имелась пара или две пары волов или лошадей. Это тягло. На них пахали, убирали покосы, возили сено зимой с гор. Отдыхать было некогда. Когда заканчивались полевые работы, хотя сено возили почти всю зиму, занимались извозом. Возили камень, алебастр, песок. Город начинал строиться, курорт расширялся.

Отец и дядя, кроме того, были ещё каменотёсами. Вырубали доло¬митные блоки,  тесали и делали памятники,  ступени, бордюры, столбы для ворот и т.п. Строили мосты: проводили уже железную дорогу. Отец вырубал на каменоломнях и возил каменные блоки доломита на циклопическую кладку Ессентукской грязелечебницы, на Подкумский мост железной дороги. И сейчас ещё кое-где в городе можно увидеть огромные каменные столбы для ворот - его работа.

Работа была очень тяжелая. На ней надрывались и калечились бы¬стро. Мой дядя Лаврентий заработал на ней паховую грежу, рано умер, хотя и отличался большой физической силой. Он ложил на обе лопатки профессиональных борцов, заезжавших на курорт и дававших представ¬ления. Однажды дядя поборол профессионала- борца. За это получил обу¬словленные двадцать пять рублей награды. Он очень рассердился, когда борец разорвал на нём его штаны. Конечно, деньги эти были пропиты его товарищами, под стрекавшими его к единоборству с борцом, хотя сам пьяниц не любил. Об этом знали старшины в волостном правлении. И ко¬гда в правление прибегала какая-либо бабёнка с жалобой на пьяного мужа,  старшина посылал привести пьяницу Лаврентия Егоровича. Тот с удовольствием шёл к нарушителю спокойствия и за шиворот приводил его в кутузку, запирал его на ночь, пока пьяница ни проспится. А утром его отпускали с предупреждением  больше не издеваться над женой. Вот и весь суд и расправа. И никаких протоколов!

Однажды дядя вёз на быках тяжёлую заготовку камня. Зимой над оврагом телегу потянуло с быками в овраг. Дядя подставил плечо, поднатужился, спас телегу и быков, а себе нажил паховую грыжу, от которой в умер в 1915 год. Врачей тогда не было. А ему было только 60 лет. Он не курил и не пил водки. Отец тоже был высокого роста  и в  силе.

Общественные земли делились каждый год, потом на три года, за¬тем на пять лет. Земли делились в двух местах- ближние и дальние. На ближних пахали под картофель, ячмень, просо, подсолнухи и т.п. На дальних были покосы.

Вот мы всей семьёй на покосе. Июль месяц. Покос наш на плато Косой. Мы спим в балагане, это шатёр на случай дождя. Несколько срубленных веток ольхи- остов его.  Сверху слой травы, не пропускающий воды даже при сильном ливне. Постель - сено, покрытое буркой. Змеи боятся бурки, род плаща из чёрной шерсти. И мы чувству¬ем себя в безопасности от их укуса.

Когда хорошая погода, спим возле балагана на хорошо пахнущем свежескошенном сене.

Вот восток начинает понемногу алеть. И сразу откуда-то издалека раздаётся одинокий стук молотка о косу. Это какой-то нетерпели¬вый хозяин отбивает, точит, готовит косу к работе. Почти сейчас же, точно по команде, начинается стук слева,  справа, спереди,  сзади.

Степь оживает. И так и сям уже слышен "жиг, жиг, жиг!", нача¬лась косовица. А восток всё светлее, все ярче и ярче. И, наконец, по¬является огромный шар солнца.  Самое хорошее время для косовищ. Все¬гда с удовольствием наблюдаешь за работой косарей - имеретин. Их ар¬тели в четыре-шесть человек пешком через Кавказский хребет, неся на горбу орудия труда, одежду и необходимую на первое время пищу, при¬ходят на заработки на наш сенокосы из Грузии. Все, как на подбор. Почти одного, высокого роста, крепкие. Они косят, как по команде сол¬даты. Ни одного, ушедшего далеко. И ни одного, отстающего далеко. Дружная, красивая работа.

Солнце уже показывает на завтрак- семь- восемь часов. Всюду дымят костры. Не больше часа, и нехитрые завтраки уже готовы. Пшённый кулеш со свиным салом не хуже луккуловского обеда! Порций нет. Каждый ест,  сколько хочет и сколько сможет. Иногда -чай, заваренный из собранных здесь же цветов и сваренный в том же котле, в котором варился кулеш. Стаканов нет. Пьют его вприкуску с сахаром ложками из общей чашки.

Пятнадцатьк-двадцать минут на отбивку кос. И опять косьба, те¬перь до обеда. Часа два на обед и небольшой отдых. Отбивка кос и ра¬бота до ужина. Ужинают уже в темноте

через два-три дня уже готовое сено сгребают в валки, копнят. Копны ставят, ме¬чут стога. Возить сено будут зимой, не спеша.

Удобрений не знали. Когда земля истощалась, запахивали новые площади. Иногда арендовали земли под картофель у Тамбиевых и Байчоровых. На этих землях пастись большие стада барашек, которые и удобря¬ли эту землю. Оттуда получали большие урожаи картофеля. Копали и возили его оттуда часто до самого снега. Картофель был дешёвый: девять-тринадцать копеек за пуд (шестнадцать килограммов). Картофель хранили в больших ямах, вырытых и на улице. Каждый возле своего дома и часто без всякого запора. Его никто не воровал. Люди знали друг друга наперечёт.

Жизнь отличалась большой патриархальностью. Скот- свиньи, куры, лошади,  свободно ходили по улице, не мощенной камнем. Навозная жижа всегда вытекала с нашего база во время дождей и рекой шла по центру города, по Курсовой, теперь Красноармейской, улице, отравляя воздух испарениями аммиака. И только иногда городовой пригонит грязную нашу свинью с поросятами, которую обнаружит где-то в парке, у источника,либо на теперешнем "пятачке" у галереи. Городовой сурово потребует, чтобы больше не пускали скот туда, и уйдёт. Через день-другой история повторяется. Только уже другой городовой пригонит выводок грязных свиней.

Я заканчивал приходскую школу в 1911 году. Проучился три года. Получил свидетельство об окончании школы. Все пятёрки. Мой учитель Чудовский Ф.И. позвал в школу мою мать и, похвалив меня, посоветовал отдать меня в только что открывшуюся гимназию. Он обещал подготовить меня в первый класс гимназии, оформить все документа, написать прошение. За всю работу взял 25 рублей золотом.  Сумма по тому времени немалая. Он сделал всё добросовестно. Подготовил меня и я сдал  эк¬замены.

И вот я ученик первого класса Кисловодском Классической Гимназии. Каждый год за учение нужно платить сто рублей. Сумма огромная! Ведь это- золотом! Где брать такие деньги? Кроме того, нужна ещё и форма, в гимназию босиком не пойдёшь. Но моя мать, сама неграмотная, понимала всю силу учения и, напрягаясь, платила за учение. Уж очень ей хотелось иметь сына учёного.

[AlexMSQ]

2Ulix

Прекращай цитировать клюкву.

[Ulix]

Хорошо. Самому надоело. Только в чем клюква?

[Игорь]

2Ulix

Хорошо. Самому надоело. Только в чем клюква?

источники пиши,а не тексты.

[Kirill]

2 Игорь

А фактики от обратного где?

Разница в результатах ПМВ и ВМВ для России уже не факт? Притом что чисто военные начальные условия во ВМВ намного хуже. Так что хуже чем при советах очень даже могло быть... и было.

[gun]

2Kirill

При Советах народ был уже забит и запуган, поэтому не могло быть и революции, народ кто был настроен против Советов просто молча переходил на сторону немцев, а при мягкотелом царизме можно было выступать, митинговать, агитировать даже на фронте, и при незначительных поражениях сразу вдаваться в панику. Потому что солдат был не уверен в своём командовании, ему внушали что в тылу предательство. Конечно во время второй мировой для СССР были тяжелее условия: Германия воевала на один фронт с Советами а в ПМВ на два фронта с самого начала. Но Советские солдаты знали что за ними надёжный тыл.

[Kirill]

2 gun

При Советах народ был уже забит и запуган

Но Советские солдаты знали что за ними надёжный тыл.

Мой разум не в силах принять эти два тезиса одновременно.

[gun]

2Kirill

Сделайте небольшое усилие своими мозгами и разум осилит.

[Kirill]

2 gun

Не осилит. Ибо неприспособлен к технике двоемыслия. Не может он считать верными два взаимоисключающих тезиса.

[gun]

2Kirill

Почему же два взаимоисключающих тезиса, всё как обычно в хунте или тоталитарном государстве - население забито и запугано, армия поддерживает диктатора и давит население. Вы о таком не слышали или не хотите слышать?

Изменено 5 ноября, 2009 пользователем gun

[xcb]

2gun

Он о том, что забитое и запуганное население не может дать надежного тыла. ибо при первой возможности - валит к противнику.

[Аналитик]

Все это уже было, много раз. И еще не раз повторится.

Любой тезис о запуганном населении разбивается о факт: мы не видим повального бегства советских солдат и гражданских к добрым немцам, пришедшим осовободить от ига дьявольских коммунистов.

Оппонент как правило изумляется: как это не видим?!! И начинает сыпать статистикой и отдельными эпизодами перехода и сдачи. Перебивается сравнением с поведением французов, англичан, американцев на иных ТВД с простым итоговым вопросом: а эти господа чем были запуганы?

После этого остается только одно - юзать до упора старую байку о том, что советский народ выбрал меньшее зло - советы, конечно, были ужасны, но немцы оказались еще страшнее.

Опровергается так же легко, через Дюкова и простой факт - солдаты КА массово узнали о том, как ведут себя немцы на оккупированных территориях только во время контрнаступления под Москвой.

Поскольку отступать некуда, антисоветчик начинает высасывать из пальца разнообразных натяжек - перебежчики рассказали, бежавшие пленные сообщили, советская пропаганда оказалась на диво убедительна и т.д.

 

Камрады, если снова всплывет тема "миллиона перешедшего на службу к немцам" стукните в личку, я найду и выложу (в четвертый раз?) статистический разбор от Толстого Янки.

[gun]

2xcb

Я не о том что население именно валит к добрым немцам, а о том что при катастрофе 41-го года , население не выходило на митинги и демонстрации, как было в 17-м году, чем это объяснить - повальной любовью к тов. Сталину, в стране где половина населения репрессирована и сидит, а вторая половина их охраняет, причём вторая половина постоянно находится под угрозой ареста?

Изменено 6 ноября, 2009 пользователем gun

[Chernish]

2gun

очень просто объяснить - не было страны "

где половина населения репрессирована и сидит, а вторая половина их охраняет, причём вторая половина постоянно находится под угрозой ареста

[Kirill]

2 gun

в стране где половина населения репрессирована и сидит, а вторая половина их охраняет, причём вторая половина постоянно находится под угрозой ареста

Где вы такие наркотики берете? Количество заключенных на душу населения никогда даже близко не подходило к заявленной "половине".

[Friedrih]

в стране где половина населения репрессирована и сидит, а вторая половина их охраняет, причём вторая половина постоянно находится под угрозой ареста?

 

Мощно

[xcb]

2gun

в стране где половина населения репрессирована и сидит, а вторая половина их охраняет, причём вторая половина постоянно находится под угрозой ареста?

А на фронте кто?

[Archi]

2xcb

А на фронте кто?

Как кто, третья половина. А четвертая половина сзади за теми кто на фронте в заградотрядах.