Тенно Хейку Банзай

[Серебрянный пес]

Час тигра. Океан. Корабль таранит встречный ветер теплый и влажный от запахов унесенных с неведомых островов. Тяжелая вода белая на изломе волны почти достает верхней палубы. Авианосец переваливаясь через гребень рубит ее на пласты. Так мясник в деревенской лавке кромсает вдоль хребта коровью тушу вздрагивая в такт взмахам складками излишней кожей. На палубе пусто. У кромки левого борта рядом с укатившейся под горизонт звездой застыл огонек сигареты. Вахтенный курит в ладонь. Он так близко к губам прячет окурок, что его лицо становится тусклым красным фонариком.

Кажется он улыбается. И там где звезды скрываются за лентами пустоты, белесыми призраками маячат буруны эсминцев.

Ночь почти истекла. Она переполнила все вокруг. Можно почувствовать как каплей черной туши уже истончившейся на ладони вдруг появятся тени, цвет пересохнет, изменит существо и объем.

Тепло. Что-то собирается в кончиках пальцев, ощущением металла, течением воздуха в раскрытых ладонях в одежде сворачиваются его узлы. Вахтенный кланяется в темноте летному комбинезону. Сигарета погасла и он совершенно невидим. Близится утро.

 

Плавная до горизонта волна. Звуки уносит далеко за корму. Разрываясь в крике рты выплевывают ровный механический гул. Глаза набиты красным. Солнце на четверть съеденное островком надстройки топит палубу в розовом. Редкие облака. Механики прогревают двигатели, расправляют крылья истребителей их число кажется избыточным, движения причудливы тени капризны. Ветер сбивает с ног вжимает голову в плечи. Он смял в трубу и протянул выгибая к горизонту кильватерный шлейф дыма, он наотмашь бьется в зеркальные диски винтов, скрадывая отражения, разматывает связки линий не выспавшихся лиц заостряет скулы высекает, улыбки одинаково точные копии. Двадцать четыре спины частоколом выгнуты ему навстречу в ряд. «Мы разобьемся на куски драгоценной яшмы. Банзай.» Никто не в состоянии это услышать. Слова вылетают со скоростью ветра навстречу скрученному в черно-золотой жгут адмиралу. Адмирал едва ли что-нибудь видит. Зацепившись мыслью за то что день будет слепяще-ярким и рассыплется на пригоршни осколков в остекление боевой рубки, он тает на самой верхней тончайшей кромке сознанья от забытого на берегу и придуманного заново прикосновения внука в акварельной рамке цветущей Нагасаки. В взглядов надвинутых поверх обезьяньих воротников стянутых тонкой нитью в один пучок точно копна волос на затылке, он становится еще тоньше и почти прозрачный командир эскадрильи отрывает ладонь от козырька.

Последняя чашка саке. На фарфоровых стенках выметенных ветром за мгновенье до прикосновения губ синими полосами просвечивают пальцы. Скулы горят огнем. Первая эскадрилья получает сигнал на вылет.

Сегодня великий день останавливаясь, чтобы заглянуть за свои девятнадцать туда где не было еще ощущения тела в память детских игрушек и деревянных гладких от лака дощечек, черепичного козырька над аркой ворот, можно сойти с ума от его важности. Там гдето навстречу еще летит время в шелухе событий еще тянет в сон и ломит сведенные против воли скулы, а здесь уже тишина, захлопнулась фонарем кабины над головой. И слепленное розовым лицо механика за остеклением глупая маска словно закрылась дверь в кабинет врача, взрослые остались в коридоре, дальше чем в другом городе и глаза в плену незнакомых предметов путают гордость со страхом, так словно случайно вскочил на подножку токийского трамвая господина Акутагавы и едешь мимо остановок пустынными и чужими улицами города призраков.

Людей больше нет только передние машины рыская на рулежке слепо и так неуверенно словно никогда прежде не летали, разгоняются и срываются вниз.

Солнце. Почти вровень с глазами, если довернуть штурвал влево можно вогнать его диск в кружок прицела, расплавить черное перекрестье и утонуть в оставшемся свете. Осколками разной величины на выпуклых стеклах фонаря ломаются шальные лучи и кабины машин идущих в нижнем эшелоне горят просвеченные насквозь, море облито блеском заправлено как дорогая пастель синим, тончайшим шелком, его расшивали и красили, оставляя место для миллиона золотых нитей. Море разлито так, что его край переходя в небо почти не меняется только драгоценный цвет становится глубже и там где под срезом левого крыла рассыпано зеленое цвета смешиваясь и дробясь зернами в оттенках белого становятся классической акварелью. Все, каждый оттенок, гул заполнивший объем пространства и пустоты тела, источает капли, тончайшего источенного на кромке испуга восторга. Большего чем, суеверный и прочий всех пород и запахов ужас творящего в потоке совершенной красоты, как блик на смертоносной кромке занесенного меча. Небо наполнено им до краев и море непробиваемая твердь до самого дна заселенное чудовищными тайнами всевозможных смертей, прячется за слепыми перламутровыми веками. Ему принадлежит покинутая палуба, сошедшая в зыбкий мир теней, корабль захлебнувшийся в чужих заботах. Никто не сумеет его найти, никто не обучен посадке, в жестяных заполняющих крылья баках топлива в один конец.

В поход с собою надлежит

Брать меч и колобок из сои

Не тяжело.

(Гири хайку)

[Аналитик]

Кинос, ты крут как всегда.

Если бы еще не был неуловим как Сато Сарутоби...

Когда заглянешь в Ха?

Привет от Елены и Славика.

[Ronin]

А вот и иллюстрация